Неточные совпадения
Приказчик оказался трусом и сознался, указав даже место украденных денег, но самая
мысль была недурна и осуществима.
Почва для симуляции
была, таким образом, необыкновенно благоприятна: статика безумия
была налицо, дело оставалось за динамикой. По ненамеренной подмалевке природы нужно
было провести два-три удачных штриха, и картина сумасшествия готова. И я очень ясно представил себе, как это
будет, не программными
мыслями, а живыми образами: хоть я и не пишу плохих рассказов, но я далеко не лишен художественного чутья и фантазии.
И разве я не чувствовал своей
мысли, твердой, светлой, точно выкованной из стали и безусловно мне послушной? Словно остро отточенная рапира, она извивалась, жалила, кусала, разделяла ткани событий; точно змея, бесшумно вползала в неизведанные и мрачные глубины, что навеки сокрыты от дневного света, а рукоять ее
была в моей руке, железной руке искусного и опытного фехтовальщика. Как она
была послушна, исполнительна и быстра, моя
мысль, и как я любил ее, мою рабу, мою грозную силу, мое единственное сокровище!
Да. Да. Такова
была моя
мысль. Кстати, вы обратите, конечно, внимание на мой почерк, и я прошу вас не придавать значения тому, что он иногда дрожит и как будто меняется. Я давно уже не писал, события последнего времени и бессонница сильно ослабили меня, и вот рука иногда вздрагивает. Это и раньше случалось со мной.
У него много
было знаний, много
мыслей и еще больше слов; и слова, и
мысли, и знания часто комбинировались очень удачно и красиво, но он сам ничего в этом не понимал.
Вся история человечества представлялась мне шествием одной торжествующей
мысли, и это
было еще так недавно.
Положение
было как раз такое, при котором я мог совершить любое беззаконие и не потерять уважения окружающих. Я смотрел на людей и думал: если я захочу, я могу убить этого и этого, и ничего мне за то не
будет. И то, что я испытывал при этой
мысли,
было ново, приятно и немного страшно. Человек перестал
быть чем-то строго защищаемым, до чего боязно прикоснуться; словно шелуха какая-то спала с него, он
был словно голый, и убить его казалось легко и соблазнительно.
Люди поражаются восторгом и изумлением, когда глядят на снежные вершины горных громад; если бы они понимали самих себя, то больше, чем горами, больше, чем всеми чудесами и красотами мира, они
были бы поражены своей способностью
мыслить.
Начался разговор. В этот день я решил совсем не притворяться; в этом отсутствии притворства
было свое тонкое притворство, и, находясь под впечатлением пережитого подъема
мысли, говорил много и интересно. Если б почитатели таланта Савелова знали, сколько лучших «его»
мыслей зародилось и
было выношено в голове никому не известного доктора Керженцева!
А она ведь ничего не знала ни о моих припадках, ни об убийстве, и я всегда
был с нею ласков и ровен. «Значит,
было во мне что-то такое, чего нет у других людей и что пугает», — мелькнула у меня
мысль и тотчас исчезла, оставив странное ощущение холода в ногах и спине. Я понял, что Марья Васильевна узнала что-нибудь на стороне, от прислуги, или наткнулась на сброшенное мною испорченное платье, и этим совершенно естественно объяснялся ее страх.
Мелькали в голове отрывки фраз из моей роли, мысленно воспроизводились движения, которые я делал, и изредка лениво проползали критические
мысли: а вот тут лучше можно
было сказать или сделать.
И веки мои стали тяжелеть, и мне захотелось спать, когда лениво, просто, как все другие, в мою голову вошла новая
мысль, обладающая всеми свойствами моей
мысли: ясностью, точностью и простотой. Лениво вошла и остановилась. Вот она дословно и в третьем, как
было почему-то, лице...
Такова
была моя
мысль, та самая, в которую я верил и в остроте и ядовитости зубов которой я видел спасение свое и защиту.
