Неточные совпадения
И мы стоим
перед великой загадкой: как
человек мог не захотеть рая, о котором он так вспоминает и так мечтает в наш мировой эон, как мог он отпасть от рая?
Мы стоим
перед основной проблемой: есть ли сознание — падшее состояние
человека, утеря рая?
Генезис духа, генезис сознания, различение и оценка вызывает страх, ужас, страх безотчетный и беспричинный, страх
перед тайной божественной жизни, от которой
человек отпал.
Признаком значительности
человека Киркегардт считает именно беспричинный, ни на чем не основанный страх, страх
перед трансцендентной тайной бытия, то, что Отто называет Mysterium tremendum.
Можно даже установить следующий парадокс, играющий немалую роль в истории религиозных идей: свобода воли, вечно стоящая
перед устрашающей необходимостью делать избрание навязанного ей со стороны и сверху, порабощала и угнетала
человека; настоящее освобождение
человека происходило от благодати, а не от свободы воли;
человек свободен, когда ему не нужно выбирать.
Древний
человек очень ощущал власть умерших над жизнью, и этот ужас
перед умершими,
перед миром подземным был безмерно глубже беззаботности и легкости современного
человека относительно мира умерших.
Первоначальная нравственность строилась под давлением ужаса
перед душами умерших, она определялась не только отношением к
людям, но и отношением к богам и полубогам, к демонам и духам.
Общеобязательность заключается лишь в том, чтобы каждый поступал неповторимо индивидуально, т. е. всегда имел
перед собой живого
человека, конкретную личность, а не отвлеченное добро.
Стоическая этика свидетельствует о высоком нравственном усилии
человека, но, в конце концов, это этика упадочная и пессимистическая, потерявшая смысл жизни и отчаявшаяся, этика страха
перед страданиями жизни и смерти.
Один только путь раскрыт
перед человеком, путь просветления и возрождения жизни, — принятия страдания как креста, который каждый должен нести и идти за ним, за Распятым на кресте.
Христианским было бы отношение к каждому
человеку, если бы относились к нему, как к умирающему, если бы мы определяли отношение свое к нему
перед лицом смерти, и его и нашей.
Есть первоначальный творческий акт, в котором
человек как бы стоит
перед лицом Божьим, и есть вторичный творческий акт, в котором он как бы стоит
перед лицом
людей и мира.
В этом творческом акте
человек стоит
перед Богом и не занят еще реализацией в мире и для
людей.
Творческая этика предполагает бесконечность задачи, стоящей
перед человеком, и незавершенность мира.
Человек принужден быть жестоким, потому что он поставлен
перед необходимостью жертвовать одной ценностью для другой ценности, одним добром для другого добра, напр. близкими
людьми для отечества или для борьбы за социальную правду, деятельностью патриотической или социальной для творчества научного, художественного и наоборот.
В этом случае один
человек не имеет преимущества
перед другим.
Люди слишком часто боятся раскрывать свое сердце из ложных инстинктов, ложных верований и ложных идей, из ложных страхов
перед обществом, и это закрывает возможность подлинного общения.
Человек свободный, не определяющийся в своих оценках наслоениями социальной среды, поставлен
перед внутренним столкновением ценностей и
перед неизбежностью совершить свободный и творческий выбор.
Поэтому освобождение
человека от угнетающих и порабощающих его форм общества имеет огромное нравственное и религиозное значение и ставит
перед человеком нравственную и религиозную проблему в чистом виде.
Я говорю о внутренней сокровенной лживости, лживости
перед собой и
перед Богом, которая ускользает от человеческого внимания и которая приобретает в сознании
людей характер добра.
Будь прежде всего правдив
перед Богом,
перед самим собой и
перед людьми.
То, что можно было бы назвать соборной церковной совестью, в которой восприятие правды и суждение о неправде совершается какой-либо коллективной, а не индивидуальной совестью, совсем не означает, что человеческая совесть, прежде чем предстоять в чистоте
перед Богом, сочетается с совестью других
людей и мира, но означает духовно-имманентное несение в своей совести общей судьбы со своими братьями по духу.
И это, быть может, самый трудный этический вопрос: как бороться за чистоту и свободу своей совести, свободное стояние
перед Богом в своих восприятиях и суждениях, в оценках и действиях с давящим общественным мнением установленных группировок, к которым
человек принадлежит?
Древнее первобытное человечество было одержимо страхом, terror anticus, страхом
перед хаосом и неведомыми силами природы,
перед которыми
человек был беспомощен, страхом
перед духами,
перед демонами,
перед богами,
перед магами,
перед царями, которые были магами и обладали магической властью.
Человек испытывает не только страх
перед хаосом, но и страх Божий.
Религия создает неисчислимое количество табу, и
человек испытывает страх и трепет
перед возможностью их нарушения.
Тоска и мистический ужас есть стояние не
перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а
перед тайной бытия, от которой
человек оторван.
