Неточные совпадения
30-го числа
вечером миноносцы дошли до залива Джигит. П.Г. Тигерстедт предложил мне переночевать на судне, а завтра с рассветом начать выгрузку. Всю ночь качался миноносец на мертвой зыби. Качка
была бортовая, и я с нетерпением ждал рассвета. С каким удовольствием мы все сошли на твердую землю! Когда миноносцы стали сниматься с якоря, моряки помахали нам платками, мы ответили им фуражками. В рупор ветром донесло: «Желаем успеха!» Через 10 минут миноносцы скрылись из виду.
Вечером я услышал у стрелков громкие разговоры. По настроению я догадался, что они немного
выпили. Оказалось, что Дерсу притащил с собой бутылку спирта и угостил им солдат. Вино разгорячило людей, и они начали ссориться между собой.
В полдень погода не изменилась. Ее можно
было бы описать в двух словах: туман и дождь. Мы опять просидели весь день в палатках. Я перечитывал свои дневники, а стрелки спали и
пили чай. К
вечеру поднялся сильный ветер. Царствовавшая дотоле тишина в природе вдруг нарушилась. Застывший воздух пришел в движение и одним могучим порывом сбросил с себя апатию.
Вечером, сидя у жаровни с угольями, я
пил чай с солеными лепешками и расспрашивал старика о путях, ведущих на север.
В 8 часов
вечера дождь перестал, хотя небо
было по-прежнему хмурое. До полуночи вызвался караулить Дерсу. Он надел унты, подправил костер и, став спиной к огню, стал что-то по-своему громко кричать в лес.
К
вечеру погода не изменилась: земля по-прежнему, словно саваном,
была покрыта густым туманом. Этот туман с изморосью начинал надоедать. Идти по лесу в такую погоду все равно что во время дождя: каждый куст, каждое дерево, которые нечаянно задеваешь плечом, обдают тысячами крупных капель.
Только
вечером, когда
было уже совсем темно, тяга установилась и каны стали нагреваться.
Перед сумерками я еще раз сходил посмотреть на воду. Она прибывала медленно, и, по-видимому, до утра не
было опасения, что река выйдет из берегов. Тем не менее я приказал уложить все имущество и заседлать мулов. Дерсу одобрил эту меру предосторожности.
Вечером, когда стемнело, с сильным шумом хлынул страшный ливень. Стало жутко.
Сегодняшняя вечерняя заря
была опять очень интересной и поражала разнообразием красок. Крайний горизонт
был багровый, небосклон оранжевый, затем желтый, зеленый и в зените мутно-бледный. Это
была паутина перистых облаков. Мало-помалу она сгущалась и наконец превратилась в слоистые тучи. Часов в 10
вечера за нею скрылись последние звезды. Началось падение барометра.
С утра день
был облачный, но к
вечеру небо очистилось.
Вечером мы еще раз совещались. Решено
было, что, когда плот понесет вдоль берега, Аринин и Чжан Бао должны
будут соскочить с него первыми, а я стану сбрасывать вещи. Чан Лин и Дерсу
будут управлять плотом. Затем спрыгиваю я, за мной Дерсу, последним оставляет плот Чан Лин.
Следующие два дня
были дождливые, в особенности последний. Лежа на кане, я нежился под одеялом.
Вечером перед сном тазы последний раз вынули жар из печей и положили его посредине фанзы в котел с золой. Ночью я проснулся от сильного шума. На дворе неистовствовала буря, дождь хлестал по окнам. Я совершенно забыл, где мы находимся; мне казалось, что я сплю в лесу, около костра, под открытым небом. Сквозь темноту я чуть-чуть увидел свет потухающих углей и испугался.
Вечером я подсчитал броды. На протяжении 15 км мы сделали 32 брода, не считая сплошного хода по ущелью. Ночью небо опять затянуло тучами, а перед рассветом пошел мелкий и частый дождь. Утром мы встали раньше обычного,
поели немного, напились чаю и тронулись в путь. Первые 6 км мы шли больше по воде, чем по суше.
Хей-ба-тоу хотел еще один раз сходить на реку Самаргу и вернуться обратно. Чжан-Бао уговорил его сопровождать нас вдоль берега моря. Решено
было, что завтра удэгейцы доставят наши вещи к устью Кусуна и с
вечера перегрузят их в лодку Хей-ба-тоу.
Утром
был довольно сильный мороз (–10°С), но с восходом солнца температура стала повышаться и к часу дня достигла +3°С. Осень на берегу моря именно тем и отличается, что днем настолько тепло, что смело можно идти в одних рубашках, к
вечеру приходится надевать фуфайки, а ночью — завертываться в меховые одеяла. Поэтому я распорядился всю теплую одежду отправить морем на лодке, а с собой мы несли только запас продовольствия и оружие. Хей-ба-тоу с лодкой должен
был прийти к устью реки Тахобе и там нас ожидать.
Тут мы нашли маленькую фанзочку. Обитателей ее я принял сначала за удэгейцев и только
вечером узнал, что это
были солоны.
К
вечеру небо покрылось тучами, излучение тепла от земли уменьшилось, и температура воздуха повысилась с +2 до +10°С. Это
был тоже неблагоприятный признак. На всякий случай мы прочно поставили палатки и натаскали побольше дров.
