Неточные совпадения
Мать рассказывала мне потом, что я был точно как помешанный: ничего не говорил, не понимал, что мне говорят, и не хотел
идти обедать.
Сердце у меня опять замерло, и я готов был заплакать; но
мать приласкала меня, успокоила, ободрила и приказала мне
идти в детскую — читать свою книжку и занимать сестрицу, прибавя, что ей теперь некогда с нами быть и что она поручает мне смотреть за сестрою; я повиновался и медленно
пошел назад: какая-то грусть вдруг отравила мою веселость, и даже мысль, что мне поручают мою сестрицу, что в другое время было бы мне очень приятно и лестно, теперь не утешила меня.
Нашу карету и повозку стали грузить на паром, а нам подали большую косную лодку, на которую мы все должны были перейти по двум доскам, положенным с берега на край лодки; перевозчики в пестрых мордовских рубахах, бредя по колени в воде, повели под руки мою
мать и няньку с сестрицей; вдруг один из перевозчиков, рослый и загорелый, схватил меня на руки и понес прямо по воде в лодку, а отец
пошел рядом по дощечке, улыбаясь и ободряя меня, потому что я, по своей трусости, от которой еще не освободился, очень испугался такого неожиданного путешествия.
Отец, улыбнувшись, напомнил мне о том и на мои просьбы
идти поскорее удить сказал мне, чтоб я не торопился и подождал, покуда он все уладит около моей
матери и распорядится кормом лошадей.
После ржаных хлебов
пошли яровые, начинающие уже поспевать. Отец мой, глядя на них, часто говорил с сожалением: «Не успеют нынче убраться с хлебом до ненастья; рожь поспела поздно, а вот уже и яровые поспевают. А какие хлеба, в жизнь мою не видывал таких!» Я заметил, что
мать моя совершенно равнодушно слушала слова отца. Не понимая, как и почему, но и мне было жалко, что не успеют убраться с хлебом.
Мать хотела опять меня отправить удить к отцу, но я стал горячо просить не
посылать меня, потому что желание остаться было вполне искренне.
Мать почувствовала, что
послать меня было бы таким же насилием, как и непозволенье ехать, когда я просился.
Отец все еще не возвращался, и
мать хотела уже
послать за ним, но только что мы улеглись в карете, как подошел отец к окну и тихо сказал: «Вы еще не спите?»
Мать попеняла ему, что он так долго не возвращался.
В зале тетушка разливала чай, няня позвала меня туда, но я не хотел отойти ни на шаг от
матери, и отец, боясь, чтобы я не расплакался, если станут принуждать меня, сам принес мне чаю и постный крендель, точно такой, какие присылали нам в Уфу из Багрова; мы с сестрой (да и все) очень их любили, но теперь крендель не
пошел мне в горло, и, чтоб не принуждали меня есть, я спрятал его под огромный пуховик, на котором лежала
мать.
«
Слава богу, — сказала
мать, — я вижу, что ты дедушке понравился.
Он добрый, ты должен любить его…» Я отвечал, что люблю и, пожалуй, сейчас опять
пойду к нему; но
мать возразила, что этого не нужно, и просила отца сейчас
пойти к дедушке и посидеть у него: ей хотелось знать, что он станет говорить обо мне и об сестрице.
Посидев немного, он
пошел почивать, и вот, наконец, мы остались одни, то есть: отец с
матерью и мы с сестрицей.
Торопливо заглянул Евсеич в мою детскую и тревожно-радостным голосом сказал: «Белая тронулась!»
Мать позволила, и в одну минуту, тепло одетый, я уже стоял на крыльце и жадно следил глазами, как
шла между неподвижных берегов огромная полоса синего, темного, а иногда и желтого льда.
Евсеич
пошел с нами, держа в руках приготовленные удочки;
мать смеялась, глядя на нас, и весело сказала: «Окон и дверей нет, а удочки у вас готовы».
У меня начали опять брать подлещики, как вдруг отец заметил, что от воды стал подыматься туман, закричал нам, что мне пора
идти к
матери, и приказал Евсеичу отвести меня домой.
Очень не хотелось мне
идти, но я уже столько натешился рыбною ловлею, что не смел попросить позволенья остаться и, помогая Евсеичу обеими руками нести ведро, полное воды и рыбы, хотя в помощи моей никакой надобности не было и я скорее мешал ему, — весело
пошел к ожидавшей меня
матери.
Угомонившись от рассказов, я заметил, что перед
матерью был разведен небольшой огонь и курились две-три головешки, дым от которых прямо
шел на нее.
Мать ничего не отвечала и велела мне
идти в детскую читать или играть с сестрицей, но я попросил ее, чтоб она растолковала мне, что значит присягать.
Слава богу,
мать не знала, что мы опрокинулись.
Мать беспрестанно уходила к больному и позволила нам
идти в горницу к двоюродным сестрам.
Параша
пошла за моей
матерью, которая, как после я узнал, хлопотала вместе с другими около бабушки: бабушке сделалось дурно после панихиды, потому что она ужасно плакала, рвалась и билась.
Добрый мой отец, обливаясь слезами, всех поднимал и обнимал, а своей
матери, идущей к нему навстречу, сам поклонился в ноги и потом, целуя ее руки, уверял, что никогда из ее воли не выйдет и что все будет
идти по-прежнему.
