Неточные совпадения
Я помню себя лежащим ночью
то в кроватке,
то на руках матери и горько плачущим: с рыданием и воплями повторял я одно и
то же слово, призывая кого-то, и кто-то являлся в сумраке слабоосвещенной комнаты, брал меня на руки, клал
к груди… и мне становилось хорошо.
Потом помню, что уже никто не являлся на мой крик и призывы, что мать, прижав меня
к груди, напевая одни и
те же слова успокоительной песни, бегала со мной по комнате до
тех пор, пока я засыпал.
Я иногда лежал в забытьи, в каком-то среднем состоянии между сном и обмороком; пульс почти переставал биться, дыханье было так слабо, что прикладывали зеркало
к губам моим, чтоб узнать, жив ли я; но я помню многое, что делали со мной в
то время и что говорили около меня, предполагая, что я уже ничего не вижу, не слышу и не понимаю, — что я умираю.
Ведь ты только мешаешь ей и тревожишь ее, а пособить не можешь…» Но с гневом встречала такие речи моя мать и отвечала, что покуда искра жизни тлеется во мне, она не перестанет делать все что может для моего спасенья, — и снова клала меня, бесчувственного, в крепительную ванну, вливала в рот рейнвейну или бульону, целые часы растирала мне грудь и спину голыми руками, а если и это не помогало,
то наполняла легкие мои своим дыханьем — и я, после глубокого вздоха, начинал дышать сильнее, как будто просыпался
к жизни, получал сознание, начинал принимать пищу и говорить, и даже поправлялся на некоторое время.
Заметив, что дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно:
то в подгородные деревушки своих братьев,
то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец был с нами.
Один из гребцов соскочил в воду, подвел лодку за носовую веревку
к пристани и крепко привязал
к причалу; другой гребец сделал
то же с кормою, и мы все преспокойно вышли на пристань.
И башкирец очень охотно, отвязав плот от причала, засучив свои жилистые руки, став лицом
к противоположному берегу, упершись ногами, начал тянуть
к себе канат обеими руками, и плот, отделяясь от берега, поплыл поперек реки; через несколько минут мы были на
том берегу, и Евсеич, все держа меня за руку, походив по берегу, повысмотрев выгодных мест для уженья, до которого был страстный охотник, таким же порядком воротился со мною назад.
Между
тем к вечеру пошел дождь, дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как налипала земля
к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне это было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали приставать.
Отец улыбнулся и отвечал, что похоже на
то; что он и прежде слыхал об нем много нехорошего, но что он родня и любимец Михайлушки, а тетушка Прасковья Ивановна во всем Михайлушке верит; что он велел послать
к себе таких стариков из багровских, которые скажут ему всю правду, зная, что он их не выдаст, и что Миронычу было это невкусно.
Я многого не понимал, многое забыл, и у меня остались в памяти только отцовы слова: «Не вмешивайся не в свое дело, ты все дело испортишь, ты все семейство погубишь, теперь Мироныч не тронет их, он все-таки будет опасаться, чтоб я не написал
к тетушке, а если пойдет дело на
то, чтоб Мироныча прочь,
то Михайлушка его не выдаст.
Староста начал было распространяться о
том, что у них соседи дальние и
к помочам непривычные; но в самое это время подъехали мы
к горохам и макам, которые привлекли мое вниманье.
Другой табун,
к которому, как говорили, и приближаться надо было с осторожностью, осматривал только мой отец, и
то ходил
к нему пешком вместе с пастухами.
Накануне вечером, когда я уже спал, отец мой виделся с
теми стариками, которых он приказал прислать
к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что отец был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Я не понял этих слов и думал, что чем больше родни у него и чем он ласковее
к ней —
тем лучше.
Я
ту же минуту, однако, почувствовал, что они не так были ласковы с нами, как другие городские дамы, иногда приезжавшие
к нам.
Бедная слушательница моя часто зевала, напряженно устремив на меня свои прекрасные глазки, и засыпала иногда под мое чтение; тогда я принимался с ней играть, строя городки и церкви из чурочек или дома, в которых хозяевами были ее куклы; самая любимая ее игра была игра «в гости»: мы садились по разным углам, я брал
к себе одну или две из ее кукол, с которыми приезжал в гости
к сестрице,
то есть переходил из одного угла в другой.
Она приходила
к нам и на свои о
том же вопросы получала такие же ответы.
Впрочем, я и теперь думаю, что в эту последнюю неделю нашего пребывания в Багрове дедушка точно полюбил меня, и полюбил именно с
той поры, когда сам увидел, что я горячо привязан
к отцу.
Когда же крестная мать пришла
к нам в комнату,
то мать опять благодарила ее со слезами и целовала ее руки.
Энгельгардт вздумал продолжать шутку и на другой день, видя, что я не подхожу
к нему, сказал мне: «А, трусишка! ты боишься военной службы, так вот я тебя насильно возьму…» С этих пор я уж не подходил
к полковнику без особенного приказания матери, и
то со слезами.
