Неточные совпадения
Короткие рыжие волосы не скрывали странной и необыкновенной формы его черепа: точно разрубленный с затылка двойным ударом меча и вновь составленный, он явственно делился
на четыре части и внушал недоверие, даже тревогу: за
таким черепом не может быть тишины и согласия, за
таким черепом всегда слышится шум кровавых и беспощадных битв.
Даже люди, совсем лишенные проницательности, ясно понимали, глядя
на Искариота, что
такой человек не может принести добра, а Иисус приблизил его и даже рядом с собою — рядом с собою посадил Иуду.
Лгал Иуда постоянно, но и к этому привыкли,
так как не видели за ложью дурных поступков, а разговору Иуды и его рассказам она придавала особенный интерес и делала жизнь похожею
на смешную, а иногда и страшную сказку.
Но как-то раз, уже далеко отойдя от селения, встретившего их радушно, Фома и Иуда горячо заспорили и, чтобы решить спор, вернулись обратно. Только
на другой день догнали они Иисуса с учениками, и Фома имел вид смущенный и грустный, а Иуда глядел
так гордо, как будто ожидал, что вот сейчас все начнут его поздравлять и благодарить. Подойдя к учителю, Фома решительно заявил...
И прежде почему-то было
так, что Иуда никогда не говорил прямо с Иисусом, и тот никогда прямо не обращался к нему, но зато часто взглядывал
на него ласковыми глазами, улыбался
на некоторые его шутки, и если долго не видел, то спрашивал: а где же Иуда?
Но и этого не знал Фома, хотя вчера кактус действительно вцепился в его одежду и разорвал ее
на жалкие клочки. Он ничего не знал, этот Фома, хотя обо всем расспрашивал, и смотрел
так прямо своими прозрачными и ясными глазами, сквозь которые, как сквозь финикийское стекло, было видно стену позади его и привязанного к ней понурого осла.
Лицо Искариота побелело и вдруг как-то быстро надвинулось
на Фому — словно белое облако нашло и закрыло дорогу и Иисуса. Мягким движением Иуда
так же быстро прижал его к себе, прижал сильно, парализуя движения, и зашептал в ухо...
Однажды, около полудня, Иисус и ученики его проходили по каменистой и горной дороге, лишенной тени, и
так как уже более пяти часов находились в пути, то начал Иисус жаловаться
на усталость.
Ученики остановились, и Петр с другом своим Иоанном разостлали
на земле плащи свои и других учеников, сверху же укрепили их между двумя высокими камнями, и
таким образом сделали для Иисуса как бы шатер.
И, приветливо улыбаясь и стыдливо запахивая одеждою грудь, поросшую курчавыми рыжими волосами, Иуда вступил в круг играющих. И
так как всем было очень весело, то встретили его с радостью и громкими шутками, и даже Иоанн снисходительно улыбнулся, когда Иуда, кряхтя и притворно охая, взялся за огромный камень. Но вот он легко поднял его и бросил, и слепой, широко открытый глаз его, покачнувшись, неподвижно уставился
на Петра, а другой, лукавый и веселый, налился тихим смехом.
И засмеялся сам Иуда,
так неожиданно уличенный в своей лжи, и засмеялись все остальные, — даже Фома слегка раздвинул улыбкой свои прямые, нависшие
на губы, серые усы. И
так, дружелюбно болтая и смеясь, все двинулись в путь, и Петр, совершенно примирившийся с победителем, время от времени подталкивал его кулаком в бок и громко хохотал...
Все хвалили Иуду, все признавали, что он победитель, все дружелюбно болтали с ним, но Иисус, — но Иисус и
на этот раз не захотел похвалить Иуду. Молча шел он впереди, покусывая сорванную травинку, и понемногу один за другим переставали смеяться ученики и переходили к Иисусу. И в скором времени опять вышло
так, что все они тесною кучкою шли впереди, а Иуда — Иуда-победитель — Иуда сильный — один плелся сзади, глотая пыль.
— Что
так болит у Иуды? Кто приложил огонь к его телу? Он сына своего отдает собакам! Он дочь свою отдает разбойникам
на поругание, невесту свою —
на непотребство. Но разве не нежное сердце у Иуды? Уйди, Фома, уйди, глупый. Пусть один останется сильный, смелый, прекрасный Иуда!
— Как же не быть веселым человеку, которого столько целовали и который
так полезен? Если бы я не украл трех динариев, разве узнал бы Иоанн, что
такое восторг? И разве не приятно быть крюком,
на который вывешивает для просушки: Иоанн — свою отсыревшую добродетель, Фома — свой ум, поеденный молью?
Но уже
на другой день Фоме пришлось сознаться, что он ошибся в Иуде —
так прост, мягок и в то же время серьезен был Искариот.
А когда Иисус начинал говорить, он тихо усаживался в углу, складывал свои руки и ноги и смотрел
так хорошо своими большими глазами, что многие обратили
на это внимание.
