Неточные совпадения
Переправа кареты, кибитки и девяти лошадей продолжалась довольно долго, и я успел набрать целую кучу чудесных, по моему мнению, камешков; но я очень огорчился, когда
отец не позволил мне их взять с собою, а выбрал только десятка полтора,
сказав, что все остальные дрянь; я доказывал противное, но меня не послушали, и я с большим сожалением оставил набранную мною кучку.
«Не пора ли спать тебе, Сережа?» —
сказал мой
отец после долгого молчания; поцеловал меня, перекрестил и бережно, чтоб не разбудить мать, посадил в карету.
Степь, то есть безлесная и волнообразная бесконечная равнина, окружала нас со всех сторон; кое-где виднелись деревья и синелось что-то вдали;
отец мой
сказал, что там течет Дема и что это синеется ее гористая сторона, покрытая лесом.
«А вон, Сережа, —
сказал отец, выглянув в окно, — видишь, как прямо к Деме идет тоже зеленая полоса и как в разных местах по ней торчат беловатые острые шиши?
Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои просьбы идти поскорее удить
сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей матери и распорядится кормом лошадей.
Она посадила меня подле себя и послала Евсеича
сказать моему
отцу, что пришлет Сережу, когда он отдохнет и придет в себя.
Я ни о чем другом не мог ни думать, ни говорить, так что мать сердилась и
сказала, что не будет меня пускать, потому что я от такого волнения могу захворать; но
отец уверял ее, что это случилось только в первый раз и что горячность моя пройдет; я же был уверен, что никогда не пройдет, и слушал с замирающим сердцем, как решается моя участь.
Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну,
сказал моему
отцу, что дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло до Парашина, что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли он заехать для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы будем проезжать.
Отец мой, не выходя из кареты, ласково поздоровался со всеми и
сказал, что вот он и приехал к ним и привез свою хозяйку и детей.
Отец мой осведомлялся у него обо всем, касающемся до хозяйства, и отпустил,
сказав, что позовет его, когда будет нужно, и приказав, чтоб некоторых стариков, названных им по именам, он прислал к нему.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать к себе таких стариков из багровских, которые
скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
Отец прибавил, что поедет после обеда осмотреть все полевые работы, и приглашал с собою мою мать; но она решительно отказалась,
сказав, что она не любит смотреть на них и что если он хочет, то может взять с собой Сережу.
«Да, вот мы с Сережей, —
сказал мой
отец, — после чаю пойдем осматривать конный завод, а потом пройдем на родники и на мельницу».
Я сейчас начал просить
отца, чтоб больного старичка положили в постель и напоили чаем;
отец улыбнулся и, обратясь к Миронычу,
сказал: «Засыпка, Василий Терентьев, больно стар и хвор; кашель его забил, и ухвостная пыль ему не годится; его бы надо совсем отставить от старичьих работ и не наряжать в засыпки».
«Ведь ты и сам скоро состаришься, —
сказал мой
отец, — тоже будешь дармоедом и тогда захочешь покою».
Мы остановились, сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и
отец мой
сказал каким-то добрым голосом: «Бог на помощь!» Вдруг все оставили работу, обернулись к нам лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше, поздоровались с
отцом и со мной.
Отец мой спросил: сколько людей на десятине? не тяжело ли им? и, получив в ответ, что «тяжеленько, да как же быть, рожь сильна, прихватим вечера…» —
сказал: «Так жните с богом…» — и в одну минуту засверкали серпы, горсти ржи замелькали над головами работников, и шум от резки жесткой соломы еще звучнее, сильнее разнесся по всему полю.
Несмотря на все это,
отец мой остался не совсем доволен паровым полем,
сказал, что пашня местами мелка и борозды редки — отчего и травы много.
Накануне вечером, когда я уже спал,
отец мой виделся с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не
сказали, потому что
отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Отец с матерью старались растолковать мне, что совершенно добрых людей мало на свете, что парашинские старики, которых
отец мой знает давно, люди честные и правдивые,
сказали ему, что Мироныч начальник умный и распорядительный, заботливый о господском и о крестьянском деле; они говорили, что, конечно, он потакает и потворствует своей родне и богатым мужикам, которые находятся в милости у главного управителя, Михайлы Максимыча, но что как же быть? свой своему поневоле друг, и что нельзя не уважить Михайле Максимычу; что Мироныч хотя гуляет, но на работах всегда бывает в трезвом виде и не дерется без толку; что он не поживился ни одной копейкой, ни господской, ни крестьянской, а наживает большие деньги от дегтя и кожевенных заводов, потому что он в части у хозяев, то есть у богатых парашинских мужиков, промышляющих в башкирских лесах сидкою дегтя и покупкою у башкирцев кож разного мелкого и крупного скота; что хотя хозяевам маленько и обидно, ну, да они богаты и получают большие барыши.
Она почувствовала невозможность лишить меня этого счастия и с досадой
сказала отцу: «Как тебе не стыдно взманить ребенка?
Отец все еще не возвращался, и мать хотела уже послать за ним, но только что мы улеглись в карете, как подошел
отец к окну и тихо
сказал: «Вы еще не спите?» Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
Я не смел опустить стекла, которое поднял
отец, шепотом
сказав мне, что сырость вредна для матери; но и сквозь стекло я видел, что все деревья и оба моста были совершенно мокры, как будто от сильного дождя.
