Неточные совпадения
Саша неприятно улыбнулся и, ничего не ответив, заложил
руки в карманы и стал ходить по комнате,
то пропадая в тени,
то весь выходя на свет; и серая куртка была у него наверху расстегнута, открывая кусочек белой рубашки — вольность, которой раньше он не позволял себе даже один. Елена Петровна и сама понимала, что говорит глупости, но уж очень ей обидно было за второй самовар; подобралась и, проведя
рукой по гладким волосам, спокойно села на Сашин стул.
Задумчиво, с
тем выражением, которое бывает у припоминающих далекое, она смотрит на Сашу, но Саша молчит и читает газету. Обе
руки его на газете, и в одной
руке папироса, которую он медленными и редкими движениями подносит ко рту, как настоящий взрослый человек, который курит. Но плохо еще умеет он курить: пепла не стряхивает и газету и скатерть около
руки засыпал… или задумался и не замечает?
Елена Петровна уже догадывается о значении вопроса, и сердце у нее падает; но оттого, что сердце пало, строгое лицо становится еще строже и спокойнее, и в темных, почти без блеска, обведенных византийских глазах появляется выражение гордости. Она спокойно проводит
рукой по гладким волосам и говорит коротко, без
той бабьей чистосердечной болтливости, с которой только что разговаривала...
Молчал и Саша, обдумывая. Поразил его рассказ матери; и
то, что мать, всегда так строго и даже чопорно одетая, была теперь в беленькой, скромной ночной кофточке, придавало рассказу особый смысл и значительность — о самой настоящей жизни шло дело. Провел
рукой по волосам, расправляя мысли, и сказал...
И чем крепче сжимала его
рука невидимого человека,
тем сильнее он бился, и кто-то снял его.
— Не всякий может, — сказал он внушительно; и, расставив длинные ноги и раскрыв от удовольствия рот, критически уставился на Сашу. И с легким опасением заметил, что
тот немного побледнел и как-то медленно переложил револьвер из левой
руки в правую: точно лип к
руке холодный и тяжелый, сверкнувший под солнцем браунинг. «Волнуется юноша, — думает, что в Телепнева стреляет. Но
руку держит хорошо».
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал
руку и смотрел так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой
то одну,
то другую, но так и не нашел до сих пор, о чем можно с ними говорить так, чтобы не оскорбить, как-нибудь не нарушить неловким словом
того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
Линочка попылила, но согласилась на условие, и так втроем они и ходили: Линочка болтала, а
те двое торжественно шествовали под
руку и молчали, как убитые; а что Женя Эгмонт временами как будто прижимала
руку,
то это могло и казаться, — так легко было прикосновение твердой и теплой сквозь кофточку
руки.
И, взгляни на него в эту минуту Елена Петровна, она поразилась и, пожалуй, испугалась бы
того вида оценщика, с каким гость как бы вторыми гвоздями прибивал к стене своим взглядом каждую картинку, каждую, расшитую ее
руками, портьеру.
Смущало и
то, что Колесников, человек, видимо, с большим революционным прошлым, не только не любил говорить о революции, но явно избегал всякого о ней напоминания. В
то же время, по случайно оброненным словам, заметно было, что Колесников не только деятель, но и историк всех революционных движений — кажется, не было самого ничтожного факта, самого маленького имени, которые не были бы доподлинно, чуть ли не из первых
рук ему известны. И раз только Колесников всех поразил.
Уже обманут был Колесников спокойствием голоса и холодом слов, и что-то воистину злобное уже шевельнулось в его душе, как вдруг заметил, что Саша медленно потирает
рукой свою тонкую юношескую шею —
тем самым жестом, освобождающим от петли, каким он сам недавно.
Молчали; и уже чувствовали, как немеют ноги от дальнего пути. Справа от шоссе
то ли сгустилась,
то ли посерела
тьма, обрисовав кучу домишек; и в одном окне блестел яркий и острый, как гвоздь, огонь — один на всю необъятную темноту ночи. Колесников остановился и схватил Сашу за
руку...
Увидел в синем дыму лицо молящейся матери и сперва удивился: «Как она сюда попала?» — забыл, что всю дорогу шел с нею рядом, но сейчас же понял, что и это нужно, долго рассматривал ее строгое, как бы углубленное лицо и также одобрил: «Хорошая мама: скоро она так же будет молиться надо мною!» Потом все так же покорно Саша перевел глаза на
то, что всего более занимало его и все более открывало тайн: на две желтые, мертвые, кем-то заботливо сложенные
руки.
Он еще что-то хотел прибавить, но не нашел слова, которое можно было бы добавить к
тому огромному, что сказал, и только доверчиво и ласково улыбнулся. Некоторые также улыбнулись ему в ответ; и, выходя, ласково кланялись ему, вдруг сделав из поклона приятное для всех и обязательное правило. И он кланялся каждому в отдельности и каждого провожал добрыми, внимательными, заплаканными глазами; и стоял все в
той же нерешительной позе и
рукою часто касался наперсного креста.
