Неточные совпадения
Дедушку с бабушкой мне также хотелось видеть, потому
что я хотя и видел их, но помнить не мог: в первый мой приезд в Багрово мне было восемь месяцев; но мать рассказывала,
что дедушка был нам очень рад и
что он давно зовет нас к себе и даже сердится,
что мы в четыре года
ни разу у него не побывали.
Я был так поражен этим невиданным зрелищем,
что совершенно онемел и не отвечал
ни одного слова на вопросы отца и матери.
Степь не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще не совсем распустившийся, еще не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и
ни один птичий голос не оживлял этой тишины; отец толковал мне,
что теперь вся степная птица уже не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава выше и гуще.
Я
ни о
чем другом не мог
ни думать,
ни говорить, так
что мать сердилась и сказала,
что не будет меня пускать, потому
что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,
что это случилось только в первый раз и
что горячность моя пройдет; я же был уверен,
что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Наконец отыскали выборного, как он
ни прятался, должность которого на этот раз за отсутствием мужа исправляла его жена чувашка; она отвела нам квартиру у богатого чувашенина, который имел несколько изб, так
что одну из них очистили совершенно для нас.
Как я
ни был мал, но заметил,
что Мироныч был недоволен приказанием моего отца.
Отец с матерью старались растолковать мне,
что совершенно добрых людей мало на свете,
что парашинские старики, которых отец мой знает давно, люди честные и правдивые, сказали ему,
что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили,
что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но
что как же быть? свой своему поневоле друг, и
что нельзя не уважить Михайле Максимычу;
что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку;
что он не поживился
ни одной копейкой,
ни господской,
ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому
что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота;
что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Тут бабушка и тетушка принялись рассказывать,
что я ужасть как привязан к матери,
что не отхожу от нее
ни на пядь и
что она уже меня так приучила.
Я видел в окошко,
что сестрица гуляла с нянькой Агафьей по саду, между разросшимися, старыми, необыкновенной величины кустами смородины и барбариса, каких я
ни прежде,
ни после не видывал; я заметил, как выпархивали из них птички с красно-желтыми хвостиками.
Девочки эти, разумеется,
ни в
чем не были виноваты: они чуждались нас, но, как их научали и как им приказывали, так они и обходились с нами.
Буран был страшный, зги не видать! поездили, поискали, да так
ни с
чем и воротились.
После этого мать сказала отцу,
что она
ни за
что на свете не оставит Агафью в няньках и
что, приехав в Уфу, непременно ее отпустит.
Как я
ни был мал, но заметил,
что бабушка и тетушка Татьяна Степановна чего-то очень перепугались.
Сидя за столом, я всегда нетерпеливо ожидал миндального блюда не столько для того, чтоб им полакомиться, сколько для того, чтоб порадоваться, как гости будут хвалить прекрасное пирожное, брать по другой фигурке и говорить,
что «
ни у кого нет такого миндального блюда, как у Софьи Николавны».
Я должен был все сочинять и выдумывать, потому
что не имел
ни малейшего понятия о настоящем деле.
Я поверил и, не имея
ни о
чем понятия, понял только,
что хотят разлучить меня с сестрицей и сделать ее чем-то вроде солдата.
Чувство собственности, исключительной принадлежности
чего бы то
ни было, хотя не вполне, но очень понимается дитятей и составляет для него особенное удовольствие (по крайней мере, так было со мной), а потому и я, будучи вовсе не скупым мальчиком, очень дорожил тем,
что Сергеевка — моя; без этого притяжательного местоимения я никогда не называл ее.
Конечно, я мог бы сесть на пол, — в комнате никого не было; но мне приказано, чтоб я стоял в углу, и я
ни за
что не хотел сесть, несмотря на усталость.
Я ничего не понял сколько потому,
что вовсе не знал, о
чем шло дело, столько и потому,
что сидел, как говорится,
ни жив
ни мертв, пораженный всем, мною виденным.
Мать ничего не знала о том,
что обыкновенно происходит в народных училищах, и, конечно,
ни за
что на свете не подвергла бы моего сердца такому жестокому потрясению.
Шумно и живо рассказывали ей все о наших подвигах, она дивилась общему увлечению, не понимала его, смеялась над нами, а всего более над довольно толстым и мокрым генералом, который
ни за
что не хотел переодеться.
Только
что мы успели запустить невод, как вдруг прискакала целая толпа мещеряков: они принялись громко кричать, доказывая,
что мы не можем ловить рыбу в Белой, потому
что воды ее сняты рыбаками; отец мой не захотел ссориться с близкими соседями, приказал вытащить невод, и мы
ни с
чем должны были отправиться домой.
Дедушка открыл глаза, не говоря
ни слова, дрожащею рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы поцеловали его исхудалую руку и заплакали; все бывшие в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил,
что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при дедушке люди.
Я еще
ни о
чем не догадывался и был довольно спокоен, как вдруг сестрица сказала мне: «Пойдем, братец, в залу, там дедушка лежит».
Мать в другое время
ни за
что бы не приняла такого одолженья — теперь же охотно и с благодарностью согласилась.
