Неточные совпадения
Степь
не была уже так хороша и свежа, как бывает весною и в самом начале лета, какою описывал ее мне отец и какою я после сам узнал ее: по долочкам трава была скошена и сметана в стога, а по другим местам она выгорела от летнего солнца, засохла и пожелтела, и уже сизый ковыль, еще
не совсем распустившийся, еще
не побелевший, расстилался, как волны, по необозримой равнине; степь была тиха, и ни один птичий голос
не оживлял этой тишины; отец толковал мне, что теперь вся степная птица уже
не кричит, а прячется с молодыми детьми по низким ложбинкам, где трава
выше и гуще.
Сначала, верстах в десяти от Парашина, мы проехали через какую-то вновь селившуюся русскую деревню, а потом тридцать верст
не было никакого селения и дорога шла по ровному редколесью; кругом виднелись прекрасные рощи, потом стали попадаться небольшие пригорки, а с правой стороны потянулась непрерывная цепь
высоких и скалистых гор, иногда покрытых лесом, а иногда совершенно голых.
Разделенная вода была уже
не так глубока, и на обоих протоках находились
высокие мосты на сваях; один проток был глубже и тише, а другой — мельче и быстрее.
Дедушка приказал нас с сестрицей посадить за стол прямо против себя, а как
высоких детских кресел с нами
не было, то подложили под нас кучу подушек, и я смеялся, как высоко сидела моя сестрица, хотя сам сидел
не много пониже.
За обедом нас всегда сажали на другом конце стола, прямо против дедушки, всегда на
высоких подушках; иногда он бывал весел и говорил с нами, особенно с сестрицей, которую называл козулькой; а иногда он был такой сердитый, что ни с кем
не говорил; бабушка и тетушка также молчали, и мы с сестрицей, соскучившись, начинали перешептываться между собой; но Евсеич, который всегда стоял за моим стулом, сейчас останавливал меня, шепнув мне на ухо, чтобы я молчал; то же делала нянька Агафья с моей сестрицей.
Я торжествовал и
не мог спокойно сидеть на моих
высоких кресельцах и непременно говорил на ухо сидевшему подле меня гостю, что все это маменька делала сама.
Тогда я ничего
не понимал и только впоследствии почувствовал, каких терзаний стоила эта твердость материнскому сердцу; но душевная польза своего милого дитяти, может быть, иногда неверно понимаемая, всегда была для нее
выше собственных страданий, в настоящее время очень опасных для ее здоровья.
Я, конечно,
не мог понимать ее
высокого значения, но я мало обратил внимания даже на то, что понятно для детей: радостные лица, праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч.
Великим моим удовольствием было смотреть, как бегут по косогору мутные и шумные потоки весенней воды мимо нашего
высокого крыльца, а еще большим наслаждением, которое мне
не часто дозволялось, — прочищать палочкой весенние ручейки.
Не увижу я Сергеевки и ее чудного озера, ее
высоких дубов,
не стану удить с мостков вместе с Евсеичем, и
не будет лежать на берегу Сурка, растянувшись на солнышке!
Трава поблекла, потемнела и прилегла к земле; голые крутые взлобки гор стали еще круче и голее, сурчины как-то
выше и краснее, потому что листья чилизника и бобовника завяли, облетели и
не скрывали от глаз их глинистых бугров; но сурков уже
не было: они давно попрятались в свои норы, как сказывал мне отец.
Вдруг вошла какая-то толстая,
высокая и немолодая женщина, которой я еще
не знал, и стала нас ласкать и целовать; ее называли Дарьей Васильевной; ее фамилии я и теперь
не знаю.
Без образования, без просвещения, она
не могла быть во всем
выше своего века и
не сознавала своих обязанностей и отношений к 1200 душ подвластных ей людей.
Дарья Васильевна, старая и глухая сплетница, хотя и добродушная женщина,
не чувствовала унизительности своего положения, а очень неглупая и добрая по природе Александра Ивановна, конечно,
не понимавшая вполне многих
высоких качеств своей благодетельницы и
не умевшая поставить себя в лучшее отношение, много испытывала огорчений, и только дружба Миницких и моих родителей облегчала тягость ее положения.
Отец рассказывал подробно о своей поездке в Лукоянов, о сделках с уездным судом, о подаче просьбы и обещаниях судьи решить дело непременно в нашу пользу; но Пантелей Григорьич усмехался и, положа обе руки на свою
высокую трость, говорил, что верить судье
не следует, что он будет мирволить тутошнему помещику и что без Правительствующего Сената
не обойдется; что, когда придет время, он сочинит просьбу, и тогда понадобится ехать кому-нибудь в Москву и хлопотать там у секретаря и обер-секретаря, которых он знал еще протоколистами.