Книги эти подарил мне
тот же добрый человек, С. И. Аничков;
к ним прибавил он еще толстый рукописный
том, который я теперь и назвать не умею.
Всего хуже было
то, что я, будучи вспыльчив от природы, сердился за насмешки и начинал говорить грубости,
к чему прежде совершенно не был способен.
Мать держала ее у себя в девичьей, одевала и кормила так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за сестрицей, она попробовала взять
к себе княжну и сначала была ею довольна; но впоследствии не было никакой возможности ужиться с калмычкой: лукавая азиатская природа, льстивая и злая, скучливая и непостоянная, скоро до
того надоела матери, что она отослала горбушку опять в девичью и запретила нам говорить с нею, потому что точно разговоры с нею могли быть вредны для детей.
Подъезжая
к ней, мы опять попали в урему,
то есть в пойменное место, поросшее редкими кустами и деревьями, избитое множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами: это была пойма
той же реки Белой, протекавшей в версте от Сергеевки и заливавшей весною эту низменную полосу земли.
Когда мы подошли
к воде,
то увидали новые широкие мостки и привязанную
к ним новую лодку: новые причины
к новому удовольствию.
Отец поспешно исполнил его просьбу: поднял камень в лодку и, гребя веслом
то направо,
то налево, скоро догнал Евсеичево удилище, вытащил очень большого окуня, не отцепляя положил его в лодку и привез
к нам на мостки.
Он жил если не в деревне Киишки,
то где-нибудь очень близко, потому что отец посылал его звать
к себе, и посланный воротился очень скоро с ответом, что Мавлютка сейчас будет.
Кумыс приготовлялся отлично хорошо, и мать находила его уже не так противным, как прежде, но я чувствовал
к нему непреодолимое отвращение, по крайней мере, уверял в
том и себя и других, и хотя матери моей очень хотелось, чтобы я пил кумыс, потому что я был худ и все думали, что от него потолстею, но я отбился.
Мы ездили туда один раз целым обществом, разумеется, около завтрака,
то есть совсем не вовремя, и ловля была очень неудачна; но мельник уверял, что рано утром до солнышка, особенно с весны и
к осени, рыба берет очень крупная и всего лучше в яме под вешняком.
Наконец мать обратила на нас внимание и стала говорить с нами,
то есть собственно со мною, потому что сестра была еще мала и не могла понимать ее слов, даже скоро ушла в детскую
к своей няне.
В нашей детской говорили, или, лучше сказать, в нашу детскую доходили слухи о
том, о чем толковали в девичьей и лакейской, а толковали там всего более о скоропостижной кончине государыни, прибавляя страшные рассказы, которые меня необыкновенно смутили; я побежал за объяснениями
к отцу и матери, и только твердые и горячие уверения их, что все эти слухи совершенный вздор и нелепость, могли меня успокоить.
Я говорю:
к сожалению, потому что именно с этих пор у меня укоренилась вера в предчувствия, и я во всю мою жизнь страдал от них более, чем от действительных несчастий, хотя в
то время предчувствия мои почти никогда не сбывались.
Когда мы освободились,
то сгоряча я ничего не почувствовал, кроме радости, что не задохся; даже не заметил, что ушибся; но,
к досаде моей, Параша, Аннушка и даже сестрица, которая не понимала, что я мог задохнуться и умереть, — смеялись и моему страху, и моей радости.
Следующий день прошел точно так же, как и предыдущий:
то есть днем я был спокойнее и бодрее, а
к ночи опять начинал бояться.
Когда все было готово и все пошли прощаться с покойником,
то в зале поднялся вой, громко раздававшийся по всему дому; я чувствовал сильное волнение, но уже не от страха, а от темного понимания важности события, жалости
к бедному дедушке и грусти, что я никогда его не увижу.
Бабушка с тетушками осталась ночевать в Неклюдове у родных своих племянниц; мой отец прямо с похорон, не заходя в дом, как его о
том ни просили, уехал
к нам.
Мать боялась также, чтоб межеванье не задержало отца, и, чтоб ее успокоить, он дал ей слово, что если в две недели межеванье не будет кончено,
то он все бросит, оставит там поверенным кого-нибудь, хотя Федора, мужа Параши, а сам приедет
к нам, в Уфу.
Очень странно, что составленное мною понятие о межеванье довольно близко подходило
к действительности: впоследствии я убедился в этом на опыте; даже мысль дитяти о важности и какой-то торжественности межеванья всякий раз приходила мне в голову, когда я шел или ехал за астролябией, благоговейно несомой крестьянином, тогда как другие тащили цепь и втыкали колья через каждые десять сажен; настоящего же дела,
то есть измерения земли и съемки ее на план, разумеется, я тогда не понимал, как и все меня окружавшие.
