Неточные совпадения
На всех
лицах было что-то заботливое и торжественное: все
к чему-то готовились; вся деревня почти не спала эту ночь.
После чаю и шутливых разговоров свекор сам пришел
к невестке, которая действительно была нездорова, похудела, переменилась в
лице и лежала в постели.
Через полчаса невестка, щегольски, по-городскому разодетая, в том самом платье, про которое свекор говорил, что оно особенно идет ей
к лицу, держа сына за руку, вошла
к дедушке.
Напротив, Арине Васильевне и всем дочерям гость очень приглянулся, потому что с первых минут он умел,
к ним подольститься, и они пустились было с ним в разные ласковые речи; но вышесказанные мною зловещие признаки грозы на
лице Степана Михайловича всех обдали холодом, и все прикусили язычки.
Она упала перед иконой и, проливая ручьи горьких слез, приникла
лицом к грязному полу.
Несколько раз в год он непременно посылал свою Сонечку на балы
к почетным
лицам города.
Алексей Степаныч вдруг так изменился в
лице, что мать испугалась, взглянув на него, и стала приставать
к нему с вопросами; что с ним сделалось? здоров ли он?
Дедушка пристально посмотрел на нее, но ничего не увидел на привыкшем
к притворству
лице.
Николай Федорыч, за отсутствием наместника, первое
лицо, первая власть в целом Уфимском крае, Николай Федорыч,
к которому, он и прежде приближался с благоговением, — теперь казался ему чем-то особенно страшным.
По выходе его Софья Николавна в ту же минуту вошла в кабинет
к отцу: он лежал с закрытыми глазами,
лицо его выражало утомление и вместе душевное страдание.
Жених приехал
к невесте поутру, и Софья Николавна, уже встревоженная накануне,
к огорчению своему увидела, что вчерашнее грустное выражение не сошло с
лица Алексея Степаныча.
Грустная тень давно слетела с
лица молодых. Они были совершенно счастливы. Добрые люди не могли смотреть на них без удовольствия, и часто повторялись слова: «какая прекрасная пара!» Через неделю молодые собирались ехать в Багрово, куда сестры Алексея Степаныча уехали через три дня после свадьбы. Софья Николавна написала с ними ласковое письмо
к старикам.
Ее свежее
лицо, блестящие глаза, убор волос и щегольское утреннее платье не показывали, чтобы невестку разбудили, чтобы она вскочила со сна и, не выспавшись, не прибравшись, неряхой прибежала
к своему свекру.
Не дожидаясь никакого особенного случая, никакого повода, Калмык, в присутствии слуг, в двух шагах от молодой барыни, стоявшей у растворенных дверей в другой соседней комнате, прямо глядя ей в глаза, начал громко говорить такие дерзкие слова об ней и об ее муже, что Софья Николавна была сначала изумлена, ошеломлена такою наглостью; но скоро опомнившись и не сказав ни одного слова Калмыку, бросилась она
к отцу и, задыхаясь от волнения и гнева, передала ему слышанные ею, почти в
лицо сказанные его любимцем, дерзости…
Исполнение христианского долга благотворно подействовало на Софью Николавну; она заснула, тоже в первый раз, и проснувшись часа через два с радостным и просветленным
лицом, сказала мужу, что видела во сне образ Иверской божьей матери точно в таком виде, в каком написана она на местной иконе в их приходской церкви; она прибавила, что если б она могла помолиться и приложиться
к этой иконе, то, конечно, матерь божия ее бы помиловала.
Тихие объяснения и упреки стали надоедать мужу, а горячих вспышек стал он бояться; страх сейчас исключил полную искренность, а потеря искренности в супружестве, особенно в
лице второстепенном, всегда несколько зависящем от главного
лица, ведет прямою дорогою
к нарушению семейного счастия.
Предсказание послали
к Степану Михайлычу, который хотя и сказал «Врет немец!», но втайне ему поверил; радостное и тревожное ожидание выражалось на его
лице и слышалось во всех его речах.
Ровно в шесть часов вечера приехал добродушный немец в Голубиную Солободку,
к знакомому домику; не встретив никого в передней, в зале и гостиной, он хотел войти в спальню, но дверь была заперта; он постучался, дверь отперла Катерина Алексевна; Андрей Михайлыч вошел и остановился от изумления: пол был устлан коврами; окна завешены зелеными шелковыми гардинами; над двуспальною кроватью висел парадный штофный занавес; в углу горела свечка, заставленная книгою; Софья Николавна лежала в постели, на подушках в парадных же наволочках, одетая в щегольской, утренний широкий капот;
лицо ее было свежо, глаза блистали удовольствием.
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали
лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Нет, не брежу… — Раскольников встал с дивана. Подымаясь к Разумихину, он не подумал о том, что с ним, стало быть,
лицом к лицу сойтись должен. Теперь же, в одно мгновение, догадался он, уже на опыте, что всего менее расположен, в эту минуту, сходиться лицом к лицу с кем бы то ни было в целом свете. Вся желчь поднялась в нем. Он чуть не захлебнулся от злобы на себя самого, только что переступил порог Разумихина.
Неточные совпадения
По правую сторону его жена и дочь с устремившимся
к нему движеньем всего тела; за ними почтмейстер, превратившийся в вопросительный знак, обращенный
к зрителям; за ним Лука Лукич, потерявшийся самым невинным образом; за ним, у самого края сцены, три дамы, гостьи, прислонившиеся одна
к другой с самым сатирическим выраженьем
лица, относящимся прямо
к семейству городничего.
Лука стоял, помалчивал, // Боялся, не наклали бы // Товарищи в бока. // Оно быть так и сталося, // Да
к счастию крестьянина // Дорога позагнулася — //
Лицо попово строгое // Явилось на бугре…
Гаврило Афанасьевич // Из тарантаса выпрыгнул, //
К крестьянам подошел: // Как лекарь, руку каждому // Пощупал, в
лица глянул им, // Схватился за бока // И покатился со смеху… // «Ха-ха! ха-ха! ха-ха! ха-ха!» // Здоровый смех помещичий // По утреннему воздуху // Раскатываться стал…
Бурмистр потупил голову, // — Как приказать изволите! // Два-три денька хорошие, // И сено вашей милости // Все уберем, Бог даст! // Не правда ли, ребятушки?.. — // (Бурмистр воротит
к барщине // Широкое
лицо.) // За барщину ответила // Проворная Орефьевна, // Бурмистрова кума: // — Вестимо так, Клим Яковлич. // Покуда вёдро держится, // Убрать бы сено барское, // А наше — подождет!
И, сказав это, вывел Домашку
к толпе. Увидели глуповцы разбитную стрельчиху и животами охнули. Стояла она перед ними, та же немытая, нечесаная, как прежде была; стояла, и хмельная улыбка бродила по
лицу ее. И стала им эта Домашка так люба, так люба, что и сказать невозможно.