Неточные совпадения
Но холодная вода начала действовать. Помогло
и то, что дежурный надзиратель, все тот же старик, несколько раз лекарственно ударил Янсона по голове.
И это ощущение
жизни действительно прогнало
смерть,
и Янсон открыл глаза,
и остальную часть ночи, с помутившимся мозгом, крепко проспал. Лежал на спине, с открытым ртом,
и громко, заливисто храпел;
и между неплотно закрытых век белел плоский
и мертвый глаз без зрачка.
Было дико
и нелепо. Впереди стояла
смерть, а тут вырастало что-то маленькое, пустое, ненужное,
и слова трещали, как пустая скорлупа орехов под ногою.
И, почти плача — от тоски, от того вечного непонимания, которое стеною всю
жизнь стояло между ним
и близкими
и теперь, в последний предсмертный час, дико таращило свои маленькие глупые глаза, Василий закричал...
Как во всю
жизнь свою Таня Ковальчук думала только о других
и никогда о себе, так
и теперь только за других мучилась она
и тосковала сильно.
Смерть она представляла себе постольку, поскольку предстоит она, как нечто мучительное, для Сережи Головина, для Муси, для других, — ее же самой она как бы не касалась совсем.
И если бы собрались к ней в камеру со всего света ученые, философы
и палачи, разложили перед нею книги, скальпели, топоры
и петли
и стали доказывать, что
смерть существует, что человек умирает
и убивается, что бессмертия нет, — они только удивили бы ее. Как бессмертия нет, когда уже сейчас она бессмертна? О каком же еще бессмертии, о какой еще
смерти можно говорить, когда уже сейчас она мертва
и бессмертна, жива в
смерти, как была жива в
жизни?
О многом думала она — ибо нить
жизни не обрывалась для нее
смертью и плелась спокойно
и ровно.
«Неужели это
смерть? Боже мой, как она прекрасна! Или это
жизнь? Не знаю, не знаю. Буду смотреть
и слушать».
Но скоро тело привыкло
и к этому режиму,
и страх
смерти появился снова, — правда, не такой острый, не такой огневый, но еще более нудный, похожий на тошноту. «Это оттого, что тянут долго, — подумал Сергей, — хорошо бы все это время, до казни, проспать», —
и старался как можно дольше спать. Вначале удавалось, но потом, оттого ли, что переспал он, или по другой причине, появилась бессонница.
И с нею пришли острые, зоркие мысли, а с ними
и тоска о
жизни.
«Разве я ее, дьявола, боюсь? — думал он о
смерти. — Это мне
жизни жалко. Великолепная вещь, что бы там ни говорили пессимисты. А что если пессимиста повесить? Ах, жалко
жизни, очень жалко.
И зачем борода у меня выросла? Не росла, не росла, а то вдруг выросла.
И зачем?»
Когда он проснулся в камере с ясным сознанием, что с
жизнью все покончено, что впереди только несколько часов ожидания в пустоте
и смерть, — стало как-то странно.
Смерти еще нет, но нет уже
и жизни, а есть что-то новое, поразительно непонятное,
и не то совсем лишенное смысла, не то имеющее смысл, но такой глубокий, таинственный
и нечеловеческий, что открыть его невозможно.
Времени не стало, как бы в пространство превратилось оно, прозрачное, безвоздушное, в огромную площадь, на которой все,
и земля,
и жизнь,
и люди;
и все это видимо одним взглядом, все до самого конца, до загадочного обрыва —
смерти.
Святотатственною рукою была отдернута завеса, сызвека скрывающая тайну
жизни и тайну
смерти,
и они перестали быть тайной, — но не сделались они
и понятными, как истина, начертанная на неведомом языке.
Он уже не может выбрать свободно:
жизнь или
смерть, как все люди, а его непременно
и неизбежно умертвят.
И на суде —
и этому, пожалуй, не поверили бы даже товарищи, хорошо знавшие его холодное бесстрашие
и надменность, — он думал не о
смерти и не о
жизни: он сосредоточенно, с глубочайшей
и спокойной внимательностью, разыгрывал трудную шахматную партию.
Словно шел по узкому, как лезвие ножа, высочайшему горному хребту
и на одну сторону видел
жизнь, а на другую видел
смерть, как два сверкающих, глубоких, прекрасных моря, сливающихся на горизонте в один безграничный широкий простор.
И у Вернера начинала кружиться голова.
И казалось минутами, что они едут на какой-то праздник; странно, но почти все ехавшие на казнь ощущали то же
и, наряду с тоскою
и ужасом, радовались смутно тому необыкновенному, что сейчас произойдет. Упивалась действительность безумием,
и призраки родила
смерть, сочетавшаяся с
жизнью. Очень возможно, что на домах развевались флаги.
Неточные совпадения
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь
и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах…
И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени
и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать моим чувствам, не то я
смертью окончу
жизнь свою».
— А потому терпели мы, // Что мы — богатыри. // В том богатырство русское. // Ты думаешь, Матренушка, // Мужик — не богатырь? //
И жизнь его не ратная, //
И смерть ему не писана // В бою — а богатырь! // Цепями руки кручены, // Железом ноги кованы, // Спина… леса дремучие // Прошли по ней — сломалися. // А грудь? Илья-пророк // По ней гремит — катается // На колеснице огненной… // Все терпит богатырь!
Не успела на его глазах совершиться одна тайна
смерти, оставшаяся неразгаданной, как возникла другая, столь же неразгаданная, вызывавшая к любви
и жизни.
Он у постели больной жены в первый раз в
жизни отдался тому чувству умиленного сострадания, которое в нем вызывали страдания других людей
и которого он прежде стыдился, как вредной слабости;
и жалость к ней,
и раскаяние в том, что он желал ее
смерти,
и, главное, самая радость прощения сделали то, что он вдруг почувствовал не только утоление своих страданий, но
и душевное спокойствие, которого он никогда прежде не испытывал.
Левин говорил то, что он истинно думал в это последнее время. Он во всем видел только
смерть или приближение к ней. Но затеянное им дело тем более занимало его. Надо же было как-нибудь доживать
жизнь, пока не пришла
смерть. Темнота покрывала для него всё; но именно вследствие этой темноты он чувствовал, что единственною руководительною нитью в этой темноте было его дело,
и он из последних сил ухватился
и держался за него.