Неточные совпадения
Прежние
лица «Хроники» выходят опять
на сцену, а старшие, то есть дедушка и бабушка, в продолжение рассказа оставляют ее навсегда…
Кормилица, страстно меня любившая, опять несколько раз является в моих воспоминаниях, иногда вдали, украдкой смотрящая
на меня из-за других, иногда целующая мои руки,
лицо и плачущая надо мною.
Как теперь гляжу
на черную ее косу, растрепавшуюся по худому и желтому ее
лицу.
Я не умел поберечь сна бедной моей матери, тронул ее рукой и сказал: «Ах, какое солнышко! как хорошо пахнет!» Мать вскочила, в испуге сначала, и потом обрадовалась, вслушавшись в мой крепкий голос и взглянув
на мое посвежевшее
лицо.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил
на дорогу и с радостным
лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став
лицом к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть к себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы были
на том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку, походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад.
Радость была непритворная, выражалась
на всех
лицах и слышна была во всех голосах.
Мы остановились, сошли с роспусков, подошли близко к жнецам и жницам, и отец мой сказал каким-то добрым голосом: «Бог
на помощь!» Вдруг все оставили работу, обернулись к нам
лицом, низко поклонились, а некоторые крестьяне, постарше, поздоровались с отцом и со мной.
На загорелых
лицах была написана радость, некоторые тяжело дышали, у иных были обвязаны грязными тряпицами пальцы
на руках и босых ногах, но все были бодры.
Я не говорил ни слова, но когда мать взглянула
на меня, то прочла все
на моем
лице.
Как только поднялись мы
на изволок, туман исчез, и первый луч солнца проник почти сзади в карету и осветил
лицо спящей против меня моей сестрицы.
Видно, много страдания и страха выражалось
на моем
лице, потому что тетушка, остановившись в лакейской, приласкала меня и сказала: «Не бойся, Сережа!
Несколько раз готов я был броситься к ней
на шею и просить, чтоб она не ездила или взяла нас с собою; но больное ее
лицо заставляло меня опомниться, и желанье, чтоб она ехала лечиться, всегда побеждало мою тоску и страх.
Чувство какого-то сиротства и робкой грусти выражалось не только
на моем
лице, но даже во всей моей наружности.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря
на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие
лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Наконец он садился за стол, натирал
на тарелку краски, обмакивал кисточку в стакан — и глаза мои уже не отрывались от его руки, и каждое появление нового листка
на дереве, носа у птицы, ноги у собаки или какой-нибудь черты в человеческом
лице приветствовал я радостными восклицаниями.
Волков стоял за дверью, тоже почти плакал и не смел войти, чтоб не раздражить больного; отец очень грустно смотрел
на меня, а мать — довольно было взглянуть
на ее
лицо, чтоб понять, какую ночь она провела!
Я, конечно, не мог понимать ее высокого значения, но я мало обратил внимания даже
на то, что понятно для детей: радостные
лица, праздничные платья, колокольный звон, беспрестанный приезд гостей, красные яйца и проч. и проч.
На другой день поутру, хорошенько выспавшись под одним пологом с милой моей сестрицей, мы встали бодры и веселы. Мать с удовольствием заметила, что следы вчерашних уязвлений, нанесенных мне злыми комарами, почти прошли; с вечера натерли мне
лицо, шею и руки каким-то составом; опухоль опала, краснота и жар уменьшились. Сестрицу же комары мало искусали, потому что она рано улеглась под наш полог.
Оставшись наедине с матерью, он говорил об этом с невеселым
лицом и с озабоченным видом; тут я узнал, что матери и прежде не нравилась эта покупка, потому что приобретаемая земля не могла скоро и без больших затруднений достаться нам во владение: она была заселена двумя деревнями припущенников, Киишками и Старым Тимкиным, которые жили, правда, по просроченным договорам, но которых свести
на другие, казенные земли было очень трудно; всего же более не нравилось моей матери то, что сами продавцы-башкирцы ссорились между собою и всякий называл себя настоящим хозяином, а другого обманщиком.
В самое это время проснулась мать и ахнула, взглянув
на мое
лицо: перевязка давно свалилась, и синяя, даже черная шишка над моим глазом испугала мою мать.