Вечером солон убил белку. Он снял с нее шкурку, затем насадил ее на вертел и стал жарить, для чего палочку воткнул в землю около огня. Потом он взял беличий желудок и положил его на угли. Когда он зарумянился, солон с аппетитом стал
есть его содержимое. Стрелки начали плеваться, но это мало смущало солона. Он сказал, что белка — животное чистое, что она
ест только орехи да грибки, и предлагал отведать этого лакомого блюда. Все отказались…
Маленький ключик привел нас к каменистой, заваленной колодником речке Цаони, впадающей в Кумуху с правой стороны. После полуденного привала мы выбрались из бурелома и к
вечеру достигли реки Кумуху, которая здесь шириной немного превосходит Цаони и мало отличается от нее по характеру. Ширина ее в верховьях не более 4–5 м. Если отсюда идти по ней вверх, к Сихотэ-Алиню, то перевал опять
будет на реке Мыхе, но уже в самых ее истоках. От устья Цаони до Сихотэ-Алиня туземцы считают один день пути.
К
вечеру небо очистилось от туч, и ночь обещала
быть холодной.
Вечером стрелки разложили большие костры. У них
было веселое настроение, точно они возвратились домой. Люди так привыкли к походной жизни, что совершенно не замечали ее тягот.
Вечером я сделал распоряжение: на следующий день Хей-ба-тоу с лодкой должен
был перейти на реку Хатоху и там опять ждать нас, а мы пойдем вверх по реке Холонку до Сихотэ-Алиня и затем по реке Нахтоху спустимся обратно к морю.
Поросенок весил около 24 кг и
был как нельзя более кстати.
Вечером мы лакомились свежей дичью; все
были веселы, шутили и смеялись. Один Дерсу
был не в духе. Он все хмыкал и вслух спрашивал себя, как это он не видел кабанов.
По пути нам встречалось много мелких речек, должно
быть, притоки реки Пия. Плохо, когда идешь без проводника: все равно как слепой. К
вечеру мы дошли до какой-то реки, а на другой день, к двум часам пополудни, достигли третьего перевала.
В начале ноября
было особенно холодно. На реке появились забереги, и это значительно облегчило наше путешествие. Все притоки замерзли. Мы пользовались ими для сокращения пути и к
вечеру дошли до того места, где Дагды сливается с Нунгини. Отсюда, собственно, и начинается река Нахтоху.
Когда мы подходили к биваку,
был уже полный
вечер.
Надо
было идти дальше, но как-то не хотелось: спутники мои устали, а китайцы
были так гостеприимны. Я решил продневать у них еще одни сутки — и хорошо сделал.
Вечером в этот день с моря прибежал молодой удэгеец и сообщил радостную весть: Хей-ба-тоу с лодкой возвратился назад и все имущество наше цело. Мои спутники кричали «ура» и радостно пожимали друг другу руки. И действительно,
было чему радоваться; я сам
был готов пуститься в пляс.
Вечером удэгейцы камланили [То
есть шаманили.]. Они просили духов дать нам хорошую дорогу и счастливую охоту в пути. В фанзу набралось много народу. Китайцы опять принесли ханшин и сласти. Вино подействовало на удэгейцев возбуждающим образом. Всю ночь они плясали около огней и под звуки бубнов
пели песни.
Вечером он угостил нас струганиной. На стол
была подана целая замороженная рыба. Это оказался ленок (по размерам немного уступающий молодой горбуше).
Вечером мы отпраздновали переход через Сихотэ-Алинь. На ужин
были поданы дикушки, потом сварили шоколад,
пили чай с ромом, а перед сном я рассказал стрелкам одну из страшных повестей Гоголя.
С
вечера они стали готовиться: перетянули ремни у лыж и подточили копья. Та к как назавтра выступление
было назначено до восхода солнца, то после ужина все рано легли спать.
Вечером я угостил своих спутников шоколадом и ромом. Потом я рассказал им о жизни в Древнем Риме, о Колизее и гладиаторах, которые своими страданиями должны
были увеселять развращенную аристократию.
Идти под гору
было легко, потому что старая лыжня хотя и
была запорошена снегом, но крепко занастилась. Мы не шли, а просто бежали и к
вечеру присоединились к своему отряду.
Неточные совпадения
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много
есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И всё случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь, братец!» И тут же в один
вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что
было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат „Надежды“ и „Московский телеграф“… все это я написал.
«Скучаешь, видно, дяденька?» // — Нет, тут статья особая, // Не скука тут — война! // И сам, и люди
вечером // Уйдут, а к Федосеичу // В каморку враг: поборемся! // Борюсь я десять лет. // Как
выпьешь рюмку лишнюю, // Махорки как накуришься, // Как эта печь накалится // Да свечка нагорит — // Так тут устой… — // Я вспомнила // Про богатырство дедово: // «Ты, дядюшка, — сказала я, — // Должно
быть, богатырь».
Не ветры веют буйные, // Не мать-земля колышется — // Шумит,
поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к
вечеру покинули // Бурливое село…
С Агапом
пил до
вечера, // Обнявшись, до полуночи // Деревней с ним гулял, // Потом опять с полуночи //
Поил его — и пьяного // Привел на барский двор.
Поедешь ранним
вечером, // Так утром вместе с солнышком //
Поспеешь на базар.