Неточные совпадения
Заметив, что
дорога мне как будто полезна, мать ездила со мной беспрестанно: то в подгородные деревушки своих братьев, то к знакомым помещикам; один раз, не знаю куда, сделали мы большое путешествие; отец
был с нами.
Дорогой, довольно рано поутру, почувствовал я себя так дурно, так я ослабел, что принуждены
были остановиться; вынесли меня из кареты, постлали постель в высокой траве лесной поляны, в тени дерев, и положили почти безжизненного.
Я приписываю мое спасение, кроме первой вышеприведенной причины, без которой ничто совершиться не могло, — неусыпному уходу, неослабному попечению, безграничному вниманию матери и
дороге, то
есть движению и воздуху.
Я собрался прежде всех: уложил свои книжки, то
есть «Детское чтение» и «Зеркало добродетели», в которое, однако, я уже давно не заглядывал; не забыл также и чурочки, чтоб играть ими с сестрицей; две книжки «Детского чтения», которые я перечитывал уже в третий раз, оставил на
дорогу и с радостным лицом прибежал сказать матери, что я готов ехать и что мне жаль только оставить Сурку.
Между тем к вечеру пошел дождь,
дорога сделалась грязна и тяжела; высунувшись из окошка, я видел, как налипала земля к колесам и потом отваливалась от них толстыми пластами; мне это
было любопытно и весело, а лошадкам нашим накладно, и они начинали приставать.
Кучер Трофим, наклонясь к переднему окну, сказал моему отцу, что
дорога стала тяжела, что нам не доехать засветло до Парашина, что мы больно запоздаем и лошадей перегоним, и что не прикажет ли он заехать для ночевки в чувашскую деревню, мимо околицы которой мы
будем проезжать.
Через несколько минут своротили с
дороги и въехали в селение без улиц; избы
были разбросаны в беспорядке; всякий хозяин поселился там, где ему угодно, и к каждому двору
был свой проезд.
Сначала, верстах в десяти от Парашина, мы проехали через какую-то вновь селившуюся русскую деревню, а потом тридцать верст не
было никакого селения и
дорога шла по ровному редколесью; кругом виднелись прекрасные рощи, потом стали попадаться небольшие пригорки, а с правой стороны потянулась непрерывная цепь высоких и скалистых гор, иногда покрытых лесом, а иногда совершенно голых.
Евсеич пробовал остановить мои слезы рассказами о
дороге, о Деме, об уженье и рыбках, но все
было напрасно; только утомившись от слез и рыданья, я, наконец, сам не знаю как, заснул.
Выслушав ее, он сказал: «Не знаю, соколик мой (так он звал меня всегда), все ли правда тут написано; а вот здесь в деревне, прошлой зимою, доподлинно случилось, что мужик Арефий Никитин поехал за дровами в лес, в общий колок, всего версты четыре, да и запоздал; поднялся буран, лошаденка
была плохая, да и сам он
был плох; показалось ему, что он не по той
дороге едет, он и пошел отыскивать
дорогу, снег
был глубокий, он выбился из сил, завяз в долочке — так его снегом там и занесло.
Уж на третий день, совсем по другой
дороге, ехал мужик из Кудрина; ехал он с зверовой собакой, собака и причуяла что-то недалеко от
дороги и начала лапами снег разгребать; мужик
был охотник, остановил лошадь и подошел посмотреть, что тут такое
есть; и видит, что собака выкопала нору, что оттуда пар идет; вот и принялся он разгребать, и видит, что внутри пустое место, ровно медвежья берлога, и видит, что в ней человек лежит, спит, и что кругом его все обтаяло; он знал про Арефья и догадался, что это он.
Наконец мы совсем уложились и собрались в
дорогу. Дедушка ласково простился с нами, перекрестил нас и даже сказал: «Жаль, что уж время позднее, а то бы еще с недельку надо вам погостить. Невестыньке с детьми
было беспокойно жить; ну, да я пристрою ей особую горницу». Все прочие прощались не один раз; долго целовались, обнимались и плакали. Я совершенно поверил, что нас очень полюбили, и мне всех
было жаль, особенно дедушку.
Обратная
дорога в Уфу, также через Парашино, где мы только переночевали, уже совсем
была не так весела.
Хотя печальное и тягостное впечатление житья в Багрове
было ослаблено последнею неделею нашего там пребывания, хотя длинная
дорога также приготовила меня к той жизни, которая ждала нас в Уфе, но, несмотря на то, я почувствовал необъяснимую радость и потом спокойную уверенность, когда увидел себя перенесенным совсем к другим людям, увидел другие лица, услышал другие речи и голоса, когда увидел любовь к себе от дядей и от близких друзей моего отца и матери, увидел ласку и привет от всех наших знакомых.
Трудно
было примириться детскому уму и чувству с мыслию, что виденное мною зрелище не
было исключительным злодейством, разбоем на большой
дороге, за которое следовало бы казнить Матвея Васильича как преступника, что такие поступки не только дозволяются, но требуются от него как исполнение его должности; что самые родители высеченных мальчиков благодарят учителя за строгость, а мальчики
будут благодарить со временем; что Матвей Васильич мог браниться зверским голосом, сечь своих учеников и оставаться в то же время честным, добрым и тихим человеком.