Мать строго приказала мне
идти.
Я плохо понимал, о чем
шло дело, и это не произвело на меня никакого впечатления; но я, как и всегда, поспешил рассказать об этом
матери.
Дело
шло о том, что отец хотел в точности исполнить обещанье, данное им своей
матери: выйти немедленно в отставку, переехать в деревню, избавить свою
мать от всех забот по хозяйству и успокоить ее старость.
Бабушка с искренними, радостными слезами обняла моего отца и
мать, перекрестилась и сказала: «Ну,
слава богу!
Мать Екатерины Борисовны, старушка Марья Михайловна Мертваго, которую и покойный дедушка, как мне сказывали, уважал, имела
славу необыкновенно тонкой и умной женщины.
Я не думал, чтобы после такой улики в способности увлекаться до безумия
мать в другой раз уступила Чичагову;
слава богу, все обошлось благополучно.
После такого объяснения Прасковья Ивановна, которая сама себе наливала чай, стала потчевать им моего отца и
мать, а нам приказала
идти в свои комнаты.
Впрочем,
мать, бабушка и тетушки знали, что пьяные люди
идут вброд по полоям, а как я, наконец, сказал слышанные мною слова, что старый Болтуненок «пропал, утонул», то несчастное событие вполне и для них объяснилось.
Отец, который ни разу еще не ходил удить, может быть, потому, что
матери это было неприятно,
пошел со мною и повел меня на пруд, который был спущен.
Мы так нахвалили
матери моей прохладу тенистого острова в полдневный зной, что она решилась один раз
пойти с нами.
Мать, которой, без сомнения, наскучили наши печальные лица, очень этому обрадовалась и старалась еще более развеселить нас; сама предложила нам
пойти удить на мельницу, которая находилась в нескольких десятках шагов, так что шум воды, падающей с мельничных колес, и даже гуденье жерновов раздавалось в ушах и заставляло нас говорить громче обыкновенного.
Отец с
матерью согласились, и мы
пошли.
Мать, которая очень их любила,
пошла сама покупать, но нашла, что яблоки продавались не совсем спелые, и сказала, что это все падаль; кое-как, однако, нашла она с десяток спелых и, выбрав одно яблоко, очень сладкое, разрезала его, очистила и дала нам с сестрицей по половинке.
Мать устала и не могла более
идти и потому со мной и с моей сестрицей села в экипаж, а все прочие
пошли пешком.
Долгое отсутствие моего отца, сильно огорчавшее мою
мать, заставило Прасковью Ивановну
послать к нему на помощь своего главного управляющего Михайлушку, который в то же время считался в Симбирской губернии первым поверенным, ходоком по тяжебным делам: он был лучший ученик нашего слепого Пантелея.
С каждым днем более и более надоедала мне эта городская жизнь в деревне; даже
мать скорее желала воротиться в противное ей Багрово, потому что там оставался маленький братец мой, которому
пошел уже третий год.
Мать лежала под пологом, отец с Парашей беспрестанно подавали ей какие-то лекарства, а мы, сидя в другом углу, перешептывались вполголоса между собой и молились богу, чтоб он
послал маменьке облегчение.
Часа через два вышла к нам
мать и сказала: «
Слава богу, теперь Алексей Степаныч спокойнее, только хочет поскорее ехать».
После этого долго
шли разговоры о том, что бабушка к Покрову просила нас приехать и в Покров скончалась, что отец мой именно в Покров видел страшный и дурной сон и в Покров же получил известие о болезни своей
матери.
Покойница матушка верила им во всем, на все смотрела их глазами и по слабости своей даже не смела им противиться; вы — также; но вам простительно: если родная
мать была на стороне старших сестер, то где же вам, меньшой дочери,
пойти против них? вы с малых лет привыкли верить и повиноваться им.
Неточные совпадения
Домой скотина гонится, // Дорога запылилася, // Запахло молоком. // Вздохнула
мать Митюхина: // — Хоть бы одна коровушка // На барский двор вошла! — // «Чу! песня за деревнею, // Прощай, горю́шка бедная! //
Идем встречать народ».
Прилетела в дом // Сизым голубем… // Поклонился мне // Свекор-батюшка, // Поклонилася // Мать-свекровушка, // Деверья, зятья // Поклонилися, // Поклонилися, // Повинилися! // Вы садитесь-ка, // Вы не кланяйтесь, // Вы послушайте. // Что скажу я вам: // Тому кланяться, // Кто сильней меня, — // Кто добрей меня, // Тому
славу петь. // Кому
славу петь? // Губернаторше! // Доброй душеньке // Александровне!
«А что? ему, чай, холодно, — // Сказал сурово Провушка, — // В железном-то тазу?» // И в руки взять ребеночка // Хотел. Дитя заплакало. // А
мать кричит: — Не тронь его! // Не видишь? Он катается! // Ну, ну!
пошел! Колясочка // Ведь это у него!..
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.)
Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.) С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что мама и что
мать родная. (Отходит с Митрофаном.)
Только впоследствии, когда блаженный Парамоша и юродивенькая Аксиньюшка взяли в руки бразды правления, либеральный мартиролог вновь восприял начало в лице учителя каллиграфии Линкина, доктрина которого, как известно, состояла в том, что"все мы, что человеки, что скоты, — все помрем и все к чертовой
матери пойдем".