Но меньшинство может быть правее большинства и может духовно победить. Лишь духовное, религиозное перерождение
русской демократии приведет ее к сознанию великих, сверхклассовых, всенародных ценностей, обратит ее от интересов к правде и истине.
Неточные совпадения
Русская «революционная
демократия» под «буржуазией», которую она хотела бы истребить, понимает не класс капиталистов, не промышленников и торговцев, не обладающих имущественным цензом, а весь образованный, культурный мир, всех обладающих умственным цензом.
Его исповедуют и те, которые кричат все эти страшные месяцы, что
русская революционная
демократия научит все народы Запада социализму и братству народов.
Русская революционная интеллигенция, вся изъеденная застарелыми болезнями, отравившая народ злобными нигилистическими чувствами и мыслями, начала кричать, что в «революционной
демократии» раскрывается какая-то неслыханная и невиданная на Западе правда, брезжит свет с Востока.
Русская социал-демократия хотя и сложилась теоретически под влиянием германской и находится у нее в рабстве, но носит на себе специфически
русские, совершенно восточные черты.
Ныне же в
русской социал-демократии возрождается старый народнический утопизм, буржуазия объявляется классом контрреволюционным, торжество социальной революции считается возможным в стране, прошедшей лишь первые стадии промышленного развития и культурно отсталой, еще не прошедшей элементарной школы свободной гражданственности.
Внешне, исторически
русское народническое сознание определилось прежде всего тем, что Россия — страна мужицкая, крестьянская, что она слишком долго была страной натурального хозяйства, что в ней все еще оставалась в силе первоначальная, патриархальная
демократия, с которой началось развитие народа, что в ней все еще была первобытная скрепленность духа с органической материей.
Религиозное народничество славянофилов всегда под словом народ понимало простонародье, верное старым
русским устоям и заветам, и очень связывало себя с материальными условиями жизни, с крестьянской общиной, с натуральным хозяйством, с патриархальной
демократией.
Соблазн интернациональной социал-демократии был одним из путей онемечения и порабощения души России, обезличения
русской интеллигенции.
Русская революция есть изобличение лжи
демократии как верховного принципа жизни, опытная проверка того, к чему приводит тираническое торжество эгалитарной страсти.
Злобная зависть к соседу, в чем-либо возвышающемуся, материально или духовно, положена в основание
русской революционной
демократии.
И эта соблазнительная ложь
демократии более всего выявляется в
русской революции.
Экстенсивная и распределительная природа
русского социализма наводит на мысль, что в
русском социализме слишком многое должно быть отнесено на счет остатков первоначального состояния первобытной
демократии, того сельского коммунизма, с которого началось развитие народов.
Революционная же
демократия, которая есть революционная интеллигенция, с
русской революцией кончает свою историю.
Все это засилье «революционной
демократии» и есть лишь выражение
русского хаоса и
русской тьмы.
Русская революционная
демократия видит самые ценные завоевания революции во всеобщем избирательном праве, в Учредительном собрании, в развитии классовой борьбы, в демократизации и социализации общества, но не видит их в правах человека, в свободных правах человека.
Неточные совпадения
Для многих
русских людей, привыкших к гнету и несправедливости,
демократия представлялась чем-то определенным и простым, она должна принести великие блага, должна освободить личность.
Когда я ездил за границу, то в Швейцарии встречался с основателями и главарями
русской социал-демократии.
Как и все
русские анархисты, он — противник
демократии.
Обратитесь за сведениями об этом предмете к одному из старейшин польской
демократии, к Бернацкому, одному из министров революционной Польши; я смело ссылаюсь на него, — долгое горе, конечно, могло бы ожесточить его против всего
русского.
Милостивый государь, вы стоите слишком высоко в мнении всех мыслящих людей, каждое слово, вытекающее из вашего благородного пера, принимается европейскою
демократиею с слишком полным и заслуженным доверием, чтобы в деле, касающемся самых глубоких моих убеждений, мне было возможно молчать и оставить без ответа характеристику
русского народа, помещенную вами в вашей легенде о Костюшке [В фельетоне журнала «L’Evénement» от 28 августа до 15 сентября 1851.