Неточные совпадения
Сначала заглядывали к нам, под разными предлогами, горничные девчонки и девушки, даже дворовые женщины, просили у нас «поцеловать ручку», к чему мы
не были приучены и потому
не соглашались, кое о чем спрашивали и
уходили; потом все совершенно нас оставили, и, кажется, по приказанью бабушки или тетушки, которая (я сам слышал) говорила, что «Софья Николавна
не любит, чтоб лакеи и девки разговаривали с ее детьми».
Нянька Агафья от утреннего чая до обеда и от обеда до вечернего чая также куда-то
уходила, но зато Евсеич целый день
не отлучался от нас и даже спал всегда в коридоре у наших дверей.
Как только я совсем оправился и начал было расспрашивать и рассказывать, моя мать торопливо встала и
ушла к дедушке, с которым она еще
не успела поздороваться: испуганная моей дурнотой, она
не заходила в его комнату.
Двоюродные наши сестрицы, которые прежде были в большой милости, сидели теперь у печки на стульях, а мы у дедушки на кровати; видя, что он
не обращает на них никакого вниманья, а занимается нами, генеральские дочки (как их называли), соскучась молчать и
не принимая участия в наших разговорах,
уходили потихоньку из комнаты в девичью, где было им гораздо веселее.
Мать
не хотела сделать никакой уступки, скрепила свое сердце и, сказав, что я останусь без обеда, что я останусь в углу до тех пор, покуда
не почувствую вины своей и от искреннего сердца
не попрошу Волкова простить меня,
ушла обедать, потому что гости ее ожидали.
Мать
ушла, приказав ему остаться со мной, сесть у дверей и ничего
не говорить.
Наконец комары буквально одолели нас, и мы с матерью
ушли в свою комнату без дверей и окон, а как она
не представляла никакой защиты, то сели на кровать под рединный полог, и хотя душно было сидеть под ним, но зато спокойно.
Это свойство
не могло происходить из моей природы, весьма сообщительной и слишком откровенной, как оказалось в юношеских годах; это происходило, вероятно, от долговременной болезни, с которою неразлучно отчужденье и уединенье, заставляющие сосредоточиваться и малое дитя, заставляющие его
уходить в глубину внутреннего своего мира, которым трудно делиться с посторонними людьми.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами, то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и
не могла понимать ее слов, даже скоро
ушла в детскую к своей няне.
После чаю двоюродные сестры опять зашли к нам в гостиную, и я опять
не принимал никакого участия в их разговорах; часа через два они
ушли спать.
Они, посидев и поболтав с нами,
ушли, и, когда надобно было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице, что мать поняла, какую ночь проведу я, если
не лягу спать вместе с нею.
Я слышал, как она,
уйдя после обеда в нашу комнату, сказала Параше, с которой опять начала ласково разговаривать, что она «ничего
не могла есть, потому что обедали на том самом столе, на котором лежало тело покойного батюшки».
Мы с сестрицей
не умели и приступиться к ней сначала и, посидев,
уходили; но тетушка научила нас, чем угодить бабушке.
Один раз, заметив, что меня нет, мать отыскала меня, читающего с таким увлечением, что я
не слыхал, как она приходила в комнату и как
ушла потом.
Распорядясь и поручив исполненье Александре Ивановне, мать принарядилась перед большим, на полу стоящим, зеркалом, какого я сроду еще
не видывал, и
ушла в гостиную; она воротилась после ужина, когда я уже спал.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого
не уважает и
не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия
не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть
не может попов и монахов, и нищим никому копеечки
не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а
не захочется, то и середи обедни из церкви
уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них к себе в дом
не пускает, кроме попа с крестом, и то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту,
не любит, никогда
не ласкает и денег
не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать
не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу
не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за то.
Всего же страннее было то, что иногда, помолясь усердно, она вдруг
уходила в начале или середине обедни, сказав, что больше ей
не хочется молиться, о чем Александра Ивановна говорила с особенным удивлением.
Впрочем, быть с нею наедине в это время нам мало удавалось, даже менее, чем поутру: Александра Ивановна или Миницкие, если
не были заняты, приходили к нам в кабинет; дамы ложились на большую двуспальную кровать, Миницкий садился на диван — и начинались одушевленные и откровенные разговоры, так что нас с сестрицей нередко
усылали в столовую или детскую.
Одни говорили, что беды никакой
не будет, что только выкупаются, что холодная вода выгонит хмель, что везде мелко, что только около кухни в стари́це будет по горло, но что они мастера плавать; а другие утверждали, что, стоя на берегу, хорошо растабарывать, что глубоких мест много, а в стари́це и с руками
уйдешь; что одежа на них намокла, что этак и трезвый
не выплывет, а пьяные пойдут как ключ ко дну.
Мать равнодушно смотрела на зеленые липы и березы, на текущую вокруг нас воду; стук толчеи, шум мельницы, долетавший иногда явственно до нас, когда поднимался ветерок, по временам затихавший, казался ей однообразным и скучным; сырой запах от пруда, которого никто из нас
не замечал, находила она противным, и, посидев с час, она
ушла домой, в свою душную спальню, раскаленную солнечными лучами.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег стал
уходить из глаз моих, когда мы попали на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я
не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое лицо на груди матери.
Потом, сказав: «Боже сохрани и помилуй, если он
не застанет матери!» — встала и
ушла в свою спальню.
Мать
не высылала ее из своей спальни, но сестрице было там как-то несвободно, неловко, — и она неприметно
уходила при первом удобном случае; а мать говорила: «Эта девочка совсем
не имеет ко мне привязанности.