Неточные совпадения
Мир же требует прежде всего
любви к близким, к отцу, к матери, к жене.
Любовь есть радий в духовном
мире.
Мы можем смело сказать, что
любовь есть жизнь в себе, первожизнь, что творчество есть жизнь в себе, первожизнь, что созерцание духовного
мира есть жизнь в себе, первожизнь.
Это созерцание, этот экстаз
любви возможен не только в отношении к Богу и горнему
миру, но в отношении к природе и людям.
Гордый уход духа от
мира и людей в горние высоты и скупость, нежелание разделить с другими свои богатства есть нехристианская настроенность, недостаток
любви и, в конце концов, недостаток творчества, ибо творчество щедро и отдает.
Но и наоборот, человек может пожертвовать несомненной ценностью своей свободы и своего дела в
мире, ценностью семьи и ценностью сострадания к людям во имя бесконечной ценности
любви.
Этическая же задача заключается в том, чтобы человек разделял тяготу
мира во имя
любви, но не разделял лжи
мира.
Толстой правдиво обличает в христианском духовном
мире недостойную
любовь к сильным и властвующим, к богатым, к царским дворцам, к генералам и пр. и справедливо видит тут страшную ложь.
Вокруг похоти наживы, вокруг самодовлеющей
любви к деньгам создается один из самых фантасмагорических
миров, наиболее оторванных от
мира реальностей, от бытия.
Фантазмы пола разрушают
любовь, которая принадлежит
миру реальному, бытию.
Власть женщины с ее
любовью к богатству и роскоши в современном буржуазном
мире создается этой похотью.
В то время как
любовь обращена на личность человека, на образ Божий в нем и стремится утвердить ее для вечности, похоть знает лишь себя, она эгоцентрична и не видит никакой реальности в
мире.
Такая одинаковая, не знающая личности
любовь и есть то, что Розанов назвал стеклянной
любовью и что в святоотеческой литературе иногда называют духовной
любовью,
любовью, отвлеченной от
мира душевного, от всякой индивидуальности и конкретности.
Это значит, что натуральная
любовь должна быть одухотворена, должна иметь смысл, который всегда лежит в духе и духовном
мире, не должна быть бессмысленным влечением.
И от Бога человек получает силу, чтобы любить человека и тварь
любовью творческой и просветленной, чтобы осуществлять правду в
мире.
Все учение Платона об Эросе носит характер отвлечённый — отвлечения через восхождение по ступеням от
мира чувственного, где даны живые существа, к
миру идейному, где возможна лишь
любовь к идее, к истине, к красоте, к высшему благу.
В этом непреодолимый трагизм
любви в этом
мире, ибо подлинная
любовь приходит в этот
мир из
мира иного.
Смысл этот не только в том, что в нашем обыденном
мире в форму семьи вкладывается
любовь.
Но настоящая
любовь есть редкий цветок в нашем
мире и не принадлежит обыденности.
Любовь Христа к
миру и к человеку и есть подание жизни в изобилии, победа над смертоносными силами.
В
любви эротической дана высшая точка напряжения жизни, и она же влечет к гибели и смерти в
мире.
Социальная обыденность пытается ослабить эту связь
любви со смертью, она хочет обезопасить
любовь в
мире и устроить ее.
Если Ольге приходилось иногда раздумываться над Обломовым, над своей любовью к нему, если от этой любви оставалось праздное время и праздное место в сердце, если вопросы ее не все находили полный и всегда готовый ответ в его голове и воля его молчала на призыв ее воли, и на ее бодрость и трепетанье жизни он отвечал только неподвижно-страстным взглядом, — она впадала в тягостную задумчивость: что-то холодное, как змея, вползало в сердце, отрезвляло ее от мечты, и теплый, сказочный
мир любви превращался в какой-то осенний день, когда все предметы кажутся в сером цвете.
В творении
мира любовь Божия хочет не этого jeu divin [Божественная шутка, игра (фр.).], и в Слове Божием «игра» приписывается не Богу, но Его Премудрости, которая, восприемля откровение Божественного творчества, ощущает радость и упоение им.
— О! я буду молить бога дать мне уразуметь все, что есть прекрасного, дорогого в любви на земле и в небе, соберу в груди моей все сокровища ее, весь
мир любви, отрою все заповеданные тайны ее и буду истощать их для тебя, милый друг! Сердце научит меня находить для тебя новые ласки, каждый день изобретать новые.
— Бах! — стреляло высыхающее дерево, и, вздрогнув, о. Василий отрывал глаза от белых страниц. И тогда видел он и голые стены, и запушенные окна, и серый глаз ночи, и идиота, застывшего с ножницами в руках. Мелькало все, как видение — и снова перед опущенными глазами развертывался непостижимый мир чудесного,
мир любви, мир кроткой жалости и прекрасной жертвы.
Неточные совпадения
Он отгонял от себя эти мысли, он старался убеждать себя, что он живет не для здешней временной жизни, а для вечной, что в душе его находится
мир и
любовь.
Недвижим он лежал, и странен // Был томный
мир его чела. // Под грудь он был навылет ранен; // Дымясь, из раны кровь текла. // Тому назад одно мгновенье // В сем сердце билось вдохновенье, // Вражда, надежда и
любовь, // Играла жизнь, кипела кровь; // Теперь, как в доме опустелом, // Всё в нем и тихо и темно; // Замолкло навсегда оно. // Закрыты ставни, окна мелом // Забелены. Хозяйки нет. // А где, Бог весть. Пропал и след.
Поклонник славы и свободы, // В волненье бурных дум своих, // Владимир и писал бы оды, // Да Ольга не читала их. // Случалось ли поэтам слезным // Читать в глаза своим любезным // Свои творенья? Говорят, // Что в
мире выше нет наград. // И впрямь, блажен любовник скромный, // Читающий мечты свои // Предмету песен и
любви, // Красавице приятно-томной! // Блажен… хоть, может быть, она // Совсем иным развлечена.
Может быть, отлетая к
миру лучшему, ее прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях
любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
А у меня к тебе влеченье, род недуга, //
Любовь какая-то и страсть, // Готов я душу прозакласть, // Что в
мире не найдешь себе такого друга, // Такого верного, ей-ей;