Неточные совпадения
Потом помню, что уже никто не являлся на
мой крик и призывы, что мать, прижав меня к груди, напевая одни и те же
слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до тех пор, пока я засыпал.
Она улыбнулась
моим словам и так взглянула на меня, что я хотя не мог понять выражения этого взгляда, но был поражен им.
Мать скоро легла и положила с собой
мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я остался посидеть с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного
слова.
Мать не хотела верить, чтоб я мог сам поймать рыбу, но, задыхаясь и заикаясь от горячности, я уверял ее, ссылаясь на Евсеича, что точно я вытащил сам эту прекрасную рыбку; Евсеич подтвердил
мои слова.
Слыша часто
слово «Парашино», я спросил, что это такое? и мне объяснили, что это было большое и богатое село, принадлежавшее тетке
моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что
мой отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать своей тетушке, все ли там хорошо, все ли в порядке.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец
мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь
мою не видывал таких!» Я заметил, что мать
моя совершенно равнодушно слушала
слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Все
мои мечты поудить вечером, когда, по
словам отца, так хорошо клюет рыба на такой реке, которая не хуже Демы, разлетелись как дым, и я стоял, точно приговоренный к какому-нибудь наказанию.
Я не говорил ни
слова, но когда мать взглянула на меня, то прочла все на
моем лице.
Когда мать выглянула из окошка и увидала Багрово, я заметил, что глаза ее наполнились слезами и на лице выразилась грусть; хотя и прежде, вслушиваясь в разговоры отца с матерью, я догадывался, что мать не любит Багрова и что ей неприятно туда ехать, но я оставлял эти
слова без понимания и даже без внимания и только в эту минуту понял, что есть какие-нибудь важные причины, которые огорчают
мою мать.
Сон отлетел от
моих глаз, и
слова матери: «Как я их оставлю?
Я умру с тоски; никакой доктор мне не поможет», — а также
слова отца: «Матушка, побереги ты себя, ведь ты захвораешь, ты непременно завтра сляжешь в постель…» —
слова, схваченные
моим детским напряженным слухом на лету, между многими другими, встревожили, испугали меня.
Запах постного масла бросился мне в нос, и я сказал: «Как нехорошо пахнет!» Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого говорить, но дедушка слышал
мои слова и сказал: «Эге, брат, какой ты неженка».
Я вспомнил, как сам просил еще в Уфе
мою мать ехать поскорее лечиться; но
слова, слышанные мною в прошедшую ночь: «Я умру с тоски, никакой доктор мне не поможет», — поколебали во мне уверенность, что мать воротится из Оренбурга здоровою.
Тетушка уговаривала нас не плакать и уверяла, что маменька здорова, что она скоро воротится и что ее ждут каждый день; но я был так убежден в
моих печальных предчувствиях, что решительно не поверил тетушкиным
словам и упорно повторял один и тот же ответ: «Вы нарочно так говорите».
Конечно, я привык слышать подобные
слова от Евсеича и няньки, но все странно, что я так недоверчиво обрадовался; впрочем, слава богу, что так случилось: если б я совершенно поверил, то, кажется, сошел бы с ума или захворал; сестрица
моя начала прыгать и кричать: «Маменька приехала, маменька приехала!» Нянька Агафья, которая на этот раз была с нами одна, встревоженным голосом спросила: «Взаправду, что ли?» — «Взаправду, взаправду, уж близко, — отвечала Феклуша, — Ефрем Евсеич побежал встречать», — и сама убежала.
Несколько раз мать перерывала
мой рассказ; глаза ее блестели, бледное ее лицо вспыхивало румянцем, и прерывающимся от волнения голосом начинала она говорить
моему отцу не совсем понятные мне
слова; но отец всякий раз останавливал ее знаком и успокаивал
словами: «Побереги себя, ради бога, пожалей Сережу.
Долго говорила она; ее
слова, нежные и грозные, ласковые и строгие и всегда убедительные, ее слезы о
моем упрямстве поколебали меня: я признавал себя виноватым перед маменькой и даже дяденькой, которого очень любил, особенно за рисованье, но никак не соглашался, что я виноват перед Волковым; я готов был просить прощенья у всех, кроме Волкова.
Слова «герой», конечно, я тогда не знал, но заманчивый его смысл ясно выражался в
моих детских фантазиях.
Скоро стал я замечать, что Матвей Васильич поступает несправедливо и что если мы с Андрюшей оба писали неудачно, то мне он ставил «не худо», а ему «посредственно», а если мы писали оба удовлетворительно, то у меня стояло «очень хорошо» или «похвально», а у Андрюши «хорошо»; в тех же случаях, впрочем, довольно редких, когда товарищ
мой писал лучше меня, — у нас стояли одинаковые одобрительные
слова.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же
слова, у обоих или «не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что отец
мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Я не мог удержаться от смеха, слушая, как
моя маменька старалась подражать Мавлютке, коверкая свои
слова.
Мансуров и
мой отец горячились больше всех; отец
мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними
словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Такие
слова укололи
мое самолюбие, и я скрепя сердце сказал, что не трушу.
Самое любимое
мое дело было читать ей вслух «Россиаду» и получать от нее разные объяснения на не понимаемые мною
слова и целые выражения.
Нет
слов для выражения
моего страха!
Не слушайте сестрицы; ну, чего дедушку глядеть: такой страшный, одним глазом смотрит…» Каждое
слово Параши охватывало
мою душу новым ужасом, а последнее описание так меня поразило, что я с криком бросился вон из гостиной и через коридор и девичью прибежал в комнату двоюродных сестер; за мной прибежала Параша и сестрица, но никак не могли уговорить меня воротиться в гостиную.
Это говорили Евсеич и Параша
моей сестрице, которая, с радостным криком, повторяя эти
слова, прибежала к
моей кроватке, распахнула занавески, влезла ко мне и обняла меня своими ручонками…
Отец удивился
моим неожиданным
словам, улыбнулся и сказал: «А вы бы с сестрой почаще к ней ходили, старались бы ее развеселить».
Катерина Борисовна тихо сказала
моей матери, что игра в карты с самим собою составляет единственное удовольствие ее несчастного брата и что он играет мастерски; в доказательство же своих
слов попросила мужа поиграть с ее братом в пикет.
Я получил было неприятное впечатление от
слов, что
моя милая сестрица замухрышка, а братец чернушка, но, взглянув на залу, я был поражен ее великолепием: стены были расписаны яркими красками, на них изображались незнакомые мне леса, цветы и плоды, неизвестные мне птицы, звери и люди, на потолке висели две большие хрустальные люстры, которые показались мне составленными из алмазов и бриллиантов, о которых начитался я в Шехеразаде; к стенам во многих местах были приделаны золотые крылатые змеи, державшие во рту подсвечники со свечами, обвешанные хрустальными подвесками; множество стульев стояло около стен, все обитые чем-то красным.
Александра Ивановна беспрестанно улыбалась и наконец тихо промолвила: «Экой ты дитя!» Я был смущен такими
словами и как будто охладел в конце
моих рассказов.
Мать бранила меня за это наедине, я отвечал, что мне досадно, когда поднимают на смех
мои слова, да и говорят со мной только для того, чтобы посмеяться.
Прасковьи Ивановны я не понимал; верил на
слово, что она добрая, но постоянно был недоволен ее обращением со мной, с
моей сестрой и братцем, которого она один раз приказала было высечь за то, что он громко плакал; хорошо, что маменька не послушалась.
Наконец мы собрались совсем, и хозяйка согласилась отпустить нас, взяв честное
слово с
моего отца и матери, что мы непременно приедем в исходе лета и проживем всю осень.
Впоследствии, когда
мои слова сделались известны всем тетушкам, они заставляли меня повторять их (всегда без матери) и так хохотали, что приводили меня в совершенное изумление.
Разумеется, потом я забыл свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее в
моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много
слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить ее.
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее
слова, питавшие
мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все понимаешь; как ты об этом думаешь, друг
мой?» — и тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти
слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Несмотря на
мой ребячий возраст, я понимал, что
моей матери все в доме боялись, а не любили (кроме Евсеича и Параши), хотя мать никому и грубого
слова не говаривала.
Она напомнила мне, какой перенесла гнев от
моей матери за подобные
слова об тетушках, она принялась плакать и говорила, что теперь, наверное, сошлют ее в Старое Багрово, да и с мужем, пожалуй, разлучат, если Софья Николавна узнает об ее глупых речах.
Я побожился, то есть сказал «ей-богу» в первый раз в
моей жизни, хотя часто слыхал, как другие легко произносят эти
слова.
Все это мать говорила с жаром и с увлечением, и все это в то же время было совершенно справедливо, и я не мог сказать против ее похвал ни одного
слова;
мой ум был совершенно побежден, но сердце не соглашалось, и когда мать спросила меня: «Не правда ли, что в Чурасове будет лучше?» — я ту ж минуту отвечал, что люблю больше Багрово и что там веселее.
Это напомнило мне давнопрошедшие истории с Волковым; и хотя я с некоторой гордостью думал, что был тогда глупеньким дитятей, и теперь понимал, что семилетняя девочка не может быть невестой сорокалетнего мужчины, но
слово «невеста» все-таки неприятно щекотало
мое ухо.
Я в первый раз услышал это
слово, совершенно не понимал его, и оно нисколько не решало
моего вопроса.
Эти
слова запали в
мой ум, и я принялся рассуждать: «Как же это маменька всегда говорила, что глупо верить снам и что все толкования их — совершенный вздор, а теперь сама сказала, что отец видел страшный, а не дурной сон?
Отец
мой как будто несколько ободрился от ее
слов.
Припоминая наше первое пребывание в Багрове и некоторые
слова, вырывавшиеся у
моей матери, тогда же мною замеченные, я старался составить себе сколько-нибудь ясное и определенное понятие: в чем могла быть виновата бабушка перед
моею матерью и в чем была виновата мать перед нею?
Разумеется, Татьяна Степановна охотно на все согласилась и не находила
слов благодарить
мою мать за ее «великие милости и благодеяния».
Призадумался честной купец и, подумав мало ли, много ли времени, говорит ей таковые
слова: «Хорошо, дочь
моя милая, хорошая и пригожая, достану я тебе таковой хрустальный тувалет; а и есть он у дочери короля персидского, молодой королевишны, красоты несказанной, неописанной и негаданной: и схоронен тот тувалет в терему каменном, высокиим, и стоит он на горе каменной, вышина той горы в триста сажен, за семью дверьми железными, за семью замками немецкими, и ведут к тому терему ступеней три тысячи, и на каждой ступени стоит по воину персидскому и день и ночь, с саблею наголо булатного, и ключи от тех дверей железныих носит королевишна на поясе.
Поклонилась в ноги отцу меньшая дочь и говорит таково
слово: «Государь ты
мой батюшка родимой!
Не погуби ты души
моей христианския за
мою продерзость безвинную, не прикажи меня рубить и казнить, прикажи
слово вымолвить.