Неточные совпадения
Любя не менее дочерей
свою сестричку-сиротку, как называл ее Степан Михайлович, он был очень нежен с ней по-своему; но Прасковья Ивановна, по молодости лет или, лучше сказать, по детскости
своей, не могла ценить
любви и нежности
своего двоюродного брата, которые не выражались никаким баловством, к чему она уже попривыкла, поживши довольно долго у
своей бабушки; итак немудрено, что она скучала в Троицком и что ей хотелось воротиться к прежней
своей жизни у старушки Бактеевой.
И странное дело, откуда вдруг взялась у нее такая
любовь и признательность к
своему двоюродному брату, какой она вовсе не чувствовала до замужства и еще менее, казалось, могла почувствовать после
своей свадьбы?
Он принял Куролесова с радушием, прямо и откровенно высказал
свои прежние сомнения и обещал ему, если он всегда будет так хорошо себя вести, — родственную
любовь и дружбу.
Накануне, рано поутру, пришла она к Степану Михайловичу, который, задумавшись, печально сидел на
своем крылечке; она обняла его, поцеловала, заплакала и сказала: «Братец, я чувствую всю вашу ко мне
любовь и сама люблю и почитаю вас, как родного отца.
Одна старая помещица, жившая по делу в Уфе, Алакаева, которая езжала в дом к Зубиным, дальняя родственница Алексея Степаныча, принимала в нем всегда особенное участие; он стал чаще навещать ее, ласкаться к ней, как умел, и, наконец, открылся в
своей любви к известной особе и в
своем намерении искать ее руки.
— Что пролетело по душе его в эти минуты, какая борьба совершилась у железной воли с отцовскою
любовью и разумностью, как уступил победу упорный дух?.. трудно себе представить; но когда раздался за дверью голос Мазана: «Кушанье готово», дедушка вышел спокоен, и ожидавшие его жена и дочери, каждая у
своего стула, не заметили на слегка побледневшем лице его ни малейшего гнева; напротив, он был спокойнее, чем поутру, даже веселее, и кушал очень аппетитно.
Она просто, ясно, без всякого преувеличения, описала постоянную и горячую
любовь Алексея Степаныча, давно известную всему городу (конечно, и Софье Николавне); с родственным участием говорила о прекрасном характере, доброте и редкой скромности жениха; справедливо и точно рассказала про его настоящее и будущее состояние; рассказала правду про всё его семейство и не забыла прибавить, что вчера Алексей Степанович получил чрез письмо полное согласие и благословение родителей искать руки достойнейшей и всеми уважаемой Софьи Николавны; что сам он от волнения, ожидания ответа родителей и несказанной
любви занемог лихорадкой, но, не имея сил откладывать решение
своей судьбы, просил ее, как родственницу и знакомую с Софьей Николавной даму, узнать: угодно ли, не противно ли будет ей, чтобы Алексей Степаныч сделал формальное предложение Николаю Федоровичу.
Ваша
любовь ко мне преодолела все препятствия: родители ваши дали вам
свое благословение, и я решилась за вас выйти, не побоявшись ненависти целой семьи.
Я знаю, что вы меня не разлюбили; но вы боитесь показывать мне
свою любовь, боитесь ваших сестер и потому смущаетесь и даже избегаете случаев оставаться со мной наедине.
Софья Николавна не дала ему кончить, она подняла его, сказала ему, что она видит, чувствует и разделяет
любовь его, верит всем его обещаниям и без страха вручает ему
свою судьбу.
Целая жизнь, долгая жизнь с мужем-неровней, которого она при всей
любви не может вполне уважать, беспрестанное столкновение совсем различных понятий, противоположных свойств, наконец частое непонимание друг друга… и сомнение в успехе, сомнение в собственных силах, в спокойной твердости, столько чуждой ее нраву, впервые представилось ей в
своей поразительной истине и ужаснуло бедную девушку!..
Несмотря на простоту и ясность чистосердечного, убеждения, на безграничную
любовь, которая выражалась, в глазах, в лице и в голосе Алексея Степаныча, Софья Николавна, при всем ее уме и живой чувствительности, не поняла
своего мужа и в его словах нашла новое доказательство того же равнодушия, того же невнимания.
Благодатные мгновения раскаянья, восторженной
любви, желанья исправить
свою вину — проходили даром.
Многим опытам была впоследствии подвергнута эта
любовь, всякий бы другой поколебался, но он устоял до последнего
своего вздоха.
Это предвидели в Багрове и нарочно отправили Елизавету Степановну, чтоб она по превосходству
своего ума и положения в обществе (она была генеральша) могла воздерживать порывы дружелюбия простодушной Аксиньи Степановны; но простая душа не поддалась умной и хитрой генеральше и на все ее настойчивые советы отвечала коротко и ясно: «Вы себе там, как хотите, не любите и браните Софью Николавну, а я ею очень довольна; я кроме ласки и уважения ничего от нее не видала, а потому и хочу, чтоб она и брат были у меня в доме мною так же довольны…» И всё это она исполняла на деле с искренней
любовью и удовольствием: заботилась, ухаживала за невесткой и потчевала молодых напропалую.
Впрочем, у Софьи Николавны лежал
свой камень на сердце: она еще не решилась и не знала, как поступить с мужем, который осердился в первый раз за обидные слова об Александре Степановне: дожидаться ли, чтоб он сам обратился к ней, или прекратить тягостное положенье, испросив у него прощенья и
своей любовью, нежностью, ласками заставить его позабыть ее проклятую вспыльчивость?
