Неточные совпадения
Где-то нашли родниковую воду; я слышал, как толковали об этом; развели огонь,
пили чай, а мне дали
выпить отвратительной римской ромашки с рейнвейном, приготовили кушанье, обедали, и все отдыхали, даже мать моя
спала долго.
Я не
спал, но чувствовал необыкновенную бодрость и какое-то внутреннее удовольствие и спокойствие, или, вернее сказать, я не понимал, что чувствовал, но мне
было хорошо.
Светец, с ущемленной в него горящей лучиной, которую надобно
было беспрестанно заменять новою, обратил на себя мое особенное внимание; иные лучины горели как-то очень прихотливо: иногда пламя пылало ярко, иногда чуть-чуть перебиралось и вдруг опять сильно вспыхивало; обгоревший, обуглившийся конец лучины то загибался крючком в сторону, то
падал, треща, и звеня, и ломаясь; иногда вдруг лучина начинала шипеть, и струйка серого дыма начинала бить, как струйка воды из фонтанчика, вправо или влево.
Некоторые родники
были очень сильны и вырывались из середины горы, другие били и кипели у ее подошвы, некоторые находились на косогорах и
были обделаны деревянными срубами с крышей; в срубы
были вдолблены широкие липовые колоды, наполненные такой прозрачной водою, что казались пустыми; вода по всей колоде переливалась через край,
падая по бокам стеклянною бахромой.
Накануне вечером, когда я уже
спал, отец мой виделся с теми стариками, которых он приказал прислать к себе; видно, они ничего особенно дурного об Мироныче не сказали, потому что отец
был с ним ласковее вчерашнего и даже похвалил его за усердие.
Нас также хотели
было сводить к нему проститься, но бабушка сказала, что не надо его беспокоить и что детям пора
спать.
Наконец, сон одолел ее, я позвал няню, и она уложила мою сестру
спать на одной кровати с матерью, где и мне приготовлено
было местечко; отцу же постлали на канапе.
Так, например, я рассказывал, что у меня в доме
был пожар, что я выпрыгнул с двумя детьми из окошка (то
есть с двумя куклами, которых держал в руках); или что на меня
напали разбойники и я всех их победил; наконец, что в багровском саду
есть пещера, в которой живет Змей Горыныч о семи головах, и что я намерен их отрубить.
Мне очень
было приятно, что мои рассказы производили впечатление на мою сестрицу и что мне иногда удавалось даже напугать ее; одну ночь она худо
спала, просыпалась, плакала и все видела во сне то разбойников, то Змея Горыныча и прибавляла, что это братец ее напугал.
Уж на третий день, совсем по другой дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит,
спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Надо вспомнить, что я года полтора
был болен при смерти, и потому не удивительно, что меня берегли и нежили; но милая моя сестрица даром
попала на такую же диету и береженье от воздуха.
Я думал, что мы уж никогда не поедем, как вдруг, о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем завтра. Я чуть не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я
спал ночь. Никто еще не вставал, когда я уже
был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка
был с нами.
Подъезжая к ней, мы опять
попали в урему, то
есть в пойменное место, поросшее редкими кустами и деревьями, избитое множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами: это
была пойма той же реки Белой, протекавшей в версте от Сергеевки и заливавшей весною эту низменную полосу земли.
Мать, удостоверившись, что мои ноги и платье сухи,
напоила меня чаем и уложила
спать под один полог с сестрицей, которая давно уже
спала, а сама воротилась к гостям.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще
спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины
спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
Но зато обе гостьи каждый вечер ходили удить со мной на озеро; удить они не умели, а потому и рыбы выуживали мало; к тому же комары так
нападали на них, особенно на солнечном закате, что они бросали удочки и убегали домой; весьма неохотно, но и я, совершенно свыкшийся с комарами, должен
был возвращаться также домой.
Когда я лег
спать в мою кроватку, когда задернули занавески моего полога, когда все затихло вокруг, воображение представило мне поразительную картину; мертвую императрицу, огромного роста, лежащую под черным балдахином, в черной церкви (я наслушался толков об этом), и подле нее, на коленях, нового императора, тоже какого-то великана, который плакал, а за ним громко рыдал весь народ, собравшийся такою толпою, что край ее мог достать от Уфы до Зубовки, то
есть за десять верст.
У матери
было совершенно больное и расстроенное лицо; она всю ночь не
спала и чувствовала тошноту и головокруженье: это встревожило и огорчило меня еще больше.
У меня
было и предчувствие и убеждение, что с нами случится какое-нибудь несчастие, что мы или замерзнем, как воробьи и галки, которые на лету
падали мертвыми, по рассказам Параши, или захвораем.
Будучи плохо одет, он так озяб, что
упал без чувств с лошади; его оттерли и довезли благополучно до ближайшей деревни.
Дом
был весь занят, — съехались все тетушки с своими мужьями; в комнате Татьяны Степановны жила Ерлыкина с двумя дочерьми; Иван Петрович Каратаев и Ерлыкин
спали где-то в столярной, а остальные три тетушки помещались в комнате бабушки, рядом с горницей больного дедушки.
Они, посидев и поболтав с нами, ушли, и, когда надобно
было ложиться
спать, страх опять овладел мною и так выразился на моем лице, что мать поняла, какую ночь проведу я, если не лягу
спать вместе с нею.
Я вечером опять почувствовал страх, но скрыл его; мать положила бы меня
спать с собою, а для нее это
было беспокойно; к тому же она
спала, когда я ложился.