И теперь, кружась по уличкам, Саша странным образом думал не о
той, которою дышала ночь и весна, а о сестре: представлял, как сестра сидит там, догадывался о ее словах, обращенных к
той, переживал ее взгляд, обращенный на
ту, видел их
руки на одной тетради; и мгновениями с волнующей остротой, задерживая дыхание, чувствовал всю
ту непостижимую близость незаметных, деловых, рабочих прикосновений, которых не замечали, и не ценили, и не понимали обе девушки.
Склонив голову на
руки, сидел на пенечке Саша и не
то думал, не
то грезил — под стать текли образы, безболезненно и тихо меняя формы свои, как облака.
Широко расставив ноги в блестящих сквозь грязь сапогах и заложив за спину под поддевкой
руки, раздраженно поплевывает в огонь Васька Соловьев, томится
той же жаждою.
Сказал это Колесников и подумал, что не только он, а и вся ночь не верит в
то, что произошло на станции, и никогда не поверит. И никогда, даже в
ту минуту, как под его
рукой упал убитый энский губернатор, ни в другие, казалось, более тяжелые минуты не испытал Колесников такого ясного и простого чувства сердечной боли, как теперь, над сонною рекой, когда кричали лягушки. Позади чиркнула спичка, закуривал Еремей.
Еще
то сбивало, что одни и
те же мужики
то приходили и некоторое время работали с шайкой,
то так же внезапно и неслышно уходили, и никогда нельзя было знать, постоянный он или гостюющий. Какими-то своими соображениями руководились они, приходя и уходя, и нельзя было добиться толку вопросами, да под конец и спрашивать перестали — махнули
рукой, как и на дисциплину.
— Не погань
рук, Александр Иваныч! — промолвил он совсем как бы спокойно, и только лицо почернело, как чугун. — Мы его и так… сделай-ка петельку, Федот, а
то не ушел бы, гляди, колышется.
И кто с этой стороны, опоздавший и ослепленный пламенем, встречал скачущих мужиков,
тот в страхе прыгал в канаву; смоляно-черные телеги и кони в непонятном смешении оглобель, голов, приподнятых
рук, чего-то машущего и крутящегося, как с горы валились в грохот и рев.
И с удовольствием отмечает, что
руки у него особенно тверды, не дрожат нимало, и что вкус табачного дыма четок и ясен, и что при каждом движении ощущается тяжелая сила. Тупая и покорная тяжелая сила, при которой словно совсем не нужны мысли. И
то, что вчера он ощутил такой свирепый и беспощадный гнев, тоже есть страшная сила, и нужно двигаться с осторожностью: как бы не раздавить кого. Он — Сашка Жегулев.
В
той стороне бестолково и нескладно в неумелых
руках задребезжала балалайка. Жегулев спросил...
О
том, что он произнес эту фразу, он никогда не узнал. Но где же недавняя гордая и холодная каменность и сила? — ушла навсегда.
Руки дрожат и ходят, как у больного; в черные круги завалились глаза и бегают тревожно, и губы улыбаются виновато и жалко. Хотелось бы спрятаться так, чтобы не нашли, — где тут можно спрятаться? Везде сквозь листья проникает свет, и как ночью нет светлого, так днем нет темного нигде. Все светится и лезет в глаза — и ужасно зелены листья. Если побежать,
то и день побежит вместе…
В бреду Саша. Вскрикнув, он бросается к Еремею, падает на колени и прячет голову в полах армяка: словно все дело в
том, чтобы спрятать ее как можно глубже; охватывает
руками колени и все глубже зарывает в темноту дрожащую голову, ворочает ею, как тупым сверлом. И в густом запахе Еремея чувствует осторожное к волосам прикосновение
руки и слышит слова...
Встретились обе шайки случайно, при разгроме одной и
той же винной лавки, и, вместо
того чтобы вступить в пререкания и борьбу, побратались за бутылкой. А обоих атаманов, стоявших начеку с небрежно опущенными маузерами, пьяные мужики, суя в
руки бутылки с отбитыми горлышками, толкали друг к другу и убеждали помириться. И Васька, также пьяный, вдруг прослезился и отдал маузер Митрофану, говоря слезливо...
Набрав в легкие воздуху, подняли молчащее тяжелое тело и двинулись в
том же порядке: Андрей Иваныч, менее сильный, нес ноги и продирался сквозь чащу, Саша нес, задыхаясь, тяжелое, выскользающее туловище; и опять трепалась на левой
руке безвольная и беспамятная, словно мертвая, голова.
Если он в своей комнате,
то справа — протянуть
руку — будет столик, спички и свеча…