Неточные совпадения
Познание
есть всегда победа над древним, изначальным страхом,
ужасом.
В нем
был невероятный
ужас, страх, который никогда не
был побежден.
Киркегардт, который
был замечательным психологом, определяет человека по переживаемому им страху и
ужасу.
Древний человек очень ощущал власть умерших над жизнью, и этот
ужас перед умершими, перед миром подземным
был безмерно глубже беззаботности и легкости современного человека относительно мира умерших.
Кровосмешение Эдипа, соединение с матерью
было пределом
ужаса.
Древнее насилие клана и рода над человеком, установившее неисчислимое количество табу, запретов и вызывающее страхи и
ужасы, из нравственного закона, каким оно
было в древние времена, переходит в атавистические инстинкты, с которыми должно бороться более высокое нравственное сознание.
Инстинкт в нравственной жизни человека играет двоякую роль: он унаследован от древней природы, от человека архаического, в нем говорит древний
ужас и страх, рабство и суеверие, жестокость и звериность, и в нем же
есть напоминание о рае, о древней свободе, о древней силе человека, о древней связи его с космосом, о первобытной стихии жизни.
Время
есть и источник надежды, и источник
ужаса и муки.
Раскаяние и
есть переживание мучения и
ужаса от несоответствия моей жизни и моих действий с воспоминаниями о жизни истинной, для которой я сотворен и от которой отпал человек в этот мир греха и скорби.
Тоска и мистический
ужас есть стояние не перед опасностями, подстерегающими нас в греховном мире, а перед тайной бытия, от которой человек оторван.
Человек, испытавший тоску и мистический
ужас, не
есть человек, дрожащий перед опасностями или ожидающий страданий.
Мистический
ужас есть переживание тоски, достигшей высочайшего напряжения, предела.
Тоска и
ужас свидетельствуют не только о том, что человек
есть падшее и низменное существо, как свидетельствует об этом страх, но
есть также обличение высшей, горней, богоподобной природы человека, обличение его призвания к высшей жизни.
Человек, испытывающий подлинный
ужас, совсем не
есть озабоченный человек.
Можно испытать заботу и страх перед болезнью близкого человека и опасностью смерти, но, когда наступает минута смерти, заботы уже нет и нет обыденного страха, а
есть мистический
ужас перед тайной смерти,
есть тоска по миру, в котором смерти нет.
Страха перед Богом не может и не должно
быть, выражение «страх Божий» неточное и требует истолкования, перед Богом можно испытывать лишь мистический
ужас,
ужас перед бесконечной тайной и испытывать тоску по Богу.
Страх эсхатологический, связанный с конечной судьбой человека и мира,
есть корыстная и обыденная подмена священного
ужаса, бескорыстного и трансцендентного.
Пошлость
есть окончательное водворение на низинной плоскости, когда нет уже не только тоски по горнему миру и священного
ужаса перед трансцендентным, но нет уже и страха.
Древний страх, терзавший человека, беспомощность и покинутость человека, искание помощи и покровительства
есть смешение священного, трансцендентного
ужаса перед тайной бытия, перед бездной и страха животного, овладевшего грешным миром, страха в узком смысле слова.
Но патологический, животный страх смерти
есть греховное извращение этого
ужаса и даже исчезновение его.
Главное же то, что «холодность» смертной казни и
есть самое большое обвинение против нее, и
есть ее
ужас.
Но когда революция случилась,
была решена на небесах, то ее нужно принять духовно просветленно, внутренне, а не внешне, не должно допускать себя до злобного противления и до отчаяния от ее
ужасов.
Серьезность ее в том, что она
есть общение душ перед страданиями и
ужасами жизни.
И она вызывает в нас невыразимый
ужас не только потому, что она
есть зло, но и потому, что в ней
есть глубина и величие, потрясающие наш обыденный мир, превышающие силы, накопленные в нашей жизни этого мира и соответствующие лишь условиям жизни этого мира.
Не низменный страх, но глубокая тоска и
ужас, который вызывает в нас смерть,
есть показатель того, что мы принадлежим не только поверхности, но и глубине, не только обыденности жизни во времени, но и вечности.
Ужас и тоска, связанные со скачком через бездну,
есть также надежда человека, упование, что окончательный смысл откроется и осуществится.
Смерть
есть не только
ужас человека, но и надежда человека, хотя он не всегда это сознает и не называет соответственным именем.
Но им никогда не удастся опровергнуть той истины, что в страхе смерти, в священном
ужасе перед ней приобщается человек к глубочайшей тайне бытия, что в смерти
есть откровение.
Ужас смерти
есть не только
ужас смерти личности, но и
ужас смерти мира.
Ужас был в том, что смертные не
были подвержены окончательной смерти, что их ожидала какая-то полужизнь, полусознание, полубытие, схожее с тяжелым сновидением, от которого человек не в силах проснуться.
Ужас ада совсем не в том, что суд Божий
будет суров и неумолим.
Бог
есть милосердие и любовь, и ему отдать свою судьбу означает преодоление
ужаса.
Парадоксально можно
было бы сказать, что
ужас ада наступает тогда, когда человек подчиняет свою конечную судьбу своему собственному суду, а не Божьему суду.
И когда человеческая душа готова искать избавления от
ужаса ада в смерти, она думает о смерти, которая кончится и
будет концом всего, а не о смерти бесконечной.
Искание избавления от
ужаса адской муки и смерти
есть упадочное настроение и самообман.
Ужас ада в душе всегда
есть уход от Христа, потемнение образа Христа в душе.
Принудительный рай в прошлом и принудительный рай в будущем
был предметом
ужаса Достоевского,
был для него соблазном антихриста.
— Ты, конечно, знаешь: в деревнях очень беспокойно, возвратились солдаты из Маньчжурии и бунтуют, бунтуют! Это — между нами, Клим, но ведь они бежали, да, да! О, это
был ужас! Дядя покойника мужа, — она трижды, быстро перекрестила грудь, — генерал, участник турецкой войны, георгиевский кавалер, — плакал! Плачет и все говорит: разве это возможно было бы при Скобелеве, Суворове?