В голосе был ужас и что-то детское и молящее. Как будто так огромно было несчастие, что нельзя уже и не нужно было одеваться гордостью и скользкими, лживыми словами, за которыми прячут люди свои чувства. Попадья стала на колени у постели мужа и взглянула ему в лицо: при слабом синеватом свете лампадки оно казалось бледным, как у мертвеца, и неподвижным, и черные глаза одни косились на нее; и лежал он навзничь, как тяжело больной или ребенок, которого напугал страшный сон и он не смеет пошевельнуться.
Неточные совпадения
Она наливала четверть стакана водки, нерешительно добавляла еще и
выпивала до дна, маленькими непрерывными глотками, как
пьют женщины.
В груди становилось горячо, хотелось какого-то веселья, шума и света, и людских громких
голосов.
Попадья билась головой, порывалась куда-то бежать и рвала на себе платье. И так сильна
была в охватившем ее безумии, что не могли с нею справиться о. Василий и Настя, и пришлось звать кухарку и работника. Вчетвером они осилили ее, связали полотенцами руки и ноги и положили на кровать, и остался с нею один о. Василий. Он неподвижно стоял у кровати и смотрел, как судорожно изгибалось и корчилось тело и слезы текли из-под закрытых век. Охрипшим от крику
голосом она молила...
Ходил
в хороводах наравне с молодыми девками и ребятами;
пел жалобные песни высоким переливчатым
голосом, и тому, кто его слышал, плакать хотелось, а он насмешливо и тихо улыбался.
Но
в его
голосе, когда он говорил с попадьею,
в его взгляде, обращенном на нее,
была тихая нежность, которую одна только она могла уловить своим измученным сердцем.
Лицо у него
было темное от ночи, а глаза ласково светились, и
в сдержанном
голосе словно таилась необъятная ширь полей и запахов трав и радость продолжительной работы.
Вся улица
была запружена народом; мужики толкались
в свежей грязи, образовавшейся от пролитой воды, возбужденно и громко разговаривали и внимательно присматривались друг к другу, точно не узнавали сразу ни знакомых лиц, ни
голосов.
Попадья глухо заволновалась; вероятно, она пришла
в себя, и ей нужно
было что-то сказать, но вместо слов из горла ее выходил глухо отрывистый хрип. О. Василий отнял руки от лица: на нем не
было слез, оно
было вдохновенно и строго, как лицо пророка. И когда он заговорил, раздельно и громко, как говорят с глухими,
в голосе его звучала непоколебимая и страшная вера.
В ней не
было человеческого, дрожащего и
в силе своей; так мог говорить только тот, кто испытывал неизъяснимую и ужасную близость Бога.
Зовет блуждающих колокол, и
в бессилии плачет его старый, надорванный
голос. И она качается на его черных слепых звуках и
поет: их двое, двое, двое! И к дому мчится, колотится
в его двери и окна и воет: их двое, их двое!
Теперь же песенка была такая слабенькая — о, не то чтобы заунывная (это был какой-то романс), но как будто бы
в голосе было что-то надтреснутое, сломанное, как будто голосок не мог справиться, как будто сама песенка была больная.
Неточные совпадения
Пир кончился, расходится // Народ. Уснув, осталися // Под ивой наши странники, // И тут же спал Ионушка // Да несколько упившихся // Не
в меру мужиков. // Качаясь, Савва с Гришею // Вели домой родителя // И
пели;
в чистом воздухе // Над Волгой, как набатные, // Согласные и сильные // Гремели
голоса:
У столбика дорожного // Знакомый
голос слышится, // Подходят наши странники // И видят: Веретенников // (Что башмачки козловые // Вавиле подарил) // Беседует с крестьянами. // Крестьяне открываются // Миляге по душе: // Похвалит Павел песенку — // Пять раз
споют, записывай! // Понравится пословица — // Пословицу пиши! // Позаписав достаточно, // Сказал им Веретенников: // «Умны крестьяне русские, // Одно нехорошо, // Что
пьют до одурения, // Во рвы,
в канавы валятся — // Обидно поглядеть!»
Запомнил Гриша песенку // И
голосом молитвенным // Тихонько
в семинарии, // Где
было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице своей. // И скоро
в сердце мальчика // С любовью к бедной матери // Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст всю жизнь свою // И за кого умрет.
«Я — русский мужичок!» — // Горланил диким
голосом // И, кокнув
в лоб посудою, //
Пил залпом полуштоф!
— Певец Ново-Архангельской, // Его из Малороссии // Сманили господа. // Свезти его
в Италию // Сулились, да уехали… // А он бы рад-радехонек — // Какая уж Италия? — // Обратно
в Конотоп, // Ему здесь делать нечего… // Собаки дом покинули // (Озлилась круто женщина), // Кому здесь дело
есть? // Да у него ни спереди, // Ни сзади… кроме
голосу… — // «Зато уж голосок!»