Неточные совпадения
Но эпидемия прошла мимо, и вообще Саша был совершенно здоров, рос крепко и хорошо, как и его младшая сестренка, нежный и крепкий цветочек на гибком стебельке, — а
то темное в глазах, что
так ее испугало, осталось навсегда и не уходило.
И
то, что этот странный Саша
так любит эту вещицу, постоянно требует ее, льстило ей, а в непритязательности звуков заставляло угадывать какой-то новый смысл, непонятную значительность.
Но, как видит глаз сперва
то, что на солнце, а потом с изумлением и радостью обретает в тени сокровище и клад, —
так и Линочкина яркая талантливость только при первом знакомстве и на первые часы делала Сашу неприметным.
И менялось все с
той именно минуты, как увидит человек Сашины глаза, — тогда вдруг и голос его услышит, а
то и голоса не слыхал, и почувствует особую значительность самых простых слов его, и вдруг неожиданно заключит: а что
такое талант? — да и нужен ли талант?
Даже Линочка в
такие ночи не сразу засыпала и, громко жалуясь на бессонницу, вздыхала, а Саша, приходилось, слушал до
тех пор, пока вместо сна не являлось к нему другое, чудеснейшее: будто его тело совсем исчезло, растаяло, а душа растет вместе с гулом, ширится, плывет над темными вершинами и покрывает всю землю, и эта земля есть Россия.
И как Саша ни старался,
так и не удалось ему поймать неведомого, который проезжает, оставляя две теплые колеи; когда ни взлезет на забор, — на уличке пусто, тишина, а колеи горят:
то ли уже проехал,
то ли еще проедет.
Так и не увидал неведомого и оттого свято поверил в дорогу, душою принял ее немой призыв; и впоследствии, когда развернулись перед Сашей все тихие проселки, неторопливые большаки и стремительные шоссе, сверкающие белизною,
то уже знала душа их печальную сладость и радовалась как бы возвращенному.
— Ты думаешь, я для тебя не пью? Ну
так знай же, что я тебя ненавижу и проклинаю… изверг! Убить тебя мало за
то, что ты мне сделала.
— Не огорчайся, мама. И не
то, чтобы ты
так уже мешала, это пустяки, но они говорят, что у нас слишком уж красиво.
— Ты не знаешь, я не умею говорить, но приблизительно
так они,
то есть я думаю. Это твоя красота, — он повел плечом в сторону
тех комнат, — она очень хороша, и я очень уважаю в тебе эти стремления; да мне и самому прежде нравилось, но она хороша только пока, до настоящего дела, до настоящей жизни… Понимаешь? Теперь же она неприятна и даже мешает. Мне, конечно, ничего, я привык, а им трудно.
— Да на что вам время? — все изумлялась Елена Петровна, а
те двое говорили свое, а потом пошли вместе пить чай, и был очень веселый вечер втроем,
так как Елена Петровна неожиданно для себя уступила красоту, а
те ей немного пожертвовали чистотой.
И
то, что она
так легко рассталась с красотой, о которой мечтала, которой служила, которую считала первым законом жизни, было, пожалуй, самое удивительное во весь этот веселый вечер.
И в этот же вечер, а может быть, и в другой
такой же веселый и легко разрушительный вечер, она позволила Линочке бросить зачем-то уроки рисования, не
то музыки…
И как приятно, что нет усов и не скоро будут:
так противны мальчишки с усами, вроде
того гимназиста, кажется, Кузьмичева, Сашиного товарища, который ростом всего в аршин, а усы как у французского капрала! Пусть бы и всегда не было усов, а только эта жаркая смуглота над губами, чуть-чуть погуще, чем на остальном лице.
Бога ради, потуши свечку! — взмолилась она, тихо позванная Сашей; и вначале все путала, плакала, пила воду, расплескивая ее в темноте, а когда Саша опять зажег-таки свечу, Елена Петровна подобралась, пригладила волосы и совсем хорошо, твердо, ничего не пропуская, по порядку рассказала сыну все
то, чего он до сих пор не знал.
Молчал и Саша, обдумывая. Поразил его рассказ матери; и
то, что мать, всегда
так строго и даже чопорно одетая, была теперь в беленькой, скромной ночной кофточке, придавало рассказу особый смысл и значительность — о самой настоящей жизни шло дело. Провел рукой по волосам, расправляя мысли, и сказал...
Плохо доходили до сознания слова, да и не нужны они были: другого искало измученное сердце —
того, что в голосе, а не в словах, в поцелуе, а не в решениях и выводах. И, придавая слову «поцелуй» огромное, во всю жизнь, значение, смысл и страшный и искупительный, она спросила твердым, как ей казалось, голосом,
таким, как нужно...
Покорно забирая влево, Колесников увидел, что на крыльцо вышла худая, красивая, немолодая барыня и тоже смотрит на него, и
так было неловко от одной барышни, а тут еще и эта. Но все-таки дошел и даже поклонился, а
то все боялся, что забудет.
