Неточные совпадения
Но не все, казавшееся мне виденным, видел я в самом деле; те же справки иногда доказывали,
что многого я не мог видеть, а мог
только слышать.
Итак, я стану рассказывать из доисторической, так сказать, эпохи моего детства
только то, в действительности
чего не могу сомневаться.
Ведь ты
только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала,
что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все
что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало, то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Да и
что мудреного: рассказчику
только пошел пятый год, а слушательнице — третий.
Я принялся было за Домашний лечебник Бухана, но и это чтение мать сочла почему-то для моих лет неудобным; впрочем, она выбирала некоторые места и, отмечая их закладками, позволяла мне их читать; и это было в самом деле интересное чтение, потому
что там описывались все травы, соли, коренья и все медицинские снадобья, о которых
только упоминается в лечебнике.
Только впоследствии узнал я из разговоров меня окружавших людей,
что мать сделалась больна от телесного истощения и душевных страданий во время моей болезни.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери,
что я готов ехать и
что мне жаль
только оставить Сурку.
Переправа кареты, кибитки и девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда отец не позволил мне их взять с собою, а выбрал
только десятка полтора, сказав,
что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку.
Толстые, как бревна, черемухи были покрыты уже потемневшими ягодами; кисти рябины и калины начинали краснеть; кусты черной спелой смородины распространяли в воздухе свой ароматический запах; гибкие и цепкие стебли ежевики, покрытые крупными, еще зелеными ягодами, обвивались около всего, к
чему только прикасались; даже малины было много.
Я ни о
чем другом не мог ни думать, ни говорить, так
что мать сердилась и сказала,
что не будет меня пускать, потому
что я от такого волнения могу захворать; но отец уверял ее,
что это случилось
только в первый раз и
что горячность моя пройдет; я же был уверен,
что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Отец мой продолжал разговаривать и расспрашивать о многом,
чего я и не понимал; слышал
только, как ему отвечали,
что, слава богу, все живут помаленьку,
что с хлебом не знай, как и совладать, потому
что много народу хворает.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали,
что так приказал староста Мироныч;
что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать;
что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и
что в поле остался
только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Я увидел их в первый раз, они мне очень понравились; я набил ими свои карманы,
только название их никак не мог объяснить мне отец, и я долго надоедал ему вопросами,
что за зверь черт, имеющий такие крепкие пальцы?
Пруд наполнялся родниками и был довольно глубок; овраг перегораживала, запружая воду, широкая навозная плотина; посредине ее стояла мельничная амбарушка; в ней находился один мукомольный постав, который молол хорошо
только в полую воду, впрочем, не оттого, чтобы мало было воды в пруде, как объяснил мне отец, а оттого,
что вода шла везде сквозь плотину.
Но я заметил,
что для больших людей так сидеть неловко потому,
что они должны были не опускать своих ног, а вытягивать и держать их на воздухе, чтоб не задевать за землю; я же сидел на роспусках почти с ногами, и трава задевала
только мои башмаки.
Отец, однако, не брал на себя никакой власти и все отвечал,
что тетушка приказала ему
только осмотреть хозяйство и обо всем донести ей, но входить в распоряжения старосты не приказывала.
Священник сказал, между прочим,
что староста — человек подвластный, исполняет,
что ему прикажут, и прибавил с улыбкой,
что «един бог без греха и
что жаль
только,
что у Мироныча много родни на селе и он до нее ласков».
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил,
что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с матерью, я догадывался,
что мать не любит Багрова и
что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти слова без понимания и даже без внимания и
только в эту минуту понял,
что есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают мою мать.
Наконец вышла мать и спросила: «Где же ваша нянька?» Агафья выскочила из коридора, уверяя,
что только сию минуту отошла от нас, между тем как мы с самого прихода в залу ее и не видали, а слышали
только бормотанье и шушуканье в коридоре.
Ефрем с Федором сейчас ее собрали и поставили, а Параша повесила очень красивый, не знаю, из какой материи, кажется, кисейный занавес; знаю
только,
что на нем были такие прекрасные букеты цветов,
что я много лет спустя находил большое удовольствие их рассматривать; на окошки повесили такие же гардины — и комната вдруг получила совсем другой вид, так
что у меня на сердце стало веселее.
Как
только мать проснулась и сказала,
что ей немножко получше, вошел отец.
Все это я объяснял ей и отцу, как умел, сопровождая свои объяснения слезами; но для матери моей не трудно было уверить меня во всем,
что ей угодно, и совершенно успокоить, и я скоро, несмотря на страх разлуки, стал желать
только одного: скорейшего отъезда маменьки в Оренбург, где непременно вылечит ее доктор.
Видя мать бледною, худою и слабою, я желал
только одного, чтоб она ехала поскорее к доктору; но как
только я или оставался один, или хотя и с другими, но не видал перед собою матери, тоска от приближающейся разлуки и страх остаться с дедушкой, бабушкой и тетушкой, которые не были так ласковы к нам, как мне хотелось, не любили или так мало любили нас,
что мое сердце к ним не лежало, овладевали мной, и мое воображение, развитое не по летам, вдруг представляло мне такие страшные картины,
что я бросал все,
чем тогда занимался: книжки, камешки, оставлял даже гулянье по саду и прибегал к матери, как безумный, в тоске и страхе.
Я выучил наизусть,
что́ какой сон значит, и долго любил толковать сны свои и чужие, долго верил правде этих толкований, и
только в университете совершенно истребилось во мне это суеверие.
Больше ничего не помню; знаю
только,
что содержание состояло из любви пастушки к пастуху,
что бабушка сначала не соглашалась на их свадьбу, а потом согласилась. С этого времени глубоко запала в мой ум склонность к театральным сочинениям и росла с каждым годом.
