Неточные совпадения
Заметив, что дорога мне как будто полезна,
мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие;
отец был
с нами.
Вниманье и попеченье было вот какое: постоянно нуждаясь в деньгах, перебиваясь, как говорится,
с копейки на копейку, моя
мать доставала старый рейнвейн в Казани, почти за пятьсот верст, через старинного приятеля своего покойного
отца, кажется доктора Рейслейна, за вино платилась неслыханная тогда цена, и я пил его понемногу, несколько раз в день.
У нас в доме была огромная зала, из которой две двери вели в две небольшие горницы, довольно темные, потому что окна из них выходили в длинные сени, служившие коридором; в одной из них помещался буфет, а другая была заперта; она некогда служила рабочим кабинетом покойному
отцу моей
матери; там были собраны все его вещи: письменный стол, кресло, шкаф
с книгами и проч.
Я вслушивался в беспрестанные разговоры об этом между
отцом и
матерью и наконец узнал, что дело уладилось: денег дал тот же мой книжный благодетель
С. И. Аничков, а детей, то есть нас
с сестрой, решились завезти в Багрово и оставить у бабушки
с дедушкой.
Для
матери было так устроено, что она могла лежать; рядом
с нею сел
отец, а против него нянька
с моей сестрицей, я же стоял у каретного окна, придерживаемый
отцом и помещаясь везде, где открывалось местечко.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным
с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою
мать и няньку
с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а
отец пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
С нами на лодке был ковер и подушки, мы разостлали их на сухом песке, подальше от воды, потому что
мать боялась сырости, и она прилегла на них, меня же
отец повел набирать галечки.
Мать расположилась ночевать
с детьми в карете, а
отец — в кибитке.
Мать скоро легла и положила
с собой мою сестрицу, которая давно уже спала на руках у няньки; но мне не хотелось спать, и я остался посидеть
с отцом и поговорить о завтрашней кормежке, которую я ожидал
с радостным нетерпением; но посреди разговоров мы оба как-то задумались и долго просидели, не говоря ни одного слова.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что
мать сердилась и сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но
отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал
с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Мать дорогой принялась мне растолковывать, почему не хорошо так безумно предаваться какой-нибудь забаве, как это вредно для здоровья, даже опасно; она говорила, что, забывая все другие занятия для какой-нибудь охоты, и умненький мальчик может поглупеть, и что вот теперь, вместо того чтоб весело смотреть в окошко, или читать книжку, или разговаривать
с отцом и
матерью, я сижу молча, как будто опущенный в воду.
Отец и
мать простились
с крестьянами и крестьянками.
Я отвечал на их поклоны множеством поклонов, хотя карета тронулась уже
с места, и, высунувшись из окна, кричал: «Прощайте, прощайте!»
Отец и
мать улыбались, глядя на меня, а я, весь в движении и волнении, принялся расспрашивать: отчего эти люди знают, как нас зовут?
Отец как-то затруднялся удовлетворить всем моим вопросам,
мать помогла ему, и мне отвечали, что в Парашине половина крестьян родовых багровских, и что им хорошо известно, что когда-нибудь они будут опять наши; что его они знают потому, что он езжал в Парашино
с тетушкой, что любят его за то, что он им ничего худого не делал, и что по нем любят мою
мать и меня, а потому и знают, как нас зовут.
После ржаных хлебов пошли яровые, начинающие уже поспевать.
Отец мой, глядя на них, часто говорил
с сожалением: «Не успеют нынче убраться
с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что
мать моя совершенно равнодушно слушала слова
отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться
с хлебом.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал
с собою мою
мать; но она решительно отказалась, сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять
с собой Сережу.