И поднял палец, намекая тем
на прежнее злоречие Иуды. В скором времени и все заметили в Иуде эту перемену и порадовались ей, и только Иисус все
так же чуждо смотрел
на него, хотя прямо ничем не выражал своего нерасположения. И сам Иоанн, которому Иуда оказывал теперь глубокое почтение, как любимому ученику Иисуса и своему заступнику в случае с тремя динариями, стал относиться к нему несколько мягче и даже иногда вступал в беседу.
— Нет. Петр всех ангелов разгонит своим криком, — ты слышишь, как он кричит? Конечно, он будет спорить с тобою и постарается первый занять место,
так как уверяет, что тоже любит Иисуса, — но он уже староват, а ты молод, он тяжел
на ногу, а ты бегаешь быстро, и ты первый войдешь туда со Христом. Не
так ли?
— Говорю тебе, Иуда, ты самый умный из нас. Зачем только ты
такой насмешливый и злой? Учитель не любит этого. А то ведь и ты мог бы стать любимым учеником, не хуже Иоанна. Но только и тебе, — Петр угрожающе поднял руку, — не отдам я своего места возле Иисуса, ни
на земле, ни там! Слышишь!
Иуда также сделал вид, что верит странному неведению первосвященника, и подробно рассказал о проповеди Иисуса и чудесах, ненависти его к фарисеям и храму, о постоянных нарушениях им закона и, наконец, о желании его исторгнуть власть из рук церковников и создать свое особенное царство. И
так искусно перемешивал правду с ложью, что внимательно взглянул
на него Анна и лениво сказал...
В свою силу Анна верил, но боялся кровопролития, боялся грозного бунта,
на который
так легко шел непокорный и гневливый народ иерусалимский, боялся, наконец, сурового вмешательства властей из Рима.
— Но если ты
так… Зачем же ты сердишься
на бедного Иуду, который желает добра своим детям? У тебя тоже есть дети, прекрасные молодые люди…
И, выйдя в место, куда ходили по нужде, долго плакал там, корчась, извиваясь, царапая ногтями грудь и кусая плечи. Ласкал воображаемые волосы Иисуса, нашептывал тихо что-то нежное и смешное и скрипел зубами. Потом внезапно перестал плакать, стонать и скрежетать зубами и тяжело задумался, склонив
на сторону мокрое лицо, похожий
на человека, который прислушивается. И
так долго стоял он, тяжелый, решительный и всему чужой, как сама судьба.
С жадным вниманием, по-детски полуоткрыв рот, заранее смеясь глазами, слушал Иисус его порывистую, звонкую, веселую речь и иногда
так хохотал над его шутками, что
на несколько минут приходилось останавливать рассказ.
Но еще лучше, чем Петр, рассказывал Иоанн; у него не было смешного и неожиданного, но все становилось
таким задумчивым, необыкновенным и прекрасным, что у Иисуса показывались
на глазах слезы, и он тихонько вздыхал, а Иуда толкал в бок Марию Магдалину и с восторгом шептал ей...
— Нет, не надо, конечно, не надо, — вздохнул Иуда. — Но ты могла проболтаться, ведь женщины
так болтливы. Но ты не проболталась, нет? Ты была тверда?
Так,
так, Мария, ты хорошая женщина. Ты знаешь, у меня где-то есть жена. Теперь бы я хотел посмотреть
на нее: быть может, она тоже неплохая женщина. Не знаю. Она говорила: Иуда лгун, Иуда Симонов злой, и я ушел от нее. Но, может быть, она и хорошая женщина, ты не знаешь?
— Но ведь ты знаешь, что я люблю тебя. Ты все знаешь. Зачем ты
так смотришь
на Иуду? Велика тайна твоих прекрасных глаз, но разве моя — меньше? Повели мне остаться!.. Но ты молчишь, ты все молчишь? Господи, Господи, затем ли в тоске и муках искал я тебя всю мою жизнь, искал и нашел! Освободи меня. Сними тяжесть, она тяжеле гор и свинца. Разве ты не слышишь, как трещит под нею грудь Иуды из Кариота?
Так тихо,
так нежно, с
такой мучительной любовью и тоской, что, будь Иисус цветком
на тоненьком стебельке, он не колыхнул бы его этим поцелуем и жемчужной росы не сронил бы с чистых лепестков.
Так и валялось оно под ногами, и много дней спустя нашли его
на том же месте играющие дети и сделали его своей забавой.
Иуда засмеялся и, не обращая более внимания
на Петра, пошел дальше, туда, где дымно сверкали факелы и лязг оружия смешивался с отчетливым звуком шагов. Двинулся осторожно за ним и Петр, и
так почти одновременно вошли они во двор первосвященника и вмешались в толпу служителей, гревшихся у костров. Хмуро грел над огнем свои костлявые руки Иуда и слышал, как где-то позади него громко заговорил Петр...
— Как холодно! Боже мой, как холодно!
Так, вероятно, когда уезжают ночью рыбаки, оставив
на берегу тлеющий костер, из темной глубины моря вылезает нечто, подползает к огню, смотрит
на него пристально и дико, тянется к нему всеми членами своими и бормочет жалобно и хрипло...
