Неточные совпадения
Теперь надобно рассказать, куда привезли меня: это
был дом старинных друзей моего
отца и матери, Максима Дмитрича и Елизаветы Алексеевны Княжевичей, которые прежде несколько лет жили в Уфе, где Максим Дмитрич служил губернским прокурором (вместе с моим
отцом) и откуда он переехал, также прокурором, на службу в Казань.
Мой
отец безусловно соглашался с этим мнением, а мать, пораженная мыслию разлуки с своим сокровищем, побледнела и встревоженным голосом возражала, что я еще мал, слаб здоровьем (отчасти это
была правда) и так привязан к ней, что она не может вдруг на это решиться.
После я узнал, что мой
отец и Княжевичи продолжали уговаривать мою мать отдать меня немедленно на казенное содержание в казанскую гимназию, убеждая ее тем, что теперь
есть ваканция, а впоследствии, может
быть, ее не
будет; но мать моя ни за что не согласилась и сказала решительно, что ей надобно по крайней мере