Когда мы проезжали между хлебов по широким межам, заросшим вишенником
с красноватыми ягодами и бобовником
с зеленоватыми бобами, то я упросил
отца остановиться и своими руками нарвал целую горсть диких вишен, мелких и жестких, как крупный горох;
отец не позволил мне их отведать, говоря, что они кислы, потому что не поспели; бобов же дикого персика, называемого крестьянами бобовником, я нащипал себе целый карман; я хотел и ягоды положить в другой карман и отвезти маменьке, но
отец сказал, что «
мать на такую дрянь и смотреть не станет, что ягоды в кармане раздавятся и перепачкают мое платье и что их надо кинуть».
К
матери моей пришло еще более крестьянских баб, чем к
отцу крестьян: одни тоже
с разными просьбами об оброках, а другие
с разными болезнями.
Мне также дали удочку и насадили крючок уже не хлебом, а червяком, и я немедленно поймал небольшого окуня; удочку оправили, закинули и дали мне держать удилище, но мне сделалось так грустно, что я положил его и стал просить
отца, чтоб он отправил меня
с Евсеичем к
матери.
Евсеич бегом побежал к
отцу, а я остался
с матерью и сестрой; мне вдруг сделалось так легко, так весело, что, кажется, я еще и не испытывал такого удовольствия.
Они
с восклицаниями и, как мне показалось, со слезами обнимались и целовались
с моим
отцом и
матерью, а потом и нас
с сестрой перецеловали.
К дедушке сначала вошел
отец и потом
мать, а нас
с сестрицей оставили одних в зале.
Наконец, сон одолел ее, я позвал няню, и она уложила мою сестру спать на одной кровати
с матерью, где и мне приготовлено было местечко;
отцу же постлали на канапе.
Мысль остаться в Багрове одним
с сестрой, без
отца и
матери, хотя была не новою для меня, но как будто до сих пор не понимаемою; она вдруг поразила меня таким ужасом, что я на минуту потерял способность слышать и соображать слышанное и потому многих разговоров не понял, хотя и мог бы понять.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от
матери, и
отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы
с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала
мать.
Отец остался
с матерью, а тетушка повела меня за руку.
Я поспешил рассказать
с малейшими подробностями мое пребывание у дедушки, и кожаные кресла
с медными шишечками также не были забыты;
отец и даже
мать не могли не улыбаться, слушая мое горячее и обстоятельное описание кресел.
Я сейчас попросился гулять в сад вместе
с сестрой;
мать позволила, приказав не подходить к реке, чего именно я желал, потому что
отец часто разговаривал со мной о своем любезном Бугуруслане и мне хотелось посмотреть на него поближе.
Снова поразила меня мысль об разлуке
с матерью и
отцом.
Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но
мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять
с собою, что она должна ехать одна
с отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
И
с лишком месяц прожили мы
с сестрицей без
отца и
матери, в негостеприимном тогда для нас Багрове, большую часть времени заключенные в своей комнате, потому что скоро наступила сырая погода и гулянье наше по саду прекратилось.
Евсеич и нянька, которая в ожидании молодых господ (так называли в доме моего
отца и
мать) начала долее оставаться
с нами, — не знали, что и делать.
Милая моя сестрица была так смела, что я
с удивлением смотрел на нее: когда я входил в комнату, она побежала мне навстречу
с радостными криками: «Маменька приехала, тятенька приехал!» — а потом
с такими же восклицаниями перебегала от
матери к дедушке, к
отцу, к бабушке и к другим; даже вскарабкалась на колени к дедушке.
Когда я кончил, она выслала нас
с сестрой в залу, приказав няньке, чтобы мы никуда не ходили и сидели тихо, потому что хочет отдохнуть; но я скоро догадался, что мы высланы для того, чтобы
мать с отцом могли поговорить без нас.
Я, в свою очередь, расспросил также
отца и
мать о том, что случилось
с ними в Оренбурге.
Из рассказов их и разговоров
с другими я узнал, к большой моей радости, что доктор Деобольт не нашел никакой чахотки у моей
матери, но зато нашел другие важные болезни, от которых и начал было лечить ее; что лекарства ей очень помогли сначала, но что потом она стала очень тосковать о детях и доктор принужден был ее отпустить; что он дал ей лекарств на всю зиму, а весною приказал пить кумыс, и что для этого мы поедем в какую-то прекрасную деревню, и что мы
с отцом и Евсеичем будем там удить рыбку.