Видно, отцу сказали об этом: он приходил
к нам и сказал, что если я желаю, чтоб мать поскорее выздоровела,
то не должен плакать и проситься
к ней, а только молиться богу и просить, чтоб он ее помиловал, что мать хоть не видит, но материнское сердце знает, что я плачу, и что ей от этого хуже.
Я очень скоро пристрастился
к травле ястребочком, как говорил Евсеич, и в
тот счастливый день, в который получал с утра позволенье ехать на охоту, с живейшим нетерпеньем ожидал назначенного времени,
то есть часов двух пополудни, когда Филипп или Мазан, выспавшись после раннего обеда, явится с бодрым и голодным ястребом на руке, с собственной своей собакой на веревочке (потому что у обоих собаки гонялись за перепелками) и скажет: «Пора, сударь, на охоту».
Я не только любил смотреть, как резвый ястреб догоняет свою добычу, я любил все в охоте: как собака, почуяв след перепелки, начнет горячиться, мотать хвостом, фыркать, прижимая нос
к самой земле; как, по мере
того как она подбирается
к птице, горячность ее час от часу увеличивается; как охотник, высоко подняв на правой руке ястреба, а левою рукою удерживая на сворке горячую собаку, подсвистывая, горячась сам, почти бежит за ней; как вдруг собака, иногда искривясь набок, загнув нос в сторону, как будто окаменеет на месте; как охотник кричит запальчиво «пиль, пиль» и, наконец, толкает собаку ногой; как, бог знает откуда, из-под самого носа с шумом и чоканьем вырывается перепелка — и уже догоняет ее с распущенными когтями жадный ястреб, и уже догнал, схватил, пронесся несколько сажен, и опускается с добычею в траву или жниву, — на это, пожалуй, всякий посмотрит с удовольствием.
И с
того же дня мы с сестрицей по нескольку раз в день стали бегать
к бабушке.
Тот был чрезвычайно доволен, подсел
к матери и очень долго говорил с ней,
то громко,
то тихо,
то печально,
то весело, но всегда почтительно; она слушала с вниманием и участием.
Бедный мой Иван не верит, что государыня скончалась; как он воображает, что влюблен в нее, любим ею и что он оклеветан,
то хочет писать письмо
к покойной императрице на французском языке».
В
тот же день, ложась спать в нашей отдельной комнате, я пристал
к своей матери со множеством разных вопросов, на которые было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
Уже подъезжая
к нему, я увидел, что это совсем другое, совсем не
то, что видал я прежде.
Гости еще не вставали, да и многие из
тех, которые уже встали, не приходили
к утреннему чаю, а пили его в своих комнатах.
Я знал, что есть господа, которые приказывают, есть слуги, которые должны повиноваться приказаниям, и что я сам, когда вырасту, буду принадлежать
к числу господ и что тогда меня будут слушаться, а что до
тех пор я должен всякого просить об исполнении какого-нибудь моего желания.
Мать, в свою очередь, пересказывала моему отцу речи Александры Ивановны, состоявшие в
том, что Прасковью Ивановну за богатство все уважают, что даже всякий новый губернатор приезжает с ней знакомиться; что сама Прасковья Ивановна никого не уважает и не любит; что она своими гостями или забавляется, или ругает их в глаза; что она для своего покоя и удовольствия не входит ни в какие хозяйственные дела, ни в свои, ни в крестьянские, а все предоставила своему поверенному Михайлушке, который от крестьян пользуется и наживает большие деньги, а дворню и лакейство до
того избаловал, что вот как они и с нами, будущими наследниками, поступили; что Прасковья Ивановна большая странница, терпеть не может попов и монахов, и нищим никому копеечки не подаст; молится богу по капризу, когда ей захочется, — а не захочется,
то и середи обедни из церкви уйдет; что священника и причет содержит она очень богато, а никого из них
к себе в дом не пускает, кроме попа с крестом, и
то в самые большие праздники; что первое ее удовольствие летом — сад, за которым она ходит, как садовник, а зимою любит она петь песни, слушать, как их поют, читать книжки или играть в карты; что Прасковья Ивановна ее, сироту, не любит, никогда не ласкает и денег не дает ни копейки, хотя позволяет выписывать из города или покупать у разносчиков все, что Александре Ивановне вздумается; что сколько ни просили ее посторонние почтенные люди, чтоб она своей внучке-сиротке что-нибудь при жизни назначила, для
того чтоб она могла жениха найти, Прасковья Ивановна и слышать не хотела и отвечала, что Багровы родную племянницу не бросят без куска хлеба и что лучше век оставаться в девках, чем навязать себе на шею мужа, который из денег женился бы на ней, на рябой кукушке, да после и вымещал бы ей за
то.
Я вдруг обратился
к матери с вопросом: «Неужели бабушка Прасковья Ивановна такая недобрая?» Мать удивилась и сказала: «Если б я знала, что ты не спишь,
то не стала бы всего при тебе говорить, ты тут ничего не понял и подумал, что Александра Ивановна жалуется на тетушку и что тетушка недобрая; а это все пустяки, одни недогадки и кривое толкованье.