Человек, испытавший тоску и мистический ужас, не есть
человек, дрожащий
перед опасностями или ожидающий страданий.
Можно испытать заботу и страх
перед болезнью близкого
человека и опасностью смерти, но, когда наступает минута смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а есть мистический ужас
перед тайной смерти, есть тоска по миру, в котором смерти нет.
Человек должен по-одному бояться «добра» и трепетать
перед ним и по-другому бояться «зла» и трепетать
перед ним.
Духовная и нравственная жизнь
человека определялась страхом
перед Богом и
перед добром, а не священным ужасом
перед Божьей тайной, не тоской по Божьей правде, не любовью к Богу и Божьему добру.
В страхе же
человек совсем не переживает аффекта стояния
перед бездной,
перед тайной,
перед бесконечностью, наоборот, он погружен в низший, обыденный, посюсторонний мир.
Древний страх, терзавший
человека, беспомощность и покинутость
человека, искание помощи и покровительства есть смешение священного, трансцендентного ужаса
перед тайной бытия,
перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.
Трансцендентный ужас
перед тайной смерти не делает
человека фантастом и не создает фантасмагорических призраков.
Человек, одержимый страхом смерти, целиком находится по сю сторону жизни, в этом мире, и не способен уже испытывать трансцендентного ужаса
перед тайной смерти, он слишком поглощен своим организмом, слишком привязан к земной жизни и дрожит за нее.
Древние, жестокие, воинственные инстинкты
человека перерабатываются в благородство породы, в мужественное отношение к жизни и бесстрашие
перед смертью, в готовность всегда поставить честь и верность выше жизни.
Человек ответствен за свою собственность, ответствен
перед Богом и
перед людьми.
И нельзя думать, что социальный строй будет изменяться и улучшаться, приближаться к большей справедливости всегда не мной, христианином, а другими
людьми и что я, христианин, в каждое мгновение должен склоняться
перед социальным строем, определенным другими.
Проблема возникает в своей глубине и серьезности для
человека как существа духовного, ставшего
перед вечностью.
И замечательно, что
люди, справедливо испытывающие ужас
перед смертью и справедливо усматривающие в ней предельное зло, окончательное обретение смысла все же принуждены связывать со смертью.
Но им никогда не удастся опровергнуть той истины, что в страхе смерти, в священном ужасе
перед ней приобщается
человек к глубочайшей тайне бытия, что в смерти есть откровение.
Ему казалось, что он весь запылился, выпачкан липкой паутиной; встряхиваясь, он ощупывал костюм, ловя на нем какие-то невидимые соринки, потом, вспомнив, что, по народному поверью, так «обирают» себя
люди перед смертью, глубоко сунул руки в карманы брюк, — от этого стало неловко идти, точно он связал себя. И, со стороны глядя, смешон, должно быть, человек, который шагает одиноко по безлюдной окраине, — шагает, сунув руки в карманы, наблюдая судороги своей тени, маленький, плоский, серый, — в очках.
Неточные совпадения
Уж налились колосики. // Стоят столбы точеные, // Головки золоченые, // Задумчиво и ласково // Шумят. Пора чудесная! // Нет веселей, наряднее, // Богаче нет поры! // «Ой, поле многохлебное! // Теперь и не подумаешь, // Как много
люди Божии // Побились над тобой, // Покамест ты оделося // Тяжелым, ровным колосом // И стало
перед пахарем, // Как войско пред царем! // Не столько росы теплые, // Как пот с лица крестьянского // Увлажили тебя!..»
Подумавши, оставили // Меня бурмистром: правлю я // Делами и теперь. // А
перед старым барином // Бурмистром Климку на́звали, // Пускай его! По барину // Бурмистр!
перед Последышем // Последний
человек! // У Клима совесть глиняна, // А бородища Минина, // Посмотришь, так подумаешь, // Что не найти крестьянина // Степенней и трезвей. // Наследники построили // Кафтан ему: одел его — // И сделался Клим Яковлич // Из Климки бесшабашного // Бурмистр первейший сорт.
Г-жа Простакова. Без наук
люди живут и жили. Покойник батюшка воеводою был пятнадцать лет, а с тем и скончаться изволил, что не умел грамоте, а умел достаточек нажить и сохранить. Челобитчиков принимал всегда, бывало, сидя на железном сундуке. После всякого сундук отворит и что-нибудь положит. То-то эконом был! Жизни не жалел, чтоб из сундука ничего не вынуть.
Перед другим не похвалюсь, от вас не потаю: покойник-свет, лежа на сундуке с деньгами, умер, так сказать, с голоду. А! каково это?
"Было чего испугаться глуповцам, — говорит по этому случаю летописец, — стоит
перед ними
человек роста невеликого, из себя не дородный, слов не говорит, а только криком кричит".
По случаю бывшего в слободе Негоднице великого пожара собрались ко мне, бригадиру, на двор всякого звания
люди и стали меня нудить и на коленки становить, дабы я
перед теми бездельными
людьми прощение принес.