Неточные совпадения
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону,
целые часы растирала мне грудь и спину голыми
руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Люди принялись разводить огонь: один принес сухую жердь от околицы, изрубил ее на поленья, настрогал стружек и наколол лучины для подтопки, другой притащил
целый ворох хворосту с речки, а третий, именно повар Макей, достал кремень и огниво, вырубил огня на большой кусок труту, завернул его в сухую куделю (ее возили нарочно с собой для таких случаев), взял в
руку и начал проворно махать взад и вперед, вниз и вверх и махал до тех пор, пока куделя вспыхнула; тогда подложили огонь под готовый костер дров со стружками и лучиной — и пламя запылало.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником с красноватыми ягодами и бобовником с зеленоватыми бобами, то я упросил отца остановиться и своими
руками нарвал
целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох; отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе
целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но отец сказал, что «мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
Вдруг плач ребенка обратил на себя мое внимание, и я увидел, что в разных местах, между трех палочек, связанных вверху и воткнутых в землю, висели люльки; молодая женщина воткнула серп в связанный ею сноп, подошла не торопясь, взяла на
руки плачущего младенца и тут же, присев у стоящего пятка снопов, начала
целовать, ласкать и кормить грудью свое дитя.
Когда же крестная мать пришла к нам в комнату, то мать опять благодарила ее со слезами и
целовала ее
руки.
Дедушка открыл глаза, не говоря ни слова, дрожащею
рукой перекрестил нас и прикоснулся пальцами к нашим головам; мы
поцеловали его исхудалую
руку и заплакали; все бывшие в комнате принялись плакать, даже рыдать, и тут только я заметил, что около нас стояли все тетушки, дядюшки, старые женщины и служившие при дедушке люди.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом,
целуя ее
руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет идти по-прежнему.
На одно мгновение мне захотелось даже еще раз его увидеть и
поцеловать исхудалую его
руку.
В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили на колени, мать благословила нас образом, перекрестила,
поцеловала и махнула
рукой.
Мать будет здорова, у тебя родился братец…» Он взял меня на
руки, посадил к себе на колени, обнял и
поцеловал.
Потом всех крестьян и крестьянок угощали пивом и вином; все кланялись в ноги моему отцу, все обнимали,
целовали его и его
руку.
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок,
поцеловал он
руку у своей матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.
Иван Борисыч сейчас повиновался, с почтеньем
поцеловал у нее
руку и ушел.
Ни за что в свете не соглашался Пантелей Григорьич сесть не только при моем отце, но даже при мне, и никогда не мог я от него отбиться, чтоб он не
поцеловал моей
руки.
Когда мы подъехали к парадному крыльцу с навесом, слуги,
целою толпой, одетые как господа, выбежали к нам навстречу, высадили нас из кибиток и под
руки ввели в лакейскую, где мы узнали, что у Прасковьи Ивановны, по обыкновению, много гостей и что господа недавно откушали.
Мой отец, желая поздороваться с теткой, хотел было
поцеловать ее
руку, говоря: «Здравствуйте, тетушка!» — но Прасковья Ивановна не дала
руки.
Она благодарила отца и особенно мать,
целовала у ней
руки и сказала, что «не ждала нас, зная по письмам, как Прасковья Ивановна полюбила Софью Николавну и как будет уговаривать остаться, и зная, что Прасковье Ивановне нельзя не уважить».
Изредка езжал я с отцом в поле на разные работы, видел, как полют яровые хлеба: овсы, полбы и пшеницы; видел, как крестьянские бабы и девки, беспрестанно нагибаясь, выдергивают сорные травы и, набрав их на левую
руку целую охапку, бережно ступая, выносят на межи, бросают и снова идут полоть.
Но Матрена перепугалась еще больше, бросилась ко мне, начала
целовать мои
руки и просить, чтоб я не сказывал тетушке, что был в ее амбаре.
Поди чай, у нее и чаю и кофею мешки висят?..» Вдруг Параша опомнилась и точно так же, как недавно Матрена, принялась
целовать меня и мои
руки, просить, молить, чтоб я ничего не сказывал маменьке, что она говорила про тетушку.
Как она на меня смотрела, как
целовала мои
руки!..
Она крепко и долго обнимала моего отца и особенно мать; даже нас всех перецеловала, чего никогда не делывала, а всегда только давала
целовать нам
руку.
И пошла почивать в опочивальню свою молодая дочь купецкая, красавица писаная, и видит: стоит у кровати ее девушка сенная, верная и любимая, и стоит она чуть от страха жива, и обрадовалась она госпоже своей, и
целует ей
руки белые, обнимает ее ноги резвые.