Один раз как-то без него я заглянул даже в дедушкину комнату: она
была пуста, все вещи куда-то вынесли, стояла только в углу его скамеечка и кровать с веревочным переплетом, посредине которого лежал тонкий лубок, покрытый войлоком, а на войлоке
спали поочередно который-нибудь из чтецов псалтыря.
Гроза началась вечером, часу в десятом; мы ложились
спать; прямо перед нашими окнами
был закат летнего солнца, и светлая заря, еще не закрытая черною приближающеюся тучею, из которой гремел по временам глухой гром, озаряла розовым светом нашу обширную спальню, то
есть столовую; я стоял возле моей кроватки и молился богу.
Я долго также спорил, утверждая, что я не засыпал; но, наконец, должен
был согласиться, что я действительно
спал, что меня разбудили громкие речи Параши, Евсеича и крик сестрицы.
В тот же день, ложась
спать в нашей отдельной комнате, я пристал к своей матери со множеством разных вопросов, на которые
было очень мудрено отвечать понятным для ребенка образом.
Параша, смеясь, отвечала мне вопросом: «Да зачем же ему
падать?» Но у меня
было готово неопровержимое доказательство: я возразил, что «сам видел, как один раз отец
упал, а маменька его подняла и ему помогла встать».
Она жаловалась только на его слабое здоровье и говорила, что так бережет его, что
спать кладет у себя в опочивальне; она прибавила, с какими-то гримасами на лице, что «Митенька
будет совсем здоров, когда женится, и что если бог даст ему судьбу, то не бессчастна
будет его половина».
В первый день
напала на меня тоска, увеличившая мое лихорадочное состояние, но потом я стал спокойнее и целые дни играл, а иногда читал книжку с сестрицей, беспрестанно подбегая, хоть на минуту, к окнам, из которых виден
был весь разлив полой воды, затопившей огород и половину сада.
Я проворно вскочил с постели, стал на коленки и начал молиться с неизвестным мне до тех пор особого роду одушевленьем; но мать уже не становилась на колени и скоро сказала: «
Будет, ложись
спать».
Между тем пешеходы,
попав несколько раз в воду по пояс, а иногда и глубже, в самом деле как будто отрезвились, перестали
петь и кричать и молча шли прямо вперед.
Днем их пенье не производило на меня особенного впечатления; я даже говорил, что и жаворонки
поют не хуже; но поздно вечером или ночью, когда все вокруг меня утихало, при свете потухающей зари, при блеске звезд соловьиное пение приводило меня в волнение, в восторг и сначала мешало
спать.
Его быстрота и ловкость
были так увлекательны, а участие к бедной птичке так живо, что крестьяне приветствовали громкими криками и удальство ловца, и проворство птички всякий раз, когда она успевала
упасть в траву или скрыться в лесу.
Форейтор, ехавший кучером на телеге, нарочно оставленный обмахивать коней, для чего ему
была срезана длинная зеленая ветка,
спал преспокойно под тенью дерева.
Флигель, в котором мы остановились,
был точно так же прибран к приезду управляющего, как и прошлого года. Точно так же рыцарь грозно смотрел из-под забрала своего шлема с картины, висевшей в той комнате, где мы
спали. На другой картине так же лежали синие виноградные кисти в корзине, разрезанный красный арбуз с черными семечками на блюде и наливные яблоки на тарелке. Но я заметил перемену в себе: картины, которые мне так понравились в первый наш приезд, показались мне не так хороши.
Мелькнула
было надежда, что нас с сестрицей не возьмут, но мать сказала, что боится близости глубокой реки, боится, чтоб я не подбежал к берегу и не
упал в воду, а как сестрица моя к реке не подойдет, то приказала ей остаться, а мне переодеться в лучшее платье и отправляться в гости.
Но теперь возник вопрос, где ночевать, на чем
спать и что
есть?
Отверстие
было довольно высоко над водою, и в тихую погоду можно
было плавать на лодке безопасно, но гребни высоких валов
попадали в дыру.
Проводя почти все свое время неразлучно с матерью, потому что я и писал и читал в ее отдельной горнице, где обыкновенно и
спал, — там стояла моя кроватка и там
был мой дом, — я менее играл с сестрицей, реже виделся с ней.
Я хозяин дворца и сада, я принял тебя, как дорогого гостя и званого, накормил,
напоил и
спать уложил, а ты эдак-то заплатил за мое добро?
Так и
пал купец на сыру землю, горючьми слезами обливается; а и взглянет он на зверя лесного, на чудо морское, а и вспомнит он своих дочерей, хорошиих, пригожиих, а и пуще того завопит источным голосом: больно страшен
был лесной зверь, чудо морское.
Госпожа
была ей также радошна, принялась ее расспрашивать про батюшку родимого, про сестриц своих старшиих и про всю свою прислугу девичью, опосля того принялась сама рассказывать, что с нею в это время приключилося; так и не
спали они до белой зари.
Тогда все тому подивилися, свита до земли преклонилася. Честной купец дал свое благословение дочери меньшой, любимой и молодому принцу-королевичу. И проздравили жениха с невестою сестры старшие завистные и все слуги верные, бояре великие и кавалеры ратные, и нимало не медля принялись веселым пирком да за свадебку, и стали жить да поживать, добра наживать. Я сама там
была, пиво-мед
пила, по усам текло, да в рот не
попало.