Неточные совпадения
Киркегардт говорит, что
страх, который он считает очень важным
религиозным феноменом, связан с пробуждением духа.
Мотив
страха нередко играл определяющую роль в
религиозных верованиях, миросозерцаниях, социальных институтах, обычаях и бытовых устроениях.
Страх есть основа греховной жизни, и он проникает в самые высшие духовные сферы, он заражает собой
религиозную и нравственную жизнь.
Но
страх проникает в самые
религиозные верования и искажает их.
И потому
страх перед Богом или богами проникает
религиозные верования.
Религиозные верования и освобождают от
страха, и создают неисчислимое количество новых
страхов, ибо они стоят под знаком греха.
Социальная обыденность, порожденная грехом, пытается превратить категорию
страха в одну из основных категорий
религиозной и нравственной жизни.
Но и
страх, принявший
религиозный и нравственный характер, никогда не есть движение вверх, в высоту, к Богу, а всегда есть прикованность к низинам, к обыденности.
Между тем как социальная обыденность, овладевающая и
религиозной жизнью человека, хочет нравственно управлять человеком через аффект
страха, хотя в смягченной и умеренной форме.
Самая высокая форма
страха,
страх вечных адских мук,
страх религиозный, очень неблагоприятна для познания, для чистого предметного созерцания, для видения соотношения реальностей в мире.
В происхождении
религиозных верований
страх имел свое место.
И в истории
религиозного сознания, вплоть до сознания христианского, животный и болезненно-патологический
страх всегда примешивается к
страху духовному, который я называю ужасом, и искажает чистоту
религиозной веры.
Религиозная вера по смыслу своему обращает греховного человека, растерзанного миром, к раскрытию реальности и освобождает от фантазмов, порожденных
страхами мира.
Все, что делает человек из
страха ада, а не из любви к Богу и к совершенной жизни, лишено всякого
религиозного значения, хотя в прошлом этот мотив был наиболее использован для
религиозной жизни.
Мистики всегда возвышались над
религиозным утилитаризмом и эвдемонизмом, который проникнут уже вульгаризированной идеей ада, и мотивы
страха перед адом и гибелью и жажда спасения и блаженства — совсем не мистические мотивы.
Страх ада, которым пытаются подогреть
религиозную жизнь, есть частичное переживание самого ада, есть вхождение в мгновение, в котором раскрывается ад.
Я никогда не была набожна, но перед выходом замуж, с год, может быть, во мне жило полудетское, полусознательное чувство
религиозного страха. Все это испарилось. Четыре года прошли — и я ни разу не подумала даже, что можно о чем-нибудь заботиться, когда жизнь идет своим порядком, делаешь, что другие делают, ездишь к обедне, подаешь иногда нищим, на страстной неделе иногда говеешь и в Светлое Воскресенье надеваешь белое платье.
Младенческая эпоха первоначального воспитания человечества, эпоха религиозной опеки и
религиозного страха состарилась и сморщилась, потеряла свою жизненность.
Теистическое сознание, признающее лишь Бога трансцендентного, далекого и внешнего, есть незрелое, детское сознание, порождающее
религиозный страх.
Неточные совпадения
— Вот и вы, интеллигенты, отщепенцы, тоже от
страха в политику бросаетесь. Будто народ спасать хотите, а — что народ? Народ вам — очень дальний родственник, он вас, маленьких, и не видит. И как вы его ни спасайте, а на атеизме обязательно срежетесь. Народничество должно быть
религиозным. Земля — землей, землю он и сам отвоюет, но, кроме того, он хочет чуда на земле, взыскует пресветлого града Сиона…
К религии он относился так же отрицательно, как и к существующему экономическому устройству. Поняв нелепость веры, в которой он вырос, и с усилием и сначала
страхом, а потом с восторгом освободившись от нее, он, как бы в возмездие за тот обман, в котором держали его и его предков, не уставал ядовито и озлобленно смеяться над попами и над
религиозными догматами.
Образовался даже эстетический культ
религиозных ужасов и
страхов, как верный признак мистической настроенности.
Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец, умирая. Я был тронут, этот
религиозный подарок показал мне меру
страха и потрясения в душе старика. Я стал на колени, когда он надевал его; он поднял меня, обнял и благословил.
Каждый год отец мой приказывал мне говеть. Я побаивался исповеди, и вообще церковная mise en scene [постановка (фр.).] поражала меня и пугала; с истинным
страхом подходил я к причастию; но
религиозным чувством я этого не назову, это был тот
страх, который наводит все непонятное, таинственное, особенно когда ему придают серьезную торжественность; так действует ворожба, заговаривание. Разговевшись после заутрени на святой неделе и объевшись красных яиц, пасхи и кулича, я целый год больше не думал о религии.