Колесников вдруг заволновался и заходил по комнате; и
так как ноги у него были длинные, а комната маленькая,
то мог он делать всего четыре шага. Но это не смущало его, видимо, привык человек вертеться в маленьком помещении.
— Боже ты мой! — гудел он взволнованно и мрачно, подавляя Сашу и несуразной фигурой своей, истово шагающей на четырех шагах, и выражением какого-то доподлинного давнишнего горя. — Боже ты мой, да как же могу я этому поверить! Что не рисует да языком не треплет,
так у него и талантов нет. Того-этого, — вздор, милостивый государь, преподлейший вздор! Талант у него в каждой черте выражен, даже смотреть больно, а он: «Нет, это сестра! Нет, мамаша!» Ну и мамаша, ну и сестра, ну и вздор, преподлейший вздор!
— Ну и вздор! Кто, того-этого, нуждается в свободе,
тому незачем ходить в чужие края. И где это, скажите,
так много своей свободы, что уж больше не надо? И вообще, того-этого, мне совсем не нравится, что вы сказали про Телепнева, про какие-то личные ваши соображения. Личные! — преподлейший вздор.
— Эй, юноша, того-этого, не баламуть! Раз имеешь личное,
то живи по закону, а недоволен,
так жди нового! Убийство, скажу тебе по опыту, дело страшное, и только
тот имеет на него право, у кого нет личного. Только
тот, того-этого, и выдержать его может. Ежели ты не чист, как агнец,
так отступись, юноша! По человечеству, того-этого, прошу!
— Извините, Погодин.
Такие времена, что,
того и гляди, в сумасшедший дом попадешь, того-этого.
Так состоялось их знакомство. И, глядя вслед удалявшемуся Колесникову, менее всего думал и ожидал Саша, что вот этот чужой человек, озабоченно попрыгивающий через лужи, вытеснит из его жизни и сестру и мать и самого его поставит на грань нечеловеческого ужаса. И, глядя на тихое весеннее небо, голубевшее в лужах и стеклах домов, менее всего думал он о судьбе, приходившей к нему, и о
том, что будущей весны ему уж не видать.
И не с одной Линочкой он начал ссориться:
то же было и в гимназии, и
так же неясна оставалась настоящая причина, — по виду все было, как и прежде, а уже веяло чем-то раздражающим, и в разговорах незаметно воцарялся пустяк.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал руку и смотрел
так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой
то одну,
то другую, но
так и не нашел до сих пор, о чем можно с ними говорить
так, чтобы не оскорбить, как-нибудь не нарушить неловким словом
того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
Линочка попылила, но согласилась на условие, и
так втроем они и ходили: Линочка болтала, а
те двое торжественно шествовали под руку и молчали, как убитые; а что Женя Эгмонт временами как будто прижимала руку,
то это могло и казаться, —
так легко было прикосновение твердой и теплой сквозь кофточку руки.
О
том же плане и
так же смутно, недоумевая, рассказал Саше присяжный поверенный Ш., сам не принадлежавший ни к какой партии, но бывший в дружбе и постоянных сношениях чуть ли не со всей подпольной Россией.
— Не знаю, не знаю, Господь с ним! — торопливо говорил Ш. и пальцами, которые у него постоянно дрожали, как у сильно пьющего или вконец измотанного человека, расправлял какие-то бумажки на столе. — Вероятно, что-нибудь этакое кошмарное, в духе,
так сказать, времени. Но и
то надо сказать, что Василий Васильевич последнее время в состоянии… прямо-таки отчаянном. Наши комитетчики…
— Не знаю, того-этого, посоветовали, да все равно не выучил. Пока учу, ничего, как будто идет, а начну думать,
так, батюшки мои: русские-то слова все итальянские и вышибли. Искал я, кроме
того, как по-итальянски «того-этого», да
так и не нашел, а без «того-этого» какой же, того-этого, разговор?
Только вы меня извините, Елена Петровна, а мое мнение
такое, что только на чистой крови вырастают цветы… будь бы я поэт, стихи бы на эту
тему написал.
Вот вы засмеетесь, а я вам под видом шутки
такие слова скажу: если террорист не повешен,
так он, того-этого, только половину дела совершил, да и
то худшую.
…Когда Саша предложил себя для совершения террористического акта над губернатором, он и сам как-то не верил в возможность убийства и отказ комитета принял как нечто заранее известное,
такое, чего и следовало ожидать. И только на другой день, проснувшись и вспомнив о вчерашнем отказе, он понял значение
того, что хотел сделать, и почувствовал ужас перед самим собою. И особенно испугала его
та легкость, почти безумие, с каким пришел он к решению совершить убийство, полное отсутствие сомнений и колебаний.
Потрясение было
так сильно, что на несколько дней Саша захворал, а поднявшись, решил во что бы
то ни стало добыть аттестат: казалось, что все запутанные узлы, противоречия и неясности должен разрешить университет.