Отец ходил к дедушке и, воротясь,
сказал, что ему лучше и что он хочет встать.
Отец громко
сказал: «Сережа, ступай к дедушке».
Как только мать проснулась и
сказала, что ей немножко получше, вошел
отец.
Я вспомнил, что, воротившись из саду, не был у матери, и стал проситься сходить к ней; но
отец, сидевший подле меня, шепнул мне, чтоб я перестал проситься и что я схожу после обеда; он
сказал эти слова таким строгим голосом, какого я никогда не слыхивал, — и я замолчал.
Дедушка поморщился и
сказал: «Ну, так пусть
отец кормит их как знает».
Запах постного масла бросился мне в нос, и я
сказал: «Как нехорошо пахнет!»
Отец дернул меня за рукав и опять шепнул мне, чтоб я не смел этого говорить, но дедушка слышал мои слова и
сказал: «Эге, брат, какой ты неженка».
Они ехали в той же карете, и мы точно так же могли бы поместиться в ней; но мать никогда не имела этого намерения и еще в Уфе
сказала мне, что ни под каким видом не может нас взять с собою, что она должна ехать одна с
отцом; это намеренье ни разу не поколебалось и в Багрове, и я вполне верил в невозможность переменить его.
Я не видел или, лучше
сказать, не помнил, что видел
отца, а потому, обрадовавшись, прямо бросился к нему на шею и начал его обнимать и целовать.
«А, так ты так же и
отца любишь, как мать, — весело
сказал дедушка, — а я думал, что ты только по ней соскучился.
Хотя мать мне ничего не говорила, но я узнал из ее разговоров с
отцом, иногда не совсем приятных, что она имела недружелюбные объяснения с бабушкой и тетушкой, или, просто
сказать, ссорилась с ними, и что бабушка отвечала: «Нет, невестушка, не взыщи; мы к твоим детям и приступиться не смели.
После этого мать
сказала отцу, что она ни за что на свете не оставит Агафью в няньках и что, приехав в Уфу, непременно ее отпустит.
У нас поднялась страшная возня от частого вытаскиванья рыбы и закидыванья удочек, от моих восклицаний и Евсеичевых наставлений и удерживанья моих детских порывов, а потому
отец,
сказав: «Нет, здесь с вами ничего не выудишь хорошего», — сел в лодку, взял свою большую удочку, отъехал от нас несколько десятков сажен подальше, опустил на дно веревку с камнем, привязанную к лодке, и стал удить.
Мы сидели на своем крыльце;
отец пошел навстречу гостю, протянул ему руку и
сказал: «Салям маликум, Мавлют Исеич».
Мать смеялась, а
отец удивлялся и один раз
сказал: «Откуда это все у тебя берется?
Отец даже заплакал, а мать, тоже со слезами на глазах, перекрестилась и
сказала: «Царство ей небесное».
Прибежал, запыхавшись, какой-то приказный из Верхнего земского суда и
сказал отцу, чтоб он ехал присягать в собор.
Поехал и мой
отец, но сейчас воротился и
сказал, что бал похож на похороны и что весел только В.**, двое его адъютантов и старый депутат, мой книжный благодетель, С. И. Аничков, который не мог простить покойной государыне, зачем она распустила депутатов, собранных для совещания о законах, и говорил, что «пора мужской руке взять скипетр власти…».
В нашей детской говорили, или, лучше
сказать, в нашу детскую доходили слухи о том, о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за объяснениями к
отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
После обеда они ушли в спальню, нас выслали и о чем-то долго говорили; когда же нам позволили прийти,
отец уже куда-то собирался ехать, а мать, очень огорченная,
сказала мне: «Ну, Сережа, мы все поедем в Багрово: дедушка умирает».
Приехал
отец, вошел в спальню торопливо и
сказал как будто весело, что меня очень удивило: «Слава богу, все нашел!
Наконец пришла мать, сама расстроенная и больная,
сказала, что дедушка скончался в шесть часов утра и что сейчас придет
отец и ляжет спать, потому что уже не спал две ночи.
В самом деле, скоро пришел
отец, поцеловал нас, перекрестил и
сказал: «Не стало вашего дедушки», — и горько заплакал; заплакали и мы с сестрицей.
В первый раз была дождливая осень и тяжелая жизнь в разлуке с матерью и
отцом при явном недоброжелательстве родных-хозяев, или хозяек, лучше
сказать.
«Послушайте, —
сказал отец, — если мать увидит, что вы плачете, то ей сделается хуже и она от того может умереть; а если вы не будете плакать, то ей будет лучше».
Я сейчас стал проситься к маменьке, и просился так неотступно, что Евсеич ходил с моей просьбой к
отцу;
отец приказал мне
сказать, чтоб я и не думал об этом, что я несколько дней не увижу матери.
На мои вопросы
отец не имел духу отвечать, что маменька здорова; он только
сказал мне, что ей лучше и что, бог милостив, она выздоровеет…
Один из них, суровый с виду, грубым голосом
сказал моему
отцу: «Невесело работать, Алексей Степаныч.