Неточные совпадения
Все это она говорила и нежно и ласково, и я как будто почувствовал правду ее
слов, успокоился несколько и начал вслух читать
свою книжку.
Слыша часто
слово «Парашино», я спросил, что это такое? и мне объяснили, что это было большое и богатое село, принадлежавшее тетке моего отца, Прасковье Ивановне Куролесовой, и что мой отец должен был осмотреть в нем все хозяйство и написать
своей тетушке, все ли там хорошо, все ли в порядке.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы
слова: «Не вмешивайся не в
свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на то, чтоб Мироныча прочь, то Михайлушка его не выдаст.
Я осыпал дядю всеми бранными
словами, какие только знал; назвал его подьячим, приказным крючком и мошенником, а Волкова, как главного виновника и преступника, хотел непременно застрелить, как только достану ружье, или затравить Суркой (дворовой собачонкой, известной читателям); а чтоб не откладывать
своего мщения надолго, я выбежал, как исступленный, из комнаты, бросился в столярную, схватил деревянный молоток, бегом воротился в гостиную и, подошед поближе, пустил молотком прямо в Волкова…
Мансуров и мой отец горячились больше всех; отец мой только распоряжался и беспрестанно кричал: «Выравнивай клячи! нижние подборы веди плотнее! смотри, чтоб мотня шла посередке!» Мансуров же не довольствовался одними
словами: он влез по колени в воду и, ухватя руками нижние подборы невода, тащил их, притискивая их к мелкому дну, для чего должен был, согнувшись в дугу, пятиться назад; он представлял таким образом пресмешную фигуру; жена его, родная сестра Ивана Николаича Булгакова, и жена самого Булгакова, несмотря на
свое рыбачье увлеченье, принялись громко хохотать.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее
слов, даже скоро ушла в детскую к
своей няне.
Мать простила, но со всем тем выгнала вон из нашей комнаты
свою любимую приданую женщину и не позволила ей показываться на глаза, пока ее не позовут, а мне она строго подтвердила, чтоб я никогда не слушал рассказов слуг и не верил им и что это все выдумки багровской дворни: разумеется, что тогда никакое сомнение в справедливости
слов матери не входило мне в голову.
Это говорили Евсеич и Параша моей сестрице, которая, с радостным криком, повторяя эти
слова, прибежала к моей кроватке, распахнула занавески, влезла ко мне и обняла меня
своими ручонками…
Один раз, когда мы все сидели в гостиной, вдруг вошел Иван Борисыч, небритый, нечесаный, очень странно одетый; бормоча себе под нос какие-то русские и французские
слова, кусая ногти, беспрестанно кланяясь набок, поцеловал он руку у
своей матери, взял ломберный стол, поставил его посереди комнаты, раскрыл, достал карты, мелки, щеточки и начал сам с собою играть в карты.
Оставшись на свободе, я увел сестрицу в кабинет, где мы спали с отцом и матерью, и, позабыв смутившие меня
слова «экой ты дитя», принялся вновь рассказывать и описывать гостиную и диванную, украшая все, по
своему обыкновенью.
Она была справедлива в поступках, правдива в
словах, строга ко всем без разбора и еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя в самых тонких иногда уклонениях от тех нравственных начал, которые понимала; этого мало, — она поправляла по возможности
свои ошибки.
Разумеется, потом я забыл
свой рассказ; но теперь, восстановляя давно прошедшее в моей памяти, я неожиданно наткнулся на груду обломков этой сказки; много
слов и выражений ожило для меня, и я попытался вспомнить ее.
По просухе перебывали у нас в гостях все соседи, большею частью родные нам. Приезжали также и Чичаговы, только без старушки Мертваго; разумеется, мать была им очень рада и большую часть времени проводила в откровенных, задушевных разговорах наедине с Катериной Борисовной, даже меня высылала. Я мельком вслушался раза два в ее
слова и догадался, что она жаловалась на
свое положение, что она была недовольна
своей жизнью в Багрове: эта мысль постоянно смущала и огорчала меня.
Пройдя длинный ряд, вдруг косцы остановились и принялись чем-то точить
свои косы, весело перебрасываясь между собою шутливыми речами, как можно было догадываться по громкому смеху: расслышать
слов было еще невозможно.
Я сделал это без всяких предварительных соображений, точно кто шепнул мне, чтоб я не говорил; но после я задумался и долго думал о
своем поступке, сначала с грустью и раскаяньем, а потом успокоился и даже уверил себя, что маменька огорчилась бы
словами Матреши и что мне так и должно было поступить.
Она подумала, не захворал ли я; но отец рассказал ей, в чем состояло дело, рассказал также и
свой сон, только так тихо, что я ни одного
слова не слыхал.
Впрочем, и того, что я понял, было достаточно для меня; я вывел заключение и сделал новое открытие: крестьянин насмехался над барином, а я привык думать, что крестьяне смотрят на
своих господ с благоговением и все их поступки и
слова считают разумными.
Мало ли, много ли времени он думал, доподлинно сказать не могу; надумавшись, он целует, ласкает, приголубливает
свою меньшую дочь любимую и говорит таковые
слова: «Ну, задала ты мне работу потяжеле сестриных: коли знаешь, что искать, то как не сыскать, а как найти то, чего сам не знаешь?
Я отпущу тебя домой невредимого, награжу казной несчетною, подарю цветочик аленькой, коли дашь ты мне
слово честное купецкое и запись
своей руки, что пришлешь заместо себя одну из дочерей
своих, хорошиих, пригожиих; я обиды ей никакой не сделаю, а и будет она жить у меня в чести и приволье, как сам ты жил во дворце моем.
Позвал честной купец меньшую дочь и стал ей все рассказывать, все от
слова до
слова, и не успел кончить речи
своей, как стала перед ним на колени дочь меньшая, любимая и сказала: «Благослови меня, государь мой батюшка родимый: я поеду к зверю лесному, чуду морскому и стану жить у него.
Залился слезами честной купец, обнял он
свою меньшую дочь любимую и говорит ей таковые
слова: «Дочь моя милая, хорошая, пригожая, меньшая и любимая!
И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку
свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые
слова: «Не бойся ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать меня
своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся я и рева звериного; говори со мной, не опасаючись».
И услышала она, ровно кто вздохнул, за беседкою, и раздался голос страшный, дикой и зычный, хриплый и сиплый, да и то говорил он еще вполголоса; вздрогнула сначала молодая дочь купецкая, красавица писаная, услыхала голос зверя лесного, чуда морского, только со страхом
своим совладала и виду, что испужалася, не показала, и скоро
слова его ласковые и приветливые, речи умные и разумные стала слушать она и заслушалась, и стало у ней на сердце радошно.
И говорит зверь лесной, чудо морское таковые
слова: «Не проси, не моли ты меня, госпожа моя распрекрасная, красавица ненаглядная, чтобы показал я тебе
свое лицо противное,
свое тело безобразное.
Не слушала таких речей молода купецка дочь, красавица писаная, и стала молить пуще прежнего, клясться, божиться и ротитися, что никакого на свете страшилища не испугается и что не разлюбит она
своего господина милостивого, и говорит ему таковые
слова: «Если ты стар человек — будь мне дедушка, если середович — будь мне дядюшка, если же молод ты — будь мне названой брат, и поколь я жива — будь мне сердечный друг».
Долго, долго лесной зверь, чудо морское не поддавался на такие
слова, да не мог просьбам и слезам
своей красавицы супротивным быть и говорит ей таково
слово: «Не могу я тебе супротивным быть, по той причине, что люблю тебя пуще самого себя, исполню я твое желание, хоша знаю, что погублю мое счастие и умру смертью безвременной.
Рассказала она
своему батюшке родимому и
своим сестрам старшиим, любезныим про
свое житье-бытье у зверя лесного, чуда морского, все от
слова слова, никакой крохи не скрываючи, и возвеселился честной купец ее житью богатому, царскому, королевскому, и дивился, как она привыкла смотреть на свово хозяина страшного и не боится зверя лесного, чуда морского; сам он, об нем вспоминаючи, дрожкой-дрожал.