«А, так ты так же и отца любишь, как мать, — весело сказал дедушка, — а я думал,
что ты
только по ней соскучился.
Понимая дело
только вполовину, я, однако, догадывался,
что маменька гневается за нас на дедушку, бабушку и тетушку и
что мой отец за них заступается; из всего этого я вывел почему-то такое заключение,
что мы должны скоро уехать, в
чем и не ошибся.
Я помню
только,
что в нем было множество чертежей и планов, очень тщательно сделанных и разрисованных красками.
Я поверил и, не имея ни о
чем понятия, понял
только,
что хотят разлучить меня с сестрицей и сделать ее чем-то вроде солдата.
Дело происходило поутру; до самого обеда я рвался и плакал; напрасно Евсеич убеждал меня,
что нехорошо так гневаться, так бранить дяденьку и драться с Петром Николаичем,
что они со мной
только пошутили,
что маленькие девочки замуж не выходят и
что как же можно отнять насильно у нас Сергеевку?
Я тогда же возражал,
что это неправда,
что я умею хорошо читать, а
только писать не умею; но теперь я захотел поправить этот недостаток и упросил отца и мать, чтоб меня начали учить писать.
Трудно было примириться детскому уму и чувству с мыслию,
что виденное мною зрелище не было исключительным злодейством, разбоем на большой дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника,
что такие поступки не
только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности;
что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики будут благодарить со временем;
что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не были забыты мной, а
только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку,
что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Сергеевка занимает одно из самых светлых мест в самых ранних воспоминаниях моего детства. Я чувствовал тогда природу уже сильнее,
чем во время поездки в Багрово, но далеко еще не так сильно, как почувствовал ее через несколько лет. В Сергеевке я
только радовался спокойною радостью, без волнения, без замирания сердца. Все время, проведенное мною в Сергеевке в этом году, представляется мне веселым праздником.
Чистая, прозрачная вода, местами очень глубокая, белое песчаное дно, разнообразное чернолесье, отражавшееся в воде как в зеркале и обросшее зелеными береговыми травами, все вместе было так хорошо,
что не
только я, но и отец мой, и Евсеич пришли в восхищение.
Он указал мне зарубки на дубовом пне и на растущем дубу и сказал,
что башкирцы, настоящие владельцы земли, каждые сто лет кладут такие заметки на больших дубах, в
чем многие старики его уверяли; таких зарубок на пне было
только две, а на растущем дубу пять, а как пень был гораздо толще и, следовательно, старее растущего дуба, то и было очевидно,
что остальные зарубки находились на отрубленном стволе дерева.
Я выудил уже более двадцати рыб, из которых двух не мог вытащить без помощи Евсеича; правду сказать, он
только и делал
что снимал рыбу с моей удочки, сажал ее в ведро с водой или насаживал червяков на мой крючок: своими удочками ему некогда было заниматься, а потому он и не заметил,
что одного удилища уже не было на мостках и
что какая-то рыба утащила его от нас сажен на двадцать.
Покуда я удил, вытаскивая рыбу, или наблюдая за движением наплавка, или беспрестанно ожидая,
что вот сейчас начнется клев, — я чувствовал
только волнение страха, надежды и какой-то охотничьей жадности; настоящее удовольствие, полную радость я почувствовал
только теперь, с восторгом вспоминая все подробности и пересказывая их Евсеичу, который сам был участник моей ловли, следовательно, знал все так же хорошо, как и я, но который, будучи истинным охотником, также находил наслаждение в повторении и воспоминании всех случайностей охоты.
Мать отвечала,
что она не знала, куда деваться от комаров, и
только тут, вглядевшись в мое лицо, она вскрикнула: «Посмотри-ка,
что сделали с тобою комары!
Теперь я рассказал об этом так, как узнал впоследствии; тогда же я не мог понять настоящего дела, а
только испугался,
что тут будут спорить, ссориться, а может быть, и драться.
Права настоящих вотчинников-башкирцев так спутаны,
что разобрать их не
только трудно, — даже невозможно.
Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я
только из боязни, чтоб мать не запретила мне сидеть с удочкой на озере, с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики,
чему учил меня отец.
Я помню,
что притворялся довольно искусно и часто пускался в длинные рассуждения с матерью, тогда как на уме моем
только и было, как бы поскорее убежать с удочкой на мостки, когда каждая минута промедления была для меня тяжким испытанием.
Рыба клевала чудесно; неудач не было или они состояли
только в том,
что иногда крупной рыбы попадалось меньше.
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой
только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для
чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Наконец гости уехали, взяв обещание с отца и матери,
что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров с женою и детьми. Я был рад,
что уехали гости, и понятно,
что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась,
что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых: с девочками Мансуровыми она была дружна, а с Булгаковыми
только знакома.
Правда, недалеко от дому протекала очень рыбная и довольно сильная река Уршак, на которой пониже деревни находилась большая мельница с широким прудом, но и река мне не понравилась, во-первых, потому,
что вся от берегов проросла камышами, так
что и воды было не видно, а во-вторых, потому,
что вода в ней была горька и не
только люди ее не употребляли, но даже и скот пил неохотно.
Мне тоже это было очень досадно, хотя я чувствовал немножко,
что мещеряки правы, и
только две застреленные куропатки, которых я держал в своих руках, меня утешали.
Мы ездили за клубникой целым домом, так
что только повар Макей оставался в своей кухне, но и его отпускали после обеда, и он всегда возвращался уже к вечеру с огромным кузовом чудесной клубники.
Я пристал к отцу и Федору с неотступными просьбами, и желание мое исполнили, но опыт доказал,
что я вовсе не умею манить: на мои звуки не
только перепела не шли под сеть, но даже не откликались.