И стало
так: по утрам, проснувшись, Саша радостно думал об университете; ночью, засыпая — уже всем сердцем не верил в него и стыдился утрешней радости и мучительно доискивался разгадки: что
такое его отец-генерал? Что
такое он сам, чувствующий в себе отца
то как злейшего врага,
то любимого, как только может быть любим отец, источник жизни и сердечного познания? Что
такое Россия?
«Будет
такая пошлость, если я ее полюблю», — подумал он совсем неподходящими словами, а по острой боли сердца понял, что отдает драгоценное и
тем искупает какую-то, все еще неясную вину.
И эту острую боль,
такую немудрую и солнечно-простую, он с радостью несколько дней носил в груди, пока ночью не придушила ее грубая и тяжелая мысль: а кому дело до
того, что какой-то Саша Погодин отказывается любить какую-то Евгению Эгмонт?
— Эн Е, значит? Да, того-этого,
так и
тот офицер назван: Н. Е. Погодин. Это я в одной старой газетке прочел про некий печальный случай: офицер Н. Е. Погодин зарубил шашкой какого-то студентика. Лет двадцать назад, того-этого, давно уж!
А главное, почему было
так хорошо, и ночь, даже не чувствуемая спящими людьми, была единственной и во всем мире, во все года его прекраснейшей — это главное было в Сашиной душе: исчез холодный стыд бесталанности и бесцельного житья, и закрыла свой беззубый зев пустота — Саша уже целых двадцать четыре часа был
тем, каким он рожден быть.
— Да как же не стоит? Вы же и есть самое главное. Дело — вздор. Вы же, того-этого, и есть дело. Ведь если из бельэтажа посмотреть,
то что я вам предлагаю? Идти в лес, стать, того-этого, разбойником, убивать, жечь, грабить, — от
такой, избави Бог, программы за версту сумасшедшим домом несет, ежели не хуже. А разве я сумасшедший или подлец?
— Может быть, это произошло тогда, когда я был совсем еще ребенком? И правда, когда я подумаю
так,
то начинает что-то припоминаться, но
так смутно, отдаленно, неясно, точно за тысячу лет —
так смутно! И насколько я знаю по словам… других людей, в детстве вокруг меня было темно и печально. Отец мой, Василий Васильевич, был очень тяжелый и даже страшный человек.
— Завтра я, пожалуй, раскаюсь в
том, что говорил сегодня, но… иногда устаешь молчать и сдерживаться. И ночь, правда,
такая чудесная, да и весь день, и вообще я очень рад, что мы не в городе. Прибавим ходу?
— Конечно, вздор!.. Не стоит говорить. Или вот борода его тоже нравится. Борода у него была совсем мужицкая, четырехугольная, окладистая, русая, и почему-то помню, как он ее расчесывал; и когда вспомню эту бороду,
то уж не могу ненавидеть его
так, как хотел бы. Смешно!
Был у нас кот — это еще при жизни отца в Петербурге, — и
такой несчастный кот: старый, облезлый, его даже котята не уважали и когда играли,
то били его по морде.
— Кот? А кот сразу поверил… и раскис. Замурлыкал, как котенок, тычется головой, кружится, как пьяный, вот-вот заплачет или скажет что-нибудь. И с
того вечера стал я для него единственной любовью, откровением, радостью, Богом, что ли, уж не знаю, как это на ихнем языке: ходит за мною по пятам, лезет на колена, его уж другие бьют, а он лезет, как слепой; а
то ночью заберется на постель и
так развязно, к самому лицу — даже неловко ему сказать, что он облезлый и что даже кухарка им гнушается!
— Кто я? Правда, мне девятнадцать лет, и у нас было воспитание
такое, и я… до сих пор не знаю женщин, но разве это что-нибудь значит? Иногда я себя чувствую мальчиком, а
то вдруг
так стар, словно мне сто лет и у меня не черные глаза, а серые. Усталость какая-то… Откуда усталость, когда я еще не работал?
— А если грех позади,
то как же я могу быть чист! И не может, Василий, родиться теперь на земле
такой человек, который был бы чист. Не может!
Дав пройти ему шагов десять, двинулся и Саша; и
так с версту молча шли они, и перед юношей, все на одном и
том же расстоянии, смутно колыхалась высокая молчаливая фигура.
— Зверь я, Саша. Пока с людьми,
так, того-этого, соблюдаю манеры, а попаду в лес, ну и ассимилируюсь, вернусь в первобытное состояние. На меня и темнота действует
того — этого, очень подозрительно. Да как же и не действовать? У нас только в городах по ночам огонь, а по всей России темнота, либо спят люди, либо если уж выходят,
то не за добром. Когда будет моя воля, все деревни, того-этого, велю осветить электричеством!
Было ли это юношеское, мало сознательное отношение к смерти, или
то стойкое мужество, которое
так отличило Сашу в его последние дни, но о смерти и говорил он и думал спокойно, как о необходимой составной части дела. Но
так же, впрочем, относился к смерти и Колесников.