Она повела нас в горницу к дедушке, который лежал
на постели, закрывши глаза;
лицо его было бледно и так изменилось, что я не узнал бы его; у изголовья
на креслах сидела бабушка, а в ногах стоял отец, у которого глаза распухли и покраснели от слез.
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно было ложиться спать, страх опять овладел мною и так выразился
на моем
лице, что мать поняла, какую ночь проведу я, если не лягу спать вместе с нею.
Напрасно Сурка ласкался, забегал мне в
лицо, прыгал
на меня, лизал мои руки, — я совершенно не мог им заниматься.
В комнате было так темно, что я видел только образ матери, а
лица разглядеть не мог; нас подвели к кровати, поставили
на колени, мать благословила нас образом, перекрестила, поцеловала и махнула рукой.
Вечером частый приезд докторов, суетливая беготня из девичьей в кухню и людскую, а всего более печальное
лицо отца, который приходил проститься с нами и перекрестить нас, когда мы ложились спать, — навели
на меня сомненье и беспокойство.
Видно, много выражалось удовольствия
на моем
лице, потому что она, взглянув
на мужа, с удивлением сказала: «Посмотри, Петр Иваныч, как Сережа нам обрадовался!» Петр Иваныч в первый раз обратил
на меня свое особенное вниманье и приласкал меня; в Уфе он никогда не говорил со мной.
Я как теперь гляжу
на него: высокий ростом, благообразный
лицом, с длинными русыми волосами, в которых трудно было разглядеть седину, в длинном сюртуке горохового цвета с огромными медными пуговицами, в синих пестрых чулках с красными стрелками и башмаках с большими серебряными пряжками, опирался он
на камышовую трость с вызолоченным набалдашником.
Хотя Александра Ивановна, представляя в доме некоторым образом
лицо хозяйки, очень хорошо знала, что это бессовестная ложь, хотя она вообще хорошо знала чурасовское лакейство и сама от него много терпела, но и она не могла себе вообразить, чтоб могло случиться что-нибудь похожее
на случившееся с нами.
Произнося последние слова, она бросала выразительные взгляды
на тетушку Татьяну Степановну, которая краснела и потупляла глаза и
лицо в тарелку.
Один раз, бродя между этими разноцветными, иногда золотом и серебром вышитыми, качающимися от ветра, висячими стенами или ширмами, забрел я нечаянно к тетушкину амбару, выстроенному почти середи двора, перед ее окнами; ее девушка, толстая, белая и румяная Матрена, посаженная
на крылечке для караула, крепко спала, несмотря
на то, что солнце пекло ей прямо в
лицо; около нее висело
на сошках и лежало по крыльцу множество широких и тонких полотен и холстов, столового белья, мехов, шелковых материй, платьев и т. п.
Мать, которой, без сомнения, наскучили наши печальные
лица, очень этому обрадовалась и старалась еще более развеселить нас; сама предложила нам пойти удить
на мельницу, которая находилась в нескольких десятках шагов, так что шум воды, падающей с мельничных колес, и даже гуденье жерновов раздавалось в ушах и заставляло нас говорить громче обыкновенного.
Я был уверен, что и мой отец чувствовал точно то же, потому что
лицо его, как мне казалось, стало гораздо веселее; даже сестрица моя, которая немножко боялась матери,
на этот раз так же резвилась и болтала, как иногда без нее.
Страх давно уже овладевал мною, но я боролся с ним и скрывал, сколько мог; когда же берег стал уходить из глаз моих, когда мы попали
на стрежень реки и страшная громада воды, вертящейся кругами, стремительно текущей с непреодолимою силою, обхватила со всех сторон и понесла вниз, как щепку, нашу косную лодочку, — я не мог долее выдерживать, закричал, заплакал и спрятал свое
лицо на груди матери.
Мать сидела подле меня бледная, желтая и худая, но какое счастие выразилось
на ее
лице, когда она удостоверилась, что я не брежу, что жар совершенно из меня вышел!
И как мне доживать мой горькой век,
лица твоего не видаючи, ласковых речей твоих не слыхаючи; расстаюсь я с тобою
на веки вечные, ровно тебя живую в землю хороню».