Дорога в Багрово, природа, со всеми чудными ее красотами, не
были забыты мной, а только несколько подавлены новостью других впечатлений: жизнью в Багрове и жизнью в Уфе; но с наступлением весны проснулась во мне горячая любовь к природе; мне так захотелось увидеть зеленые луга и леса, воды и горы, так захотелось побегать с Суркой по полям, так захотелось закинуть удочку, что все окружающее потеряло для меня свою занимательность и я каждый день просыпался и засыпал с мыслию о Сергеевке.
Отец мой утверждал, что трудно проехать по тем местам, которые
были залиты весеннею водою, что грязно, топко и что в долочках или размыло
дорогу, или нанесло на нее илу; но мне все такие препятствия казались совершенно не стоящими внимания.
Проснувшись на другой день поутру ранее обыкновенного, я увидел, что мать уже встала, и узнал, что она начала
пить свой кумыс и гулять по двору и по
дороге, ведущей в Уфу; отец также встал, а гости наши еще спали: женщины занимали единственную комнату подле нас, отделенную перегородкой, а мужчины спали на подволоке, на толстом слое сена, покрытом кожами и простынями.
На другой день к обеду действительно все сборы
были кончены, возок и кибитка уложены, дожидались только отцова отпуска. Его принесли часу в третьем. Мы должны
были проехать несколько станций по большой Казанской
дороге, а потому нам привели почтовых лошадей, и вечером мы выехали.
Кажется, отвратительнее этой избы я не встречал во всю мою жизнь: нечистота, вонь от разного скота, а вдобавок ко всему узенькие лавки, на которых нельзя
было прилечь матери, совершенно измученной от зимней
дороги; но отец приставил кое-как скамейку и устроил ей местечко полежать; она ничего не могла
есть, только напилась чаю.
Дорога наша
была совсем не та, по которой мы ездили в первый раз в Багрово, о чем я узнал после.
Той летней степной
дороги не
было теперь и следочка.
Но мать
была больнее меня от бессонницы, усталости и тошноты в продолжение всей
дороги.
Я не стану описывать нашей
дороги: она
была точно так же скучна и противна своими кормежками и ночевками, как и прежние; скажу только, что мы останавливались на целый день в большой деревне Вишенки, принадлежащей той же Прасковье Ивановне Куролесовой.
Снега
были страшные и — ежедневный буран;
дороги иногда и следочка не
было, и в некоторых местах не могли мы обойтись без проводников.
В Чурасове крестьянские избы, крытые дранью, с большими окнами, стояли как-то высоко и весело; вокруг них и на улице снег казался мелок: так все
было уезжено и укатано; господский двор вычищен, выметен, и
дорога у подъезда усыпана песком; около двух каменных церквей также все
было прибрано.
«Ну, что теперь делать, Сережа, на реке? — говорил он мне
дорогой на мельницу, идя так скоро, что я едва
поспевал за ним.
В несколько дней сборы
были кончены, и 2 августа, после утреннего чаю, распростившись с бабушкой и тетушкой и оставив на их попечение маленького братца, которого Прасковья Ивановна не велела привозить, мы отправились в
дорогу в той же, знакомой читателям, аглицкой мурзахановской карете и, разумеется, на своих лошадях.
К вечеру пошел дождь, снег почти растаял, и хотя
дорога стала еще грязнее, но все лошадям
было легче.
В тот же день отданы
были приказания всем, кому следует, чтоб все
было готово и чтоб сами готовились в
дорогу.
Несмотря на то, что не
было ни тележного, ни санного пути, потому что снегу мало лежало на
дороге, превратившейся в мерзлые кочки грязи, родные накануне съехались в Багрово.
Скрип полозьев
был мало слышен от скорости езды и мелкости снега, и мы с матерью во всю
дорогу почти не чувствовали противной тошноты.
Много у него
было всякого богатства,
дорогих товаров заморскиих, жемчугу, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны; и
было у того купца три дочери, все три красавицы писаные, а меньшая лучше всех; и любил он дочерей своих больше всего своего богачества, жемчугов, драгоценных камениев, золотой и серебряной казны — по той причине, что он
был вдовец и любить ему
было некого; любил он старших дочерей, а меньшую дочь любил больше, потому что она
была собой лучше всех и к нему ласковее.
Я хозяин дворца и сада, я принял тебя, как
дорогого гостя и званого, накормил,
напоил и спать уложил, а ты эдак-то заплатил за мое добро?
Будешь жить ты у него во дворце, в богатстве и приволье великиим; да где тот дворец — никто не знает, не ведает, и нет к нему
дороги ни конному, ни пешему, ни зверю прыскучему, ни птице перелетной.
«Пусть-де околеет, туда и
дорога ему…» И прогневалась на сестер старшиих
дорогая гостья, меньшая сестра, и сказала им таковы слова: «Если я моему господину доброму и ласковому за все его милости и любовь горячую, несказанную заплачу его смертью лютою, то не
буду я стоить того, чтобы мне на белом свете жить, и стоит меня тогда отдать диким зверям на растерзание».