В каждой комнате, чуть ли
не в каждом окне, были у меня замечены особенные предметы или места, по которым я производил мои наблюдения: из новой горницы, то есть из нашей спальни, с одной стороны виднелась Челяевская гора, оголявшая постепенно свой крутой и круглый взлобок, с другой — часть реки давно растаявшего Бугуруслана с противоположным берегом; из гостиной чернелись проталины на Кудринской горе, особенно около круглого родникового озера, в котором мочили конопли; из залы стекленелась лужа воды, подтоплявшая грачовую рощу; из бабушкиной и тетушкиной горницы видно было гумно на
высокой горе и множество сурчин по ней, которые с каждым днем освобождались от снега.
Нетронутая трава стояла стеной, в пояс вышиною, и крестьяне говорили: «Что за трава! медведь медведем!» [Я никогда
не умел удовлетворительно объяснить себе этого выражения, употребляемого также, когда говорилось о густом,
высоком несжатом хлебе: как тут прошел медведь!
Пересыхающая во многих местах речка Берля, запруженная навозною плотиной, без чего летом
не осталось бы и капли воды, загнившая, покрытая какой-то пеной, была очень некрасива, к тому же берега ее были завалены целыми горами навоза, над которыми тянулись ряды крестьянских изб; кое-где торчали
высокие коромыслы колодцев, но вода и в них была мутна и солодковата.
Хоша я еще был махонькой, когда нас со старины сюда переселили, а помню, что
не токма у нас на деревне, да и за пять верст
выше, в Берлинских вершинах, воды было много и по всей речке рос лес; а старики наши, да и мы за ними, лес-то весь повырубили, роднички затоптала скотинка, вода-то и пересохла.
Я прокрадывался иногда в его горницу так тихо, что он
не слыхал, и подолгу стоял там, прислонясь к печке: Пантелей Григорьич сидел с ногами на
высокой лежанке, куря коротенькую трубку, которую беспрестанно сам вычищал, набивал, вырубал огня на трут и закуривал.
Идет она на
высокое крыльцо его палат каменных; набежала к ней прислуга и челядь дворовая, подняли шум и крик; прибежали сестрицы любезные и, увидамши ее, диву дались красоте ее девичьей и ее наряду царскому, королевскому; подхватили ее под руки белые и повели к батюшке родимому; а батюшка нездоров лежит, нездоров и нерадошен, день и ночь ее вспоминаючи, горючими слезами обливаючись; и
не вспомнился он от радости, увидамши свою дочь милую, хорошую, пригожую, меньшую, любимую, и дивился красоте ее девичьей, ее наряду царскому, королевскому.
Много ли, мало ли времени она лежала без памяти —
не ведаю; только, очнувшись, видит она себя во палате
высокой беломраморной, сидит она на золотом престоле со каменьями драгоценными, и обнимает ее принц молодой, красавец писаный, на голове со короною царскою, в одежде златокованной, перед ним стоит отец с сестрами, а кругом на коленях стоит свита великая, все одеты в парчах золотых, серебряных; и возговорит к ней молодой принц, красавец писаный, на голове со короною царскою: «Полюбила ты меня, красавица ненаглядная, в образе чудища безобразного, за мою добрую душу и любовь к тебе; полюби же меня теперь в образе человеческом, будь моей невестою желанною.
Неточные совпадения
Застыл уж на уколотом // Мизинце у Евгеньюшки, // Хозяйской старшей дочери, //
Высокий бугорок, // А девка и
не слышала, // Как укололась до крови;
Не ветры веют буйные, //
Не мать-земля колышется — // Шумит, поет, ругается, // Качается, валяется, // Дерется и целуется // У праздника народ! // Крестьянам показалося, // Как вышли на пригорочек, // Что все село шатается, // Что даже церковь старую // С
высокой колокольнею // Шатнуло раз-другой! — // Тут трезвому, что голому, // Неловко… Наши странники // Прошлись еще по площади // И к вечеру покинули // Бурливое село…
«Давно мы
не работали, // Давайте — покосим!» // Семь баб им косы отдали. // Проснулась, разгорелася // Привычка позабытая // К труду! Как зубы с голоду, // Работает у каждого // Проворная рука. // Валят траву
высокую, // Под песню, незнакомую // Вахлацкой стороне; // Под песню, что навеяна // Метелями и вьюгами // Родимых деревень: // Заплатова, Дырявина, // Разутова, Знобишина, // Горелова, Неелова — // Неурожайка тож…
Стану я руки убийством марать, // Нет,
не тебе умирать!» // Яков на сосну
высокую прянул, // Вожжи в вершине ее укрепил, // Перекрестился, на солнышко глянул, // Голову в петлю — и ноги спустил!..
(На малом шляпа круглая, // С значком, жилетка красная, // С десятком светлых пуговиц, // Посконные штаны // И лапти: малый смахивал // На дерево, с которого // Кору подпасок крохотный // Всю снизу ободрал, // А
выше — ни царапины, // В вершине
не побрезгует // Ворона свить гнездо.)