Неточные совпадения
— Да, славные ребятки! — спокойно ответит она и нарочно запустит сухую, но ласковую
руку в Линочкины русые кудряшки, прижмет
к себе ее горячую, красную щеку; и этим мнимым непониманием окончательно добьет провинившегося и жалкого гостя.
Иногда это смешит ее самое: вдруг поразится, что Саша читает, или что он, как мужчина, поднял одной
рукой тяжелое кресло и переставил, или что он подойдет
к плевательнице в углу и плюнет, или что
к нему обращаются с отчеством: Александр Николаевич, и он отвечает, нисколько не удивляясь, потому что и сам считает себя Александром Николаевичем.
И когда Саша, слушавший очень внимательно, подошел
к ней в середине рассказа и горячей
рукой несколько раз быстро и решительно провел по гладким, еще черным волосам, она сделала вид, что не понимает этой ласки, для которой еще не наступило время, отстранила
руку и, улыбнувшись, спросила...
И дорогой ломал такого дурака, что Линочка хохотала, как от щекотки: представлял, как ходит разбитый параличом генерал, делал вид, что Линочка — барышня, любящая танцы, а он — ее безумный поклонник, прижимал
руки к сердцу и говорил высокопарные глупости.
Вот и это: стал запивать честный, молчаливый, когда-то застенчивый, угреватый Тимохин, приобрел развязность и склонность
к шутовству: над ним смеются, а он доволен и усиленно выставляется. «Эх, напрасно я сюда пошел!» — подумал Саша и снова покраснел: ему многозначительно жала
руку молчаливая, сдержанная, тревожная в своем молчании и красоте Женя Эгмонт.
К гимназисткам, подругам Линочки, и ко всем женщинам Саша относился с невыносимой почтительностью, замораживавшей самых смелых и болтливых: язык не поворачивался, когда он низко кланялся или торжественно предлагал
руку и смотрел так, будто сейчас он начнет служить обедню или заговорит стихами; и хотя почти каждый вечер он провожал домой то одну, то другую, но так и не нашел до сих пор, о чем можно с ними говорить так, чтобы не оскорбить, как-нибудь не нарушить неловким словом того чудесного, зачарованного сна, в котором живут они.
И, взгляни на него в эту минуту Елена Петровна, она поразилась и, пожалуй, испугалась бы того вида оценщика, с каким гость как бы вторыми гвоздями прибивал
к стене своим взглядом каждую картинку, каждую, расшитую ее
руками, портьеру.
Но тут удивил всех Саша. Вдруг громко рассмеялся и, подойдя
к Колесникову, положил как будто нерешительным движением
руку на его плечо. И, ласково глядя в суровые, еще не потухшие глаза, так же нерешительно сказал...
Он махнул
рукой, не окончив фразы, и пошел
к дому; и широкая спина его гнулась, как у тяжко больного или побитого. В столовой, однако, под светом лампы он оправился и стал спокоен и ровен, как всегда, но уже больше не шутил и явно избегал смотреть на Женю Эгмонт. Когда же все разошлись, попросился в комнату
к Саше. «Ах, если бы я смела подслушивать!» — мелькнуло в голове у Елены Петровны.
И уверенно подумал, что и он так же будет лежать и так же будут сложены
руки, и от тихой жалости
к себе защипали в носу слезы: так нужно.
Как и все, кто еще не видел, Саша быстро повернулся
к раскрытому окну и вздрогнул: повисши
руками на подоконнике, в часовенку заглядывал один из гулявших в садике сумасшедших, стриженый, темный, без шапки, — темная и жуткая голова.
Он еще что-то хотел прибавить, но не нашел слова, которое можно было бы добавить
к тому огромному, что сказал, и только доверчиво и ласково улыбнулся. Некоторые также улыбнулись ему в ответ; и, выходя, ласково кланялись ему, вдруг сделав из поклона приятное для всех и обязательное правило. И он кланялся каждому в отдельности и каждого провожал добрыми, внимательными, заплаканными глазами; и стоял все в той же нерешительной позе и
рукою часто касался наперсного креста.
