И мало спустя времечка побежала молода дочь купецкая, красавица писаная, во сады зеленые, входила во беседку свою любимую, листьями, ветками, цветами заплетенную, и садилась на скамью парчовую, и говорит она задыхаючись, бьется сердечко у ней, как у пташки пойманной, говорит таковые слова: «Не бойся ты, господин мой, добрый, ласковый, испугать меня своим голосом: опосля всех твоих милостей, не убоюся я и рева звериного;
говори со мной, не опасаючись».
Неточные совпадения
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали
со мной в то время и что
говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я умираю.
Объяснения и толкования показались мне неудовлетворительными, вероятно потому, что
со мной
говорили, как с ребенком, не замечая того, что мои вопросы были гораздо старше моего возраста.
Мать
говорила, что нянька у нас не благонадежна и что уход за мной она поручает Ефрему, очень доброму и усердному человеку, и что он будет
со мной ходить гулять.
Я считал дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали
говорил о Сергеевке
со всеми гостями, с отцом и матерью, с сестрицей и с новой нянькой ее, Парашей.
Мать ушла, приказав ему остаться
со мной, сесть у дверей и ничего не
говорить.
Но в подписях Матвея Васильича вскоре произошла перемена: на тетрадках наших с Андрюшей появились одни и те же слова, у обоих или «не худо», или «изрядно», или «хорошо», и я понял, что отец мой, верно, что-нибудь
говорил нашему учителю; но обращался Матвей Васильич всегда лучше
со мной, чем с Андрюшей.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала
говорить с нами, то есть собственно
со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже скоро ушла в детскую к своей няне.
Обрадованный, что
со мной и с сестрицей бабушка и тетушка стали ласковы, и уверенный, что все нас любят, я сам сделался очень ласков
со всеми, особенно с бабушкой. Я скоро предложил всему обществу послушать моего чтения из «Россиады» и трагедий Сумарокова. Меня слушали с любопытством, и хвалили, и
говорили, что я умник, грамотей и чтец.
В конце обеда явились груды блинов; их кушали
со слезами и даже с рыданьями, хотя перед блинами все были спокойны и громко
говорили.
Мне особенно было неприятно, когда мать, рассуждая
со мной, как с большим, вдруг переменяла склад своей речи и начинала
говорить, применяясь к моему детскому возрасту.
Я ей
говорю о том, как бы ее пристроить, выдать замуж, а она и слушать не хочет; только и
говорит: «Как угодно богу, так и будет…» А отец
со вздохом отвечал: «Да, уж совсем не та матушка! видно, ей недолго жить на свете».
Обогащенный новыми книгами и новыми впечатлениями, которые сделались явственнее в тишине уединения и ненарушимой свободы, только после чурасовской жизни вполне оцененной мною, я беспрестанно разговаривал и о том и о другом с своей матерью и с удовольствием замечал, что я стал старше и умнее, потому что мать и другие
говорили, рассуждали
со мной уже о том, о чем прежде и
говорить не хотели.
Я казался, я должен был казаться каким-то полоумным, помешанным; глаза у меня были дикие, я ничего не видел, ничего не слышал, что
со мной
говорили.
Пришла Палагея, не молодая, но еще белая, румяная и дородная женщина, помолилась богу, подошла к ручке, вздохнула несколько раз, по своей привычке всякий раз приговаривая: «Господи, помилуй нас, грешных», — села у печки, подгорюнилась одною рукой и начала
говорить, немного нараспев: «В некиим царстве, в некиим государстве…» Это вышла сказка под названием «Аленький цветочек» [Эту сказку, которую слыхал я в продолжение нескольких годов не один десяток раз, потому что она мне очень нравилась, впоследствии выучил я наизусть и сам сказывал ее,
со всеми прибаутками, ужимками, оханьем и вздыханьем Палагеи.
Сад с яблоками, которых мне и есть не давали, меня не привлекал; ни уженья, ни ястребов, ни голубей, ни свободы везде ходить, везде гулять и все
говорить, что захочется; вдобавок ко всему, я очень знал, что мать не будет заниматься и разговаривать
со мною так, как в Багрове, потому что ей будет некогда, потому что она или будет сидеть в гостиной, на балконе, или будет гулять в саду с бабушкой и гостями, или к ней станут приходить гости; слово «гости» начинало делаться мне противным…
Вечером,
говоря со старостой, отец мой сказал: «Все у вас хорошо, да воды только нет.
Вдруг на другой день мать
говорит мне: «Сережа, хочешь ехать
со мной в Казань?
И услышала она, ровно кто вздохнул, за беседкою, и раздался голос страшный, дикой и зычный, хриплый и сиплый, да и то
говорил он еще вполголоса; вздрогнула сначала молодая дочь купецкая, красавица писаная, услыхала голос зверя лесного, чуда морского, только
со страхом своим совладала и виду, что испужалася, не показала, и скоро слова его ласковые и приветливые, речи умные и разумные стала слушать она и заслушалась, и стало у ней на сердце радошно.
Неточные совпадения
Хлестаков. Я, признаюсь, рад, что вы одного мнения
со мною. Меня, конечно, назовут странным, но уж у меня такой характер. (Глядя в глаза ему,
говорит про себя.)А попрошу-ка я у этого почтмейстера взаймы! (Вслух.)Какой странный
со мною случай: в дороге совершенно издержался. Не можете ли вы мне дать триста рублей взаймы?
И сторож летит еще на лестнице за мною
со щеткою: «Позвольте, Иван Александрович, я вам,
говорит, сапоги почищу».
Но река продолжала свой говор, и в этом говоре слышалось что-то искушающее, почти зловещее. Казалось, эти звуки
говорили:"Хитер, прохвост, твой бред, но есть и другой бред, который, пожалуй, похитрей твоего будет". Да; это был тоже бред, или, лучше сказать, тут встали лицом к лицу два бреда: один, созданный лично Угрюм-Бурчеевым, и другой, который врывался откуда-то
со стороны и заявлял о совершенной своей независимости от первого.
— Так
говорили глуповцы и
со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики — и все-то в мундирах!
Наконец, однако, сели обедать, но так как
со времени стрельчихи Домашки бригадир стал запивать, то и тут напился до безобразия. Стал
говорить неподобные речи и, указывая на"деревянного дела пушечку", угрожал всех своих амфитрионов [Амфитрио́н — гостеприимный хозяин, распорядитель пира.] перепалить. Тогда за хозяев вступился денщик, Василий Черноступ, который хотя тоже был пьян, но не гораздо.