Неточные совпадения
Все идеи Достоевского связаны с судьбой
человека, с судьбой
мира, с судьбой Бога.
Через
миры эти и их движение разгадываются судьбы
человека.
Шпенглер в своей недавно вышедшей интересной книжке «Рrеussеntum und Sоziаlismus» говорит, что Россия есть совсем особый
мир, таинственный и непонятный для европейского
человека, и открывает в ней «апокалиптический бунт против личности».
Человек, приобщившийся к
миру Достоевского, становится новым
человеком, ему раскрываются иные измерения бытия.
У Достоевского иной
мир всегда вторгается в отношения
людей этого
мира.
Но
человек берется не в плоскостном измерении гуманизма, а в измерении глубины, во вновь раскрывающемся духовном
мире.
Боль о страдальческой судьбе
человека и судьбе
мира достигает белого каления.
Достоевский открывает новый духовный
мир, он возвращает
человеку его духовную глубину.
Этот процесс отчуждения от
человека его глубинного духовного
мира начинается в религиозно-церковной сфере, как отдаление в исключительно трансцендентный
мир своей жизни духа и создания религии для души, устремленной к этому отнятому у нее духовному
миру.
Кончается же этот процесс позитивизмом, агностицизмом и материализмом, то есть совершенным обездушиванием
человека и
мира.
Он принимал Бога,
человека и
мир через все муки раздвоения и тьму.
Человек не есть для него явление природного
мира, не есть одно из явлений в ряду других, хотя бы и высшее.
Древний
мир не знал такого отношения к
человеку.
Это христианство обратило весь
мир к
человеку и сделало
человека солнцем
мира.
У Достоевского нет ничего кроме
человека: нет природы, нет
мира вещей, нет в самом
человеке того, что связывает его с природным
миром, с
миром вещей, с бытом, с объективным строем жизни.
Раскрытие глубины
человека влечет к катастрофе, за грани благоустройства этого
мира.
Бог и дьявол, небо и ад раскрываются не в глубинах человеческого духа, не в бездонности духовного опыта, а даны
человеку, обладают реальностью, подобной реальностям предметного материального
мира.
Человек замыкается в своем природном
мире.
Человек в новой истории попробовал было окончательно водвориться на поверхности земли, он замкнулся в свой чисто человеческий
мир.
Ни у кого, кажется, в истории
мира не было такого отношения к
человеку, как у Достоевского.
Когда мы говорим, что
человек должен освободить себя от низших стихий, от власти страстей, должен перестать быть рабом самого себя и окружающего
мира, то мы имеем в виду вторую свободу.
Путь свободы есть путь нового
человека христианского
мира.
Человек христианского
мира не боится уже так бесконечности, бесконечного содержания жизни.
С этим связано иное отношение к свободе у
человека нового христианского
мира, чем у
человека античного.
Для
человека христианского
мира бесконечность не только хаос, но и свобода.
И каждый
человек в христианском
мире должен повторить слова Петра из глубины своего свободного духа, своей свободной совести.
Тут с необычайной гениальностью обнаруживается, что свобода как своеволие и человеческое самоутверждение должна прийти к отрицанию не только Бога, не только
мира и
человека, но также и самой свободы.
Если нет свободы как последней тайны миротворения, то
мир этот с его муками и страданиями, со слезами невинно замученных
людей не может быть принят.
Человек в своем своеволии и бунте, в восстании своего «Эвклидова ума» мнит, что он мог бы сотворить лучший
мир, в котором не было бы такого зла, таких страданий, не было бы слезинки невинного ребенка.
И в свободе — все достоинство
мира и достоинство
человека.
Свобода есть трагическая судьба
человека и
мира, судьба самого Бога, и она лежит в самом центре бытия, как первоначальная его тайна.
И устами Алеши он ответил на вопрос Ивана, согласился ли бы он «возвести здание судьбы человеческой с целью в финале осчастливить
людей, дать им, наконец,
мир и покой», если бы «для этого необходимо и неминуемо предстояло замучить всего лишь одно крохотное созданьице, вот того самого ребеночка, бившего себя кулачком в грудь, и на неотмщенных слезах его основать это здание», — «нет, не согласился бы».
Исчезла бы великая идея бессмертия и приходилось бы заменить ее; и весь великий избыток прежней любви к тому, который был Бессмертие, обратился бы у всех на природу, на
мир, на
людей, на всякую былинку.
Она означает катастрофические изменения в самом первоначальном отношении
человека к Богу, к
миру и
людям.
Те, которые в своем человеческом своеволии и человеческом самоутверждении претендовали жалеть и любить
человека более, чем его жалеет и любит Бог, которые отвергли Божий
мир, возвратили билет свой Богу и хотели сами создать лучший
мир, без страданий и зла, с роковой неизбежностью приходят к царству шигалевщины.
Если нет божественного Смысла в
мире, то
человек сам полагает этот смысл в грядущей мировой гармонии.
В его отношении к Европе сказывается всечеловечность русского духа, способность русского
человека переживать все великое, что было в
мире, как свое родное.
Русский
человек — всечеловек и самый свободный
человек в
мире.
Тайна эта — неверие в Бога, неверие в Смысл
мира, во имя которого стоило бы
людям страдать.
Божественная правда, поражающая своим могуществом, торжествующая в
мире и силой своей берущая души
людей, не требовала бы свободы для своего принятия.
В
человеке открываются новые
миры.
И вот в катастрофах и потрясениях, почуяв зов духовной глубины, народы Западной Европы с большим пониманием и большей внутренней потребностью подойдут к тому русскому и мировому гению, который был открывателем духовной глубины
человека и который предвидел неизбежность катастроф в
мире.
Когда он ушел, ужасная грусть стеснила мое сердце. Судьба ли нас свела опять на Кавказе, или она нарочно сюда приехала, зная, что меня встретит?.. и как мы встретимся?.. и потом, она ли это?.. Мои предчувствия меня никогда не обманывали. Нет в
мире человека, над которым прошедшее приобретало бы такую власть, как надо мною. Всякое напоминание о минувшей печали или радости болезненно ударяет в мою душу и извлекает из нее все те же звуки… Я глупо создан: ничего не забываю, — ничего!
Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает есть.)Я думаю, еще ни один
человек в
мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
— Коли всем
миром велено: // «Бей!» — стало, есть за что! — // Прикрикнул Влас на странников. — // Не ветрогоны тисковцы, // Давно ли там десятого // Пороли?.. Не до шуток им. // Гнусь-человек! — Не бить его, // Так уж кого и бить? // Не нам одним наказано: // От Тискова по Волге-то // Тут деревень четырнадцать, — // Чай, через все четырнадцать // Прогнали, как сквозь строй! —
Весь
мир представлялся испещренным черными точками, в которых, под бой барабана, двигаются по прямой линии
люди, и всё идут, всё идут.
И второе искушение кончилось. Опять воротился Евсеич к колокольне и вновь отдал
миру подробный отчет. «Бригадир же, видя Евсеича о правде безнуждно беседующего, убоялся его против прежнего не гораздо», — прибавляет летописец. Или, говоря другими словами, Фердыщенко понял, что ежели
человек начинает издалека заводить речь о правде, то это значит, что он сам не вполне уверен, точно ли его за эту правду не посекут.
К довершению бедствия глуповцы взялись за ум. По вкоренившемуся исстари крамольническому обычаю, собрались они около колокольни, стали судить да рядить и кончили тем, что выбрали из среды своей ходока — самого древнего в целом городе
человека, Евсеича. Долго кланялись и
мир и Евсеич друг другу в ноги: первый просил послужить, второй просил освободить. Наконец
мир сказал: