Неточные совпадения
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в
то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не
понимаю, — что я умираю.
Сад, впрочем, был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои прекрасные глазки, в которых в
то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не
понимаю».
Я долго тосковал: я не умел
понять, за что маменька так часто гневалась на добрую няню, и оставался в
том убеждении, что мать просто ее не любила.
Я многого не
понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал к тетушке, а если пойдет дело на
то, чтоб Мироныча прочь,
то Михайлушка его не выдаст.
Я не
понял этих слов и думал, что чем больше родни у него и чем он ласковее к ней —
тем лучше.
Я сообщил моей сестрице, что мне невесело в Багрове, что я боюсь дедушки, что мне хочется опять в карету, опять в дорогу, и много
тому подобного; но сестрица, плохо
понимая меня, уже дремала и говорила такой вздор, что я смеялся.
Отец увидел это и, погрозя пальцем, указал на мать; я кивнул и потряс головою в знак
того, что
понимаю, в чем дело, и не встревожу больную.
Она, например, не
понимала, что нас мало любят, а я
понимал это совершенно; оттого она была смелее и веселее меня и часто сама заговаривала с дедушкой, бабушкой и теткой; ее и любили за
то гораздо больше, чем меня, особенно дедушка; он даже иногда присылал за ней и подолгу держал у себя в горнице.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и
те же слова, у обоих или «не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я
понял, что отец мой, верно, что-нибудь говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда лучше со мной, чем с Андрюшей.
Я, конечно, не мог
понимать ее высокого значения, но я мало обратил внимания даже на
то, что понятно для детей: радостные лица, праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами,
то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла
понимать ее слов, даже скоро ушла в детскую к своей няне.
Когда мы освободились,
то сгоряча я ничего не почувствовал, кроме радости, что не задохся; даже не заметил, что ушибся; но, к досаде моей, Параша, Аннушка и даже сестрица, которая не
понимала, что я мог задохнуться и умереть, — смеялись и моему страху, и моей радости.
Я говорил все
то, что знал из книг, еще более из собственной моей жизни, но сестрицы меня или не
понимали, или смеялись надо мной, или утверждали, что у них тятенька и маменька совсем не такие, как у меня.
Понял также и
то, для чего мать напрасно обвиняла багровскую дворню,
понял, что в этом случае дворня была выше некоторых своих господ.
Обогащенный многими новыми понятиями и чувствами, я принялся опять перечитывать свои книги и многое
понял в них яснее прежнего, увидел даже
то, чего прежде вовсе не видал, а потому и самые книги показались мне отчасти новыми.
Я не мог любить, да и видеть не желал Прасковью Ивановну, потому что не знал ее, и,
понимая, что пишу ложь, всегда строго осуждаемую у нас, я откровенно спросил: «Для чего меня заставляют говорить неправду?» Мне отвечали, что когда я узнаю бабушку,
то непременно полюблю и что я теперь должен ее любить, потому что она нас любит и хочет нам сделать много добра.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела,
то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не
понимал, как и все меня окружавшие.
Из последних слов Параши я еще более
понял, как ужасно было вчерашнее прошедшее; но в
то же время я совершенно поверил, что теперь все прошло благополучно и что маменька почти здорова.
— «А потому, что бабушке и тетушке твоей стало бы еще грустнее; к
тому же я терпеть не могу… ну, да ты еще мал и
понять меня не можешь».
Тут-то нагляделись мы с сестрой и наслушались
того, о чем до сих пор понятия не имели и что, по счастью,
понять не могли.
Если б мать не сказала прежде, что Александра Ивановна не
понимает своей благодетельницы,
то я бы поверил Александре Ивановне, потому что она казалась мне такою умною, ласковою и правдивою.
Я вдруг обратился к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала, что ты не спишь,
то не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего не
понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.
Она была справедлива в поступках, правдива в словах, строга ко всем без разбора и еще более к себе самой; она беспощадно обвиняла себя в самых тонких иногда уклонениях от
тех нравственных начал, которые
понимала; этого мало, — она поправляла по возможности свои ошибки.
Прасковьи Ивановны я не
понимал; верил на слово, что она добрая, но постоянно был недоволен ее обращением со мной, с моей сестрой и братцем, которого она один раз приказала было высечь за
то, что он громко плакал; хорошо, что маменька не послушалась.
Много содействовали
тому разговоры с отцом и Евсеичем, которые радовались весне, как охотники, как люди, выросшие в деревне и страстно любившие природу, хотя сами
того хорошенько не
понимали, не определяли себе и сказанных сейчас мною слов никогда не употребляли.
Веретенников-то сколько! а турухтанов-то — я уже и не видывал таких стай!» Я слушал, смотрел и тогда ничего не
понимал, что вокруг меня происходило: только сердце
то замирало,
то стучало, как молотком; но зато после все представлялось, даже теперь представляется мне ясно и отчетливо, доставляло и доставляет неизъяснимое наслаждение!.. и все это понятно вполне только одним охотникам!
Я начинал уже считать себя выходящим из ребячьего возраста: чтение книг, разговоры с матерью о предметах недетских, ее доверенность ко мне, ее слова, питавшие мое самолюбие: «Ты уже не маленький, ты все
понимаешь; как ты об этом думаешь, друг мой?» — и
тому подобные выражения, которыми мать, в порывах нежности, уравнивала наши возрасты, обманывая самое себя, — эти слова возгордили меня, и я начинал свысока посматривать на окружающих меня людей.
Впрочем, и
того, что я
понял, было достаточно для меня; я вывел заключение и сделал новое открытие: крестьянин насмехался над барином, а я привык думать, что крестьяне смотрят на своих господ с благоговением и все их поступки и слова считают разумными.