От Плутарха и «Путешествия Анахарсиса Младшего» он перешел к Титу Ливию и Тациту, зарываясь в мелких деталях первого и в сильных сказаниях второго, спал с Гомером, с Дантом и часто забывал жизнь около себя, живя в анналах, сагах, даже в
русских сказках…
И он в этот вечер все мечтал о русской женщине и находил в ней особенные достоинства, особый шик, что-то еще полудикое и в то же время мягкое, что-то такое, отчего припоминается и степь с ковылем-травой, и златогривый конь
русской сказки, и змея на солнце.
— Картина взята из
русской сказки «Илья Муромец», — отвечал Вольдемар. — Храбрый, великодушный рыцарь, защитник родной земли, стариков, детей, женщин — всего, что имеет нужду в опоре храброго, едет сразиться с разбойником, которого называют Соловьем; этот Соловей, сидя в дремучем лесу на девяти дубах, одним посвистом убивает всякого, на кого только устремляет свое потешное орудие. Под картинкою русские стихи.
Неточные совпадения
— А-а-а! Слыхом не слыхать, видом не видать, а
русский дух… как это там в
сказке… забыл! М-мае п-па-чтенье! — вскричал вдруг знакомый голос.
Его очень
русское лицо «удалого добра молодца»
сказки очень картинно, и говорит он так сказочно, что минуту, две даже Клим Самгин слушает его внимательно, с завистью к силе, к разнообразию его чувствований.
Но особенно хорошо сказывала она стихи о том, как богородица ходила по мукам земным, как она увещевала разбойницу «князь-барыню» Енгалычеву не бить, не грабить
русских людей; стихи про Алексея божия человека, про Ивана-воина;
сказки о премудрой Василисе, о Попе-Козле и божьем крестнике; страшные были о Марфе Посаднице, о Бабе Усте, атамане разбойников, о Марии, грешнице египетской, о печалях матери разбойника;
сказок, былей и стихов она знала бесчисленно много.
Все относящееся до обуздания вошло, так сказать, в интимную обстановку моей жизни, примелькалось, как плоский
русский пейзаж, прислушалось, как
сказка старой няньки, и этого, мне кажется, совершенно достаточно, чтоб объяснить то равнодушие, с которым я отношусь к обуздывательной среде и к вопросам, ее волнующим.
Во главе первых в Москве стояли «Московский телеграф», «Зритель» Давыдова, «Свет и тени» Пушкарева, ежемесячная «
Русская мысль», «
Русские ведомости», которые со страхом печатали Щедрина, писавшего
сказки и басни, как Эзоп, и корреспонденции из Берлина Иоллоса, описывавшего под видом заграничной жизни
русскую, сюда еще можно было причислить «
Русский курьер», когда он был под редакцией В.А. Гольцева, и впоследствии газету «Курьер».