Хотя
мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров
с отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения
с бабушкой и тетушкой, или, просто сказать, ссорилась
с ними, и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
Мне хорошо известны и памятны только те, которые бывали у нас почти ежедневно и которые, как видно, очень любили моего
отца и
мать и нас
с сестрицей.
Я считал дни и часы в ожидании этого счастливого события и без устали говорил о Сергеевке со всеми гостями,
с отцом и
матерью,
с сестрицей и
с новой нянькой ее, Парашей.
Катерина имела привычку хвалить в глаза и осыпать самыми униженными ласками всех господ, и больших и маленьких, а за глаза говорила совсем другое; моему
отцу и
матери она жаловалась и ябедничала на всех наших слуг, а
с ними очень нехорошо говорила про моего
отца и
мать и чуть было не поссорила ее
с Парашей.
Сначала Волков приставал, чтоб я подарил ему Сергеевку, потом принимался торговать ее у моего
отца; разумеется, я сердился и говорил разные глупости; наконец, повторили прежнее средство, еще
с большим успехом: вместо указа о солдатстве сочинили и написали свадебный договор, или рядную, в которой было сказано, что мой
отец и
мать,
с моего согласия, потому что Сергеевка считалась моей собственностью, отдают ее в приданое за моей сестрицей в вечное владение П. Н. Волкову.
Здоровье
матери было лучше прежнего, но не совсем хорошо, а потому, чтоб нам можно было воспользоваться летним временем, в Сергеевке делались приготовления к нашему переезду: купили несколько изб и амбаров; в продолжение Великого поста перевезли и поставили их на новом месте, которое выбирать ездил
отец мой сам; сколько я ни просился, чтоб он взял меня
с собою,
мать не отпустила.
Приехал
отец из присутствия, и я принялся
с новым жаром описывать ему, как прошла Белая, и рассказывал ему еще долее, еще горячее, чем
матери, потому что он слушал меня как-то охотнее.
Мать успокоилась, развеселилась и отпустила меня
с отцом на озеро, к которому стремились все мои мысли и желания...
Охота удить рыбу час от часу более овладевала мной; я только из боязни, чтоб
мать не запретила мне сидеть
с удочкой на озере,
с насильственным прилежанием занимался чтением, письмом и двумя первыми правилами арифметики, чему учил меня
отец.
Наконец гости уехали, взяв обещание
с отца и
матери, что мы через несколько дней приедем к Ивану Николаичу Булгакову в его деревню Алмантаево, верстах в двадцати от Сергеевки, где гостил Мансуров
с женою и детьми. Я был рад, что уехали гости, и понятно, что очень не радовался намерению ехать в Алмантаево; а сестрица моя, напротив, очень обрадовалась, что увидит маленьких своих городских подруг и знакомых:
с девочками Мансуровыми она была дружна, а
с Булгаковыми только знакома.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру,
мать очень часто ездила в поле прокатываться, особенно в серенькие дни, вместе
с отцом, со мною и сестрицей на длинных крестьянских дрогах,
с которыми я познакомился еще в Парашине.
Редко случалось, чтобы
мать отпускала меня
с отцом или Евсеичем до окончания своей прогулки; точно то же было и вечером; но почти всякий день я находил время поудить.
Мать обыкновенно скоро утомлялась собираньем ягод и потому садилась на дроги, выезжала на дорогу и каталась по ней час и более, а потом заезжала за нами; сначала
мать каталась одна или
с отцом, но через несколько дней я стал проситься, чтоб она брала меня
с собою, и потом я уже всегда ездил прогуливаться
с нею.
Я уже перестал проситься, и вдруг совершенно неожиданно
мать отпустила меня один раз
с отцом и Федором посмотреть на эту охоту.