Неточные совпадения
Сестрицу
я любил сначала больше всех игрушек, больше матери, и любовь эта выражалась беспрестанным желаньем ее видеть и чувством жалости:
мне все казалось, что ей холодно, что она голодна и что ей хочется
кушать;
я беспрестанно хотел одеть ее своим платьицем и кормить своим кушаньем; разумеется,
мне этого не позволяли, и
я плакал.
Все уже, как видно, давно проснулись, и милая моя сестрица что-то
кушала; она приползла ко
мне и принялась
меня обнимать и целовать.
Сели за стол и принялись так
кушать (за исключением моей матери), что
я с удивлением смотрел на всех.
На все его представленья и требованья, что «надобно же детям
кушать», не обращали никакого вниманья, а казначей, человек смирный, но нетрезвый, со вздохом отвечал: «Да что же
мне делать, Ефрем Евсеич?
Я сначала думал, что лакеи и девки, пожиравшие остатки блюд, просто хотели
кушать, что они были голодны; но
меня уверили в противном, и
я почувствовал к ним большое отвращенье.
Я заметил, что наш кулич был гораздо белее того, каким разгавливались дворовые люди, и громко спросил: «Отчего Евсеич и другие
кушают не такой же белый кулич, как мы?» Александра Степановна с живостью и досадой отвечала
мне: «Вот еще выдумал! едят и похуже».
Они неравнодушно приняли наш улов; они ахали, разглядывали и хвалили рыбу, которую очень любили
кушать, а Татьяна Степановна — удить; но мать махнула рукой и не стала смотреть на нашу добычу, говоря, что от нее воняет сыростью и гнилью; она даже уверяла, что и от
меня с отцом пахнет прудовою тиной, что, может быть, и в самом деле было так.
Я сравнивал себя с крестьянскими мальчиками, которые целый день, от восхода до заката солнечного, бродили взад и вперед, как по песку, по рыхлым десятинам, которые
кушали хлеб да воду, — и
мне стало совестно, стыдно, и решился
я просить отца и мать, чтоб
меня заставили бороновать землю.
Сестрица моя сначала также была удивлена, но потом сейчас успокоилась, принялась
кушать и смеялась, глядя на
меня.
Потом воротились,
кушали чай и кофе, потом был обед, за которым происходило все точно то же, что
я уже рассказывал не один раз: гости пили, ели, плакали, поминали и — разъехались.
— Грех вам бояться этого, Александр Федорыч! Я люблю вас как родного; вот не знаю, как Наденька; да она еще ребенок: что смыслит? где ей ценить людей! Я каждый день твержу ей: что это, мол, Александра Федорыча не видать, что не едет? и все поджидаю. Поверите ли, каждый день до пяти часов обедать не садилась, все думала: вот подъедет. Уж и Наденька говорит иногда: «Что это, maman, кого вы ждете?
мне кушать хочется, и графу, я думаю, тоже…»
Градобоев. Водка сама по себе; дружба дружбой, а порядку не теряй! Ты без барыша ничего не продашь, ну так и я завел, чтобы мне от каждого дела щетинка была. Ты мне щетинку подай! Побалуй тебя одного, так и другие волю возьмут. Ты кушаешь, ну и
я кушать хочу.
— Вот и выходит, Дуняш, что я ошибся. Думал я, что вы умница, а вы, между прочим, такие вопросы задаете. Может, кашу и не
я кушать буду.
Неточные совпадения
— Да, купчую крепость… — сказал Плюшкин, задумался и стал опять
кушать губами. — Ведь вот купчую крепость — всё издержки. Приказные такие бессовестные! Прежде, бывало, полтиной меди отделаешься да мешком муки, а теперь пошли целую подводу круп, да и красную бумажку прибавь, такое сребролюбие!
Я не знаю, как священники-то не обращают на это внимание; сказал бы какое-нибудь поучение: ведь что ни говори, а против слова-то Божия не устоишь.
Здесь с ним обедывал зимою // Покойный Ленский, наш сосед. // Сюда пожалуйте, за
мною. // Вот это барский кабинет; // Здесь почивал он, кофей
кушал, // Приказчика доклады слушал // И книжку поутру читал… // И старый барин здесь живал; // Со
мной, бывало, в воскресенье, // Здесь под окном, надев очки, // Играть изволил в дурачки. // Дай Бог душе его спасенье, // А косточкам его покой // В могиле, в мать-земле сырой!»
Вошел Фока и точно тем же голосом, которым он докладывал «
кушать готово», остановившись у притолоки, сказал: «Лошади готовы».
Я заметил, что maman вздрогнула и побледнела при этом известии, как будто оно было для нее неожиданно.
Мне было стыдно.
Я отвернулся и сказал ему: «Поди вон, Савельич;
я чаю не хочу». Но Савельича мудрено было унять, когда, бывало, примется за проповедь. «Вот видишь ли, Петр Андреич, каково подгуливать. И головке-то тяжело, и кушать-то не хочется. Человек пьющий ни на что не годен… Выпей-ка огуречного рассолу с медом, а всего бы лучше опохмелиться полстаканчиком настойки. Не прикажешь ли?»
Тоска взяла
меня;
я отошел от окошка и лег спать без ужина, несмотря на увещания Савельича, который повторял с сокрушением: «Господи владыко! ничего
кушать не изволит!