И теперь, кружась по уличкам, Саша странным образом думал не о той, которою дышала ночь и весна, а о сестре: представлял, как сестра сидит там, догадывался о ее словах, обращенных
к той, переживал ее взгляд, обращенный на ту, видел их
руки на одной тетради; и мгновениями с волнующей остротой, задерживая дыхание, чувствовал всю ту непостижимую близость незаметных, деловых, рабочих прикосновений, которых не замечали, и не ценили, и не понимали обе девушки.
Все так же не глядя, Линочка подставила матери щеку и устало поплыла
к двери, поддерживаемая улыбающимся Сашей; но только что закрылась дверь — схватила Сашу за
руку и гневно зашептала...
Что-то грозное пробежало по лицам, закраснелось в буйном пламени костра, взметнулось
к небу в вечно восходящем потоке искр. Крепче сжали оружие холодные
руки юноши, и вспомнилось на мгновение, как ночью раскрывал он сорочку, обнажал молодую грудь под выстрелы. — Да, да! — закричала душа, в смерти утверждая жизнь. Но ахнул Петруша высоким голосом, и смирился мощный бас Колесникова, и смирился гнев, и чистая жалоба, великая печаль вновь раскрыла даль и ширь.
Белый, курчавый, молоденький, лет восемнадцати телеграфист вдруг опустил, словно от усталости, поднятые вверх
руки и бросился
к выходу. Опустилось и еще несколько
рук, и в затихшей было комнате зародилось движение. Колесников, возившийся около кассы, отчаянно крикнул...
Догадавшись, полез с кручи
к еле бежавшему ручью и только внизу почувствовал неловкость в пустых
руках и вспомнил о маузере — куда его бросил?
В бреду Саша. Вскрикнув, он бросается
к Еремею, падает на колени и прячет голову в полах армяка: словно все дело в том, чтобы спрятать ее как можно глубже; охватывает
руками колени и все глубже зарывает в темноту дрожащую голову, ворочает ею, как тупым сверлом. И в густом запахе Еремея чувствует осторожное
к волосам прикосновение
руки и слышит слова...
Встретились обе шайки случайно, при разгроме одной и той же винной лавки, и, вместо того чтобы вступить в пререкания и борьбу, побратались за бутылкой. А обоих атаманов, стоявших начеку с небрежно опущенными маузерами, пьяные мужики, суя в
руки бутылки с отбитыми горлышками, толкали друг
к другу и убеждали помириться. И Васька, также пьяный, вдруг прослезился и отдал маузер Митрофану, говоря слезливо...
Но немного выпил и, отказываясь, стиснул зубы; потом просил есть и опять пить и от всего отказывался. Волновался все сильнее и слабо перебирал пальцами, — ему же казалось, что он бежит, прыгает, вертится и падает, сильно размахивает
руками. Бормотал еле слышно и непонятно, — а ему казалось, что он говорит громко и сильно, свободно спорит и смеется над ответами. Прислонился
к горячей печке спиною, приятно заложил нога за ногу и говорит, тихо и красиво поводя
рукою...
Но подхватили сани и понесли по скользкому льду, и стало больно и нехорошо, раскатывает на поворотах, прыгает по ухабам — больно! — больно! — заблудились совсем и три дня не могут найти дороги; ложатся на живот лошади, карабкаясь на крутую и скользкую гору, сползают назад и опять карабкаются, трудно дышать, останавливается дыхание от натуги. Это и есть спор, нелепые возражения, от которых смешно и досадно. Прислонился спиной
к горячей печке и говорит убедительно, тихо и красиво поводя легкою
рукою...
Стихло. Прислонился спиной
к горячей печке и говорит степенно, тихо и красиво поводя легкой
рукою...
Всею душою вздохнул Саша и, подойдя
к Еремею, нежно коснулся его
рукою, нежно, как матери бы своей, сказал вздохами...
Словно оттягивает
руки смерть, которую несут
к обреченному, вот-вот уронишь, и нашумит, побежит шорохами и лязгами, оброненная, и спугнет.
По предложению пристава, во всем любившего картинность, убитых стоймя привязали
к вбитым в землю четырем колам и придали им боевую позу: каждому в опущенную
руку насильственно и с трудом вложили револьвер, предварительно разрядив его.
Неслышно шагнула вперед Женя и, склонившись на колена, припала
к прозрачным, дрожащим
рукам своей мокрой, холодной щекой; и говорила вздохами и слезами...