Как я
ни был мал, но заметил,
что моего отца все тетушки, особенно Татьяна Степановна, часто обнимали, целовали и говорили,
что он один остался у них кормилец и защитник.
Он говорил,
что «без хозяина скоро портится порядок и
что через несколько лет не узнаешь
ни Старого,
ни Нового Багрова».
Но мать, сколько ее
ни просили,
ни за
что в свете не согласилась входить в управленье домом и еще менее — в распоряжение оброками, пряжею и тканьем крестьянских и дворовых женщин.
Мать
ни за
что не согласилась выйти к собравшимся крестьянам и крестьянкам, сколько
ни уговаривали ее отец, бабушка и тетушка.
Но, увы, как я
ни старался выгодно описывать мою охоту матери и сестрице, — обе говорили,
что это жалко и противно.
Мать
ни за
что не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по полям и лесам и приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Иван Борисыч так бормотал,
что нельзя было понять
ни одного слова; но его мать все понимала и смотрела на него с необыкновенной нежностью.
Ни за
что в свете не соглашался Пантелей Григорьич сесть не только при моем отце, но даже при мне, и никогда не мог я от него отбиться, чтоб он не поцеловал моей руки.
Она прибавила,
что если дело дойдет до тетушки, то весь ее гнев упадет на нее,
ни в
чем тут не виноватую.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том,
что Прасковью Ивановну за богатство все уважают,
что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться;
что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит;
что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза;
что она для своего покоя и удовольствия не входит
ни в какие хозяйственные дела,
ни в свои,
ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал,
что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили;
что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется, то и середи обедни из церкви уйдет;
что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники;
что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты;
что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает
ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все,
что Александре Ивановне вздумается;
что сколько
ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала,
что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и
что лучше век оставаться в девках,
чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Прасковья Ивановна отвечала,
что все это «враки», — и не пособляла моему отцу
ни одной копейкой.
Мое яичко было лучше всех, и на нем было написано: «Христос воскрес, милый друг Сереженька!» Матери было очень грустно,
что она не услышит заутрени Светлого Христова воскресенья, и она удивлялась,
что бабушка так равнодушно переносила это лишенье; но бабушке, которая бывала очень богомольна, как-то
ни до
чего уже не было дела.
Ты
ни в
чем не принимал участия, ты забыл,
что у тебя есть мать».
Отец, который
ни разу еще не ходил удить, может быть, потому,
что матери это было неприятно, пошел со мною и повел меня на пруд, который был спущен.
Отчего он
ни разу не брал ружья в руки, а стрелять он также был охотник, о
чем сам рассказывал мне?» Матери моей были неприятны мои вопросы.
Она отвечала,
что никто не запрещает ему
ни стрелять,
ни удить, но в то же время презрительно отозвалась об этих охотах, особенно об уженье, называя его забавою людей праздных и пустых, не имеющих лучшего дела, забавою, приличною только детскому возрасту, и мне немножко стало стыдно,
что я так люблю удить.
Да ведь все,
что вы
ни видели в амбаре, все это тетушка натаскала у покойного дедушки, а бабушка-то ей потакала.
Я уверял ее,
что ничего не стану говорить маменьке, но Параша тогда только успокоилась, когда заставила меня побожиться,
что не скажу
ни одного слова.
Я подумал,
что мать
ни за
что меня не отпустит, и так, только для пробы, спросил весьма нетвердым голосом: «Не позволите ли, маменька, и мне поехать за груздями?» К удивлению моему, мать сейчас согласилась и выразительным голосом сказала мне: «Только с тем, чтоб ты в лесу
ни на шаг не отставал от отца, а то, пожалуй, как займутся груздями, то тебя потеряют».
Я рассказал ей подробно о нашем путешествии, о том,
что я не отходил от отца, о том, как понравились мне песни и голос Матреши и как всем было весело; но я не сказал
ни слова о том,
что Матреша говорила мне на ухо.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал;
ни уженья,
ни ястребов,
ни голубей,
ни свободы везде ходить, везде гулять и все говорить,
что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал,
что мать не будет заниматься и разговаривать со мною так, как в Багрове, потому
что ей будет некогда, потому
что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал
ни одного слова; мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли,
что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал,
что люблю больше Багрово и
что там веселее.
После кофе Дурасов предложил было нам катанье на лодке с роговой музыкой по Черемшану, приговаривая,
что «таких рогов
ни у кого нет», но отец с матерью не согласились, извиняясь тем,
что им необходимо завтра рано поутру переправиться через Волгу.
Отец смеялся, называя меня трусишкой, а мать, которая и в бурю не боялась воды, сердилась и доказывала мне,
что нет
ни малейшей причины бояться.
Отец с матерью
ни с кем в Симбирске не виделись; выкормили только лошадей да поели стерляжьей ухи, которая показалась мне лучше,
чем в Никольском, потому
что той я почти не ел, да и вкуса ее не заметил: до того ли мне было!.. Часа в два мы выехали из Симбирска в Чурасово, и на другой день около полден туда приехали.