Нельзя сказать, чтоб он не радостно смотрел на их теперешнюю взаимную
любовь, на эту нежную предупредительность, на это ничем не отвлекаемое страстное внимание Софьи Николавны к
своему мужу, — нет, он веселился, глядя на них, но с примесью какого-то опасенья, с какою-то неполнотою веры в прочность и продолжительность этого прекрасного явления.
Пришел Алексей Степаныч и старик, растроганный искренно нежностью
своей дочери, искреннею ласковостью
своего зятя, взаимною
любовью обоих, слушал все их рассказы с умилением и благодарил бога со слезами за их счастие.
Так вот какой имела исход эта нежная, взаимная
любовь отца и дочери, скрепленная, казалось, неразрывными узами временного охлаждения, произведенного покойною Александрой Петровной, потом раскаянием и благодарностью со стороны виновного отца и пламенною безграничною горячностью невиноватой дочери, забывшей все прежние оскорбления, — дочери, которая посвятила
свою жизнь больному старику, которая вышла замуж именно за такого человека и с таким условием, чтоб он не разлучал ее с отцом!..
«Чего бог не дал, того негде взять», часто говаривала она сама, и признавая разумность такой мысли, она покорилась бы
своей судьбе; но, к несчастью, страстная, восторженная
любовь Алексея Степаныча, когда он был женихом, убедила ее, что он способен пламенно любить и вечно любил бы ее точно так же, если б не охладел почему-то в
своих чувствах…
Софья Николавнатак предалась новому
своему чувству, так была охвачена новым миром материнской
любви, что даже не заметила признаков неудовольствия свекра и не обратила внимания на то, что Аксинья Степановна не приехала крестить ее дочь.
Все интересы, все другие привязанности побледнели перед материнскою
любовью, и Софья Николавна предалась новому
своему чувству с безумием страсти.
Несчастная мать опомнилась, и
любовь к мужу, который сам страдал всею душою,
любовь, мгновенно вступившая в права
свои, спасла ее.
С возвращением в Уфу к обыденной, праздной, городской жизни, вероятно, всё бы это усилилось; но тяжкое, страдальческое положение уже действительно умирающего отца поглотило все тревоги, наполнило собою ум и чувства Софьи Николавны, и она предалась вся безраздельно, согласно закону
своей нравственной природы, чувству дочерней
любви.
Долго боролась Сальме с
своею любовью, которая жарче горит в сердцах азиатских женщин.
Командир полка, в котором служил Тимашев, добрейший и любезнейший из людей, любимый всеми без исключения, генерал-майор Мансуров, прославившийся потом с Суворовым на Альпийских горах при переправе через Чертов мост, сам недавно женившийся по
любви, знал приключения
своего капитана, сочувствовал им и принял влюбленных под
свое покровительство.
Сальме была искусная наездница, через каждые десять или пятнадцать верст стояли, заранее приготовленные, переменные кони, охраняемые солдатами, очень любившими
своего доброго капитана, и беглецы полетели «на крыльях
любви», как непременно сказал бы поэт того времени.
Он также очень любил маленьких детей; выражение этой
любви состояло в том, что он сажал к себе на колени любимое дитя, клал его ручку на ладонь
своей левой руки, а правою гладил ручку ребенка целые часы.
Испытав всю безграничность, всё увлечение, всё могущество материнской
любви, с которою, конечно, никакое другое чувство равняться не может, Софья Николавна сама смотрела на
свое настоящее положение с уважением; она приняла за святой долг сохранением душевного спокойствия сохранить здоровье носимого ею младенца и упрочить тем его существование, — существование, в котором заключались все ее надежды, вся будущность, вся жизнь.
Восторженность
любви в Софье Николавне его пугала; он боялся ее, как привык бояться припадков бешеного гнева в
своем отце…
Неточные совпадения
Запомнил Гриша песенку // И голосом молитвенным // Тихонько в семинарии, // Где было темно, холодно, // Угрюмо, строго, голодно, // Певал — тужил о матушке // И обо всей вахлачине, // Кормилице
своей. // И скоро в сердце мальчика // С
любовью к бедной матери //
Любовь ко всей вахлачине // Слилась, — и лет пятнадцати // Григорий твердо знал уже, // Кому отдаст всю жизнь
свою // И за кого умрет.
Стародум. Так. Только, пожалуй, не имей ты к мужу
своему любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на
любовь бы походила. Это будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку, а ты мужу, и будете оба совершенно благополучны.
Само собою разумеется, что он не говорил ни с кем из товарищей о
своей любви, не проговаривался и в самых сильных попойках (впрочем, он никогда не бывал так пьян, чтобы терять власть над собой) и затыкал рот тем из легкомысленных товарищей, которые пытались намекать ему на его связь.
Он не мог теперь никак примирить
свое недавнее прощение,
свое умиление,
свою любовь к больной жене и чужому ребенку с тем, что теперь было, то есть с тем, что, как бы в награду зa всё это, он теперь очутился один, опозоренный, осмеянный, никому не нужный и всеми презираемый.
И, несмотря на то, он чувствовал, что тогда, когда
любовь его была сильнее, он мог, если бы сильно захотел этого, вырвать эту
любовь из
своего сердца, но теперь, когда, как в эту минуту, ему казалось, что он не чувствовал
любви к ней, он знал, что связь его с ней не может быть разорвана.