Неточные совпадения
С некоторого времени стал он часто слышать об Уфимском наместничестве, [Уфимское наместничество было образовано в 1781 г. из двух областей — Оренбургской и Уфимской.] о неизмеримом пространстве земель, угодьях, привольях, неописанном изобилии дичи и рыбы и всех плодов земных, о легком способе приобретать
целые области за самые ничтожные деньги.
(Прим. автора.)] которые год-другой заплатят деньги, а там и платить перестанут, да и останутся даром жить на их землях, как настоящие хозяева, а там и согнать их не смеешь и надо
с ними судиться; за такими речами (сбывшимися
с поразительной точностью) последует обязательное предложение избавить добрых башкирцев от некоторой части обременяющих их земель… и за самую ничтожную сумму покупаются
целые области, и заключают договор судебным порядком, в котором, разумеется, нет и быть не может количества земли: ибо кто же ее мерил?
— Полюбились дедушке моему такие рассказы; и хотя он был человек самой строгой справедливости и ему не нравилось надуванье добродушных башкирцев, но он рассудил, что не дело дурно, а способ его исполнения, и что, поступя честно, можно купить обширную землю за сходную плату, что можно перевесть туда половину родовых своих крестьян и переехать самому
с семейством, то есть достигнуть главной
цели своего намерения; ибо
с некоторого времени до того надоели ему беспрестанные ссоры
с мелкопоместными своими родственниками за общее владение землей, что бросить свое родимое пепелище, гнездо своих дедов и прадедов, сделалось любимою его мыслию, единственным путем к спокойной жизни, которую он, человек уже не молодой, предпочитал всему.
Итак, накопивши несколько тысяч рублей, простившись
с своей супругою, которую звал Аришей, когда был весел, и Ариной, когда бывал сердит,
поцеловав и благословив четырех малолетнихдочерей и особенно новорожденного сына, единственную отрасль и надежду старинного дворянского своего дома, ибо дочерей считал он ни за что.
Через четверть часа стоял у крыльца стол, накрытый белою браною скатерткой домашнего изделья, кипел самовар в виде огромного медного чайника, суетилась около него Аксютка, и здоровалась старая барыня, Арина Васильевна,
с Степаном Михайловичем, не охая и не стоная, что было нужно в иное утро, а весело и громко спрашивала его о здоровье: «Как почивал и что во сне видел?» Ласково поздоровался дедушка
с своей супругой и назвал ее Аришей; он никогда не
целовал ее руки, а свою давал
целовать в знак милости.
С этой определенной
целью он удвоил свои заискиванья к бабушке и тетке Прасковьи Ивановны и добился до того, что они в нем, как говорится, души не чаяли; да и за молодой девушкой начал так искусно ухаживать, что она его полюбила, разумеется как человека, который потакал всем ее словам, исполнял желания и вообще баловал ее.
Я скажу только в коротких словах, что виноватые признались во всем, что все подарки, и первые, и последние, и назначенные ему, он отослал к старухе Бактеевой для возвращения кому следует, что старшие дочери долго хворали, а у бабушки не стало косы и что
целый год ходила она
с пластырем на голове.
Осмотрев внимательно наказанного человека, Михайла Максимович говорил, если был доволен: «Ну, будет
с него, приберите к месту…» и делался весел, шутлив и любезен на
целый день, а иногда и на несколько дней.
Страшное слово «мачеха», давно сделавшееся прилагательным именем для выражения жестокости, шло как нельзя лучше к Александре Петровне; но Сонечку нельзя было легко вырвать из сердца отца; девочка была неуступчивого нрава,
с ней надо было бороться, и оттого злоба мачехи достигла крайних пределов; она поклялась, что дерзкая тринадцатилетняя девчонка, кумир отца и
целого города, будет жить в девичьей, ходить в выбойчатом платье и выносить нечистоту из-под ее детей…
Я не знаю, жалко ли ей стало молодого безответного человека, терпевшего за любовь к ней насмешки, поняла ли она, что это не минутное увлечение, не шутка для него, а вопрос
целой жизни — не знаю, но суровая красавица не только благосклонно кланялась и смотрела на Алексея Степаныча, но даже заговаривала
с ним; робкие, несвязные ответы, прерывающийся от внутреннего волнения голос не казались ей ни смешными, ни противными.
