Неточные совпадения
Я не спрашивал
Гоголя в подробности, что с ним случилось: частью из деликатности, не желая насиловать его природной скрытности, а частью потому, что боялся дотрогиваться до таких предметов и явлений, которым я не верил и теперь не верю,
считая их порождением болезненного состояния духа и тела.
Погодин сделал много добра
Гоголю, хлопотал за него горячо всегда и везде, передавал ему много денег (не имея почти никакого состояния и имея на руках большое семейство), содержал его с сестрами и с матерью у себя в доме и по всему этому
считал, что он имеет полное право распоряжаться в свою пользу талантом
Гоголя и заставлять его писать в издаваемый им журнал.
Княжевич так любил горячо и меня и
Гоголя, что буквально
счел бы за несчастье быть причиною размолвки между нами.
Мы не верили глазам своим, не видя ни одного замаранного слова, но
Гоголь не видел в этом ничего необыкновенного и
считал, что так тому и следовало быть.
Вторая часть состояла, так сказать, из людей озадаченных, которые, привыкнув тешиться сочинениями
Гоголя, не могли вдруг понять глубокого и серьезного значения его поэмы; они находили в ней много карикатуры и, основываясь на мелочных промахах,
считали многое неверным и неправдоподобным.
К письму моему к
Гоголю, приведенному выше от 3-го и 5 июля, были приложены выписки из писем Машеньки Карташевской о «Мертвых душах», которые я
считаю за нужное приложить здесь как факт, вполне выражающий то впечатление, которое произвела поэма
Гоголя на человеческую душу, одаренную поэтическим чувством.
Вслед за этим письмом Шевырев привез мне письмо, полученное им от
Гоголя, которое хотя писано к Шевыреву, но равно относится как к нему, так ко мне и Погодину. Я
считаю, что имею полное право поместить его в моей книге. Вот оно...
Если мои записки войдут когда-нибудь, как материал, в полную биографию
Гоголя, то, конечно, читатели будут изумлены, что приведенные мною сейчас два письма, написанные словами, вырванными из глубины души, написанные
Гоголем к лучшим друзьям его, ценившим так высоко его талант, были приняты ими с ропотом и осуждением, тогда как мы должны были за счастье
считать, что судьба избрала нас к завидной участи: успокоить дух великого писателя, нашего друга, помочь ему кончить свое высокое творение, в несомненное, первоклассное достоинство которого и пользу общественную мы веровали благоговейно.
В это время сошелся он с графом А. П. Толстым, и я
считаю это знакомство решительно гибельным для
Гоголя.
Более писем
Гоголя к нам в этом году не нашлось. В это время Погодин, бывший жестоко раздражен против
Гоголя и не писавший к нему ни строчки, вдруг прислал мне для пересылки маленькое письмецо, которое я вместе с своим и отослал к
Гоголю. Я
считаю себя вправе поместить его в моих записках, потому что оно было возвращено мне
Гоголем вместе с его ответом Погодину.
Слова же Погодина, что если б он изрезал в куски «Ревизора» и рассовал его по углам своего журнала, то
Гоголь не имел бы права сердиться, ясно показывают натуру Погодина, который, ссудив деньгами
Гоголя,
считал себя вправе поступать с его великим творением по собственному произволу.
Неточные совпадения
Тогда я
счел, что с моей стороны долг гостеприимства уже исполнен и что засим я имею даже право рассчитывать, что и он свой долг выполнит, то есть распорядится насчет обеда. Ничуть не бывало. Уже рассказал я ему и о том, как я у Ганки обедал, и о том, как едва не отобедал у
Гоголя, — а он все смеется и никаких распоряжений не делает. Тогда, дабы уничтожить в душе его всякие сомнения, я позвал полового и спросил у него счет.
О, если б этот офицер был из тех, которые соглашались выходить на дуэль! Но нет, это был именно из тех господ (увы! давно исчезнувших), которые предпочитали действовать киями или, как поручик Пирогов у
Гоголя, — по начальству. На дуэль же не выходили, а с нашим братом, с штафиркой,
считали бы дуэль во всяком случае неприличною, — да и вообще
считали дуэль чем-то немыслимым, вольнодумным, французским, а сами обижали довольно, особенно в случае десяти вершков росту.
Когда появились первые повести
Гоголя, который теперь так высоко ставится всеми, тогда все критики наши
сочли его просто веселым рассказчиком и упрекали за то, что он очень ярко выставлял пошлость предметов, действительно пошлых.