Его били по лицу, по голове, перебрасывали, как мягкий тюк, с одного конца
на другой, и
так как он не кричал и не сопротивлялся, то минутами, после напряженного смотрения, действительно начинало казаться, что это не живой человек, а какая-то мягкая кукла, без костей и крови.
После одного сильного толчка человек, или кукла, опустился плавным движением
на колени к сидящему солдату, тот, в свою очередь, оттолкнул, и оно, перевернувшись, село к следующему, и
так еще и еще.
Мгновенно вся голова Иуды, во всех частях своих, наполняется гулом, криком, ревом тысяч взбесившихся мыслей. Они догадались? Они поняли, что это — самый лучший человек? — это
так просто,
так ясно. Что там теперь? Стоят перед ним
на коленях и плачут тихо, целуя его ноги. Вот выходит он сюда, а за ним ползут покорно те — выходит сюда, к Иуде, выходит победителем, мужем, властелином правды, Богом…
И молчал народ —
так тихо было, что слышал Иуда, как дышит стоящий впереди солдат и при каждом дыхании где-то поскрипывает ремень
на его теле.
«
Так. Все кончено. Сейчас они поймут», — подумал Иуда, и вдруг что-то странное, похожее
на ослепительную радость падения с бесконечно высокой горы в голубую сияющую бездну, остановило его сердце.
Еще скатывается с пальцев вода
на мраморные плиты, когда что-то мягко распластывается у ног Пилата, и горячие, острые губы целуют его бессильно сопротивляющуюся руку — присасываются к ней, как щупальца, тянут кровь, почти кусают. С отвращением и страхом он взглядывает вниз — видит большое извивающееся тело, дико двоящееся лицо и два огромные глаза,
так странно непохожие друг
на друга, как будто не одно существо, а множество их цепляется за его ноги и руки. И слышит ядовитый шепот, прерывистый, горячий...
И
такой поистине сатанинскою радостью пылает это дикое лицо, что с криком ногою отталкивает его Пилат, и Иуда падает навзничь. И, лежа
на каменных плитах, похожий
на опрокинутого дьявола, он все еще тянется рукою к уходящему Пилату и кричит, как страстно влюбленный...
— Что
такое слезы? — спрашивает Иуда и бешено толкает неподвижное время, бьет его кулаками, проклинает, как раба. Оно чужое и оттого
так непослушно. О, если бы оно принадлежало Иуде, — но оно принадлежит всем этим плачущим, смеющимся, болтающим, как
на базаре, оно принадлежит солнцу, оно принадлежит кресту и сердцу Иисуса, умирающему
так медленно.
Какое подлое сердце у Иуды! Он держит его рукою, а оно кричит «Осанна!»
так громко, что вот услышат все. Он прижимает его к земле, а оно кричит: «Осанна, осанна!» — как болтун, который
на улице разбрасывает святые тайны… Молчи! Молчи!
И даже самый маленький из них и ничтожный,
на которого другие не обращали внимания, поднимал кверху свое птичье лицо и смотрел
так, будто не вошло ничего.
—
Так что же? Ты получил свое. Ступай! — приказал Анна, но Иуда как будто не слыхал приказания и продолжал кланяться. И, взглянув
на него, Каиафа спросил Анну...
—
Так,
так. Конечно, очень мало, но разве Иуда недоволен, разве Иуда кричит, что его ограбили? Он доволен. Разве не святому делу он послужил? Святому. Разве не самые мудрые люди слушают теперь Иуду и думают: он наш, Иуда из Кариота, он наш брат, наш друг, Иуда из Кариота, Предатель? Разве Анне не хочется стать
на колени и поцеловать у Иуды руку? Но только Иуда не даст, он трус, он боится, что его укусят.
Иуда выпрямился и закрыл глаза. То притворство, которое
так легко носил он всю свою жизнь, вдруг стало невыносимым бременем, и одним движением ресниц он сбросил его. И когда снова взглянул
на Анну, то был взор его прост, и прям, и страшен в своей голой правдивости. Но и
на это не обратили внимания.
— Не хочет ли Иуда стать пророком? Он говорит
так громко! — насмешливо заметил тот, у которого было птичье лицо, и заискивающе взглянул
на Каиафу.
— Нет, вы
на себя взяли весь грех. Любимый ученик! Разве не от тебя начнется род предателей, порода малодушных и лжецов? Слепцы, что сделали вы с землею? Вы погубить ее захотели, вы скоро будете целовать крест,
на котором вы распяли Иисуса!
Так,
так — целовать крест обещает вам Иуда!
— Хорошо, хорошо! А они собаки! — ответил ему Иуда, делая петлю. И
так как веревка могла обмануть его и оборваться, то повесил он ее над обрывом, — если оборвется, то все равно
на камнях найдет он смерть. И перед тем как оттолкнуться ногою от края и повиснуть, Иуда из Кариота еще раз заботливо предупредил Иисуса...