Единая
мысль разбилась на тысячу
мыслей, и каждая из них
была сильна, и все они
были враждебны. Они кружились в диком танце, а музыкою им
был чудовищный голос, гулкий, как труба, и несся он откуда-то из неведомой мне глубины. Это
была бежавшая
мысль, самая страшная из змей, ибо она пряталась во мраке. Из головы, где я крепко держал ее, она ушла в тайники тела, в черную и неизведанную его глубину. И оттуда она кричала, как посторонний, как бежавший раб, наглый и дерзкий в сознании своей безопасности.
Так она кричала, и я не знал, откуда исходит ее чудовищный голос. Я даже не знаю, кто это
был; я называю это
мыслью, но, может
быть, это
была не
мысль.
Мысли — те, как голуби над пожаром, кружились в голове, а она кричала откуда-то снизу, сверху, с боков, где я не мог ни увидеть ее, ни поймать.
Вы, ученые,
будете спорить обо мне. Одни из вас скажут, что я сумасшедший, другие
будут доказывать, что я здоровый, и допустят только некоторые ограничения в пользу дегенерации. Но, со всею вашею ученостью, вы не докажете так ясно ни того, что я сумасшедший, ни того, что я здоровый, как докажу это я. Моя
мысль вернулась ко мне, и, как вы убедитесь, ей нельзя отказать ни в силе, ни в остроте. Превосходная, энергичная
мысль — ведь и врагам следует отдавать должное!
Ничего не стоит доказать, что Татьяну Николаевну я не любил, что мотива истинного к преступлению не
было, а
был только выдуманный. В странности моего плана, в хладнокровии, с каким я его осуществлял, в массе мелочей очень легко усмотреть все ту же безумную волю. Даже самая острота и подъем моей
мысли перед преступлением доказывают мою ненормальность.
Ни одной мелочи в своей жизни не оставил я неисследованной. Я проследил всю свою жизнь. К каждому своему шагу, к каждой своей
мысли, слову я прилагал мерку безумия, и она подходила к каждому слову, к каждой
мысли. Оказалось, и это
было самым удивительным, что и до этой ночи мне уже приходила
мысль: уж не сумасшедший ли я действительно? Но я как-то отделывался от этой
мысли, забывал о ней.
Да. Это потому, что вы не верите мне… Но и я не верю себе, ибо кому в себе я
буду верить? Подлой и ничтожной
мысли, лживому холопу, который служит всякому? Он годен лишь на то, чтобы чистить сапоги, а я сделал его своим другом, своим богом. Долой с трона, жалкая, бессильная
мысль!
Простите, что я с такой невежливой настойчивостью привязываюсь к вам с этим вопросом, но ведь вы «люди науки», как называл вас мой отец, когда хотел польстить вам, у вас
есть книги, и вы обладаете ясной, точной и непогрешимой человеческой
мыслью.
С привычной и не угасшей еще верой в то, что можно что-то знать, я думал, что нашел источник своих безумных желаний. Очевидно, желание ползать и другие
были результатом самовнушения. Настойчивая
мысль о том, что я сумасшедший, вызывала и сумасшедшие желания, а как только я выполнил их, оказалось, что и желаний-то никаких нет и я не безумный. Рассуждение, как видите, весьма простое и логическое. Но…
Вдруг завтра, сейчас, сию минуту, когда вы читаете эти строки, вам пришла ужасно глупая, но неосторожная
мысль: а не сумасшедший ли и я? Кем вы
будете тогда, г. профессор? Этакая глупая, вздорная
мысль — ибо отчего вам сходить с ума? Но попробуйте прогнать ее. Вы
пили молоко и думали, что оно цельное, пока кто-то не сказал, что оно смешано с водой. И конечно — нет более цельного молока.
И мне изменили. Подло, коварно, как изменяют женщины, холопы и —
мысли. Мой за́мок стал моей тюрьмой. В моем за́мке напали на меня враги. Где же спасение? В неприступности за́мка, в толщине его стен — моя гибель. Голос не проходит наружу — и кто сильный спасет меня? Никто. Ибо никого нет сильнее меня, а я — я и
есть единственный враг моего «я».
Великое и грозное одиночество, когда я, тот, который живет, чувствует,
мыслит, который так дорог и
есть единственный, когда я так мал, бесконечно ничтожен и слаб и каждую секунду готов потухнуть.