Итак, устроили следующую машинацию: [Машинация (правильно — махинация) — жульничество, неблаговидные действия для достижения корыстных
целей, темные делишки.] одну из родных племянниц Арины Васильевны, петую дуру, смертную вестовщицу и пьяницу, Флену Ивановну Лупеневскую, научили приехать как будто в гости в Багрово и между прочими россказнями рассказать про любовь Алексея Степаныча, разумеется,
с самой невыгодной стороны для Софьи Николавны.
Дав
поцеловать ему свою руку, он
с живостью, но без гнева сказал ему: «Послушай, Алексей!
Степан Михайлович протянул милостиво руку своему сыну, которую тот
поцеловал с привычною почтительностью.
Николай Федорыч, за отсутствием наместника, первое лицо, первая власть в
целом Уфимском крае, Николай Федорыч, к которому, он и прежде приближался
с благоговением, — теперь казался ему чем-то особенно страшным.
Софья Николавна
с горячностью обняла отца,
целовала его иссохшие руки, подала ему образ, стала на колени у кровати и, проливая ручьи горячих слез, приняла его благословение, «Батюшка! — воскликнула
с увлечением восторженная девушка, — я надеюсь,
с божьею помощью, что чрез год вы не узнаете Алексея Степаныча.
Целая жизнь, долгая жизнь
с мужем-неровней, которого она при всей любви не может вполне уважать, беспрестанное столкновение совсем различных понятий, противоположных свойств, наконец частое непонимание друг друга… и сомнение в успехе, сомнение в собственных силах, в спокойной твердости, столько чуждой ее нраву, впервые представилось ей в своей поразительной истине и ужаснуло бедную девушку!..
Иван Петрович, несмотря на миганье своей супруги, отвечал
с увлечением: «Да вот что, батюшка, я вам скажу: что такой кралечки (без этого живописного слова он не умел похвалить красоту), какую подцепил брат Алексей, другой не отыщешь в
целом свете.
Экипаж подкатил к крыльцу, молодые вышли, упали старикам в ноги, приняли их благословение и расцеловались
с ними и со всеми их окружающими; едва кончила молодая эту церемонию и обратилась опять к свекру, как он схватил ее за руку, поглядел ей пристально в глаза, из которых катились слезы, сам заплакал, крепко обнял,
поцеловал и сказал: «Слава богу!
Степан Михайлыч, хотя косился на стоящего
с подносом сына, но принял подарки милостиво и
поцеловал невестку.
Я также ваша дочь и также
с любовью и почтением желаю
поцеловать вашу руку».
«Ну, Алеша, — сказал он, — бери жену за руку и веди ее поздороваться
с дворовыми и крестьянами: ведь все хотят видеть и
поцеловать ручку у своей молодой барыни…
По знаку госпожи своей они проворно подали ей
целый узел и ящик
с разными вещами.
Прощаясь, невестка попросила свекра благословить и перекрестить ее на сон грядущий, и свекор охотно перекрестил ее и
поцеловал с отеческим чувством.
Ну если бы вы, матушка, когда-нибудь опоздали к обеду, возвращаясь из Неклюдова, так досталось бы и вам и всем нам…» Не успела она кончить свое злобное шептанье, сидя
с матерью в соседней комнате, как подлетела уже карета к крыльцу, фыркали усталые кони и
целовал свою невестку свекор, хваля молодых, что они не опоздали, и звучно раздавался его голос: «Мазан, Танайченок, кушанье подавать!»
Каратаев, который в Багрове боялся Степана Михайлыча, а дома боялся жены, иногда и хотел бы полюбезничать
с Софьей Николавной, да не смел и только, пользуясь отсутствием супруги, просил иногда у молодой позволения
поцеловать ее ручку, прибавляя, по обыкновению, что такой писаной красавицы нигде не отыщешь.
Каратаев вел жизнь самобытную: большую часть лета проводил он, разъезжая в гости по башкирским кочевьям и каждый день напиваясь допьяна кумысом; по-башкирски говорил, как башкирец; сидел верхом на лошади и не слезал
с нее по
целым дням, как башкирец, даже ноги у него были колесом, как у башкирца; стрелял из лука, разбивая стрелой яйцо на дальнем расстоянии, как истинный башкирец; остальное время года жил он в каком-то чулане
с печью, прямо из сеней,
целый день глядел, высунувшись, в поднятое окошко, даже зимой в жестокие морозы, прикрытый ергаком, [Ергак (обл.) — тулуп из короткошерстных шкур (жеребячьих, сурочьих и т. п.), сшитый шерстью наружу.] насвистывая башкирские песни и попивая, от времени до времени целительный травник или ставленый башкирский мед.
История и вторичная женитьба Чичагова
целый роман, и я расскажу его как можно короче; расскажу потому, что мы впоследствии будем встречаться
с этим семейством и особенно потому, что оно имело некоторое влияние на жизнь молодых Багровых.
Мысль, что Алексей Степаныч нарочно медлит, не желая остаться
с ней наедине, избегая объяснений; мысль, что она, не облегчив своего сердца, переполненного разными мучительными ощущениями, не примирившись
с мужем, увидится
с ним в присутствии враждебной семьи и должна будет притворяться
целый вечер, эта мысль сжимала ее сердце, бросала ее в озноб и жар…
Не только в веселом обществе, но даже наедине, если был в хорошем расположении духа, Степан Михайлыч охотно беседовал
с Афросиньей Андревной, которая
целые часы
с жаром рассказывала историю десятилетнего своего пребывания в Петербурге, всю составленную в том же духе, как и приведенный мною маленький образчик.
История началась
с холодных кушаний:
с окорока ветчины и
с буженины, прошпигованной чесноком; затем следовали горячие: зеленые щи и раковый суп, сопровождаемые подовыми пирожками и слоеным паштетом; непосредственно затем подавалась ботвинья со льдом,
с свежепросольной осетриной,
с уральским балыком и
целою горою чищеных раковых шеек на блюде; соусов было только два:
с солеными перепелками на капусте и
с фаршированными утками под какой-то красной слизью
с изюмом, черносливом, шепталой и урюком.
Подле Марьи Михайловны сидели молодые, подле Софьи Николавны — ее приятельница Катерина Борисовна, возле которой поместился Кальпинский и
целый обед любезничал
с обеими молодыми дамами, успевая в то же время перекидываться иногда забавным словцом
с Алексеем Степанычем — и есть за двоих, вознаграждая себя тем за строгий пост, который добровольно держал дома по своей необыкновенной скупости.
А Степан Михайлыч очень ее любил, и не проходило обеда, чтоб он не давал или не посылал со стола подачки своей Аксютке; когда же она стала девкой на возрасте, заставил по утрам наливать себе чай и разговаривал
с нею
целые часы.
Софья Николавна сгоряча принялась
с свойственною ей ретивостью за устройство нового своего жилья и житья-бытья; но здоровье ее, сильно страдавшее от болезненного положения и еще сильнее пострадавшее от душевных потрясений, изменило ей; она сделалась очень больна, пролежала недели две в постели и почти
целый месяц не видела отца.
Разумеется, тайна была открыта Алексею Степанычу, и он, несмотря на свое древнее дворянство, о котором довольно напевала ему семья, принял мещанку-торговку как добрую, родственницу своей жены, и во всю свою жизнь обходился
с ней
с ласкою и уважением; он хотел даже
поцеловать грубую руку калачницы, но та сама ни за что на это никогда не соглашалась.
Как ни любил Алексей Степаныч жену, как ни жалко было ему смотреть, что она беспрестанно огорчается, но слушать ежедневно, по
целым часам, постоянные жалобы на свое положение, весьма обыкновенное, слушать печальные предчувствия и даже предсказания о будущих несчастных последствиях своей беременности, небывалые признаки которых Софья Николавна умела отыскивать, при помощи своих медицинских книжных сведений,
с необыкновенным искусством и остроумием, слушать упреки тончайшей требовательности, к удовлетворению которой редко бывают способны мужья, конечно, было скучновато.
Воздух, кумыс, сначала в малом количестве, ежедневные прогулки в карете вместе
с Алексеем Степанычем в чудные леса, окружавшие деревню, куда возил их Ефрем, сделавшийся любимцем Софьи Николавны и исправлявший на это время должность кучера, — леса, где лежала больная
целые часы в прохладной тени на кожаном тюфяке и подушках, вдыхая в себя ароматный воздух, слушая иногда чтение какой-нибудь забавной книги и нередко засыпая укрепляющим сном; всё вместе благотворно подействовало на здоровье Софьи Николавны и через две, три недели она встала и могла уже прохаживаться сама.
Леченье пошло отлично хорошо, прогулки производились
целым обществом вместе
с дочерьми и сыновьями хозяина.
Приказав, чтобы новорожденному до утра не давали груди кормилицы, а поили одним ревенным сиропом, он простился
с своими счастливыми хозяевами,
поцеловал ручку новорожденного и поехал спать
с тем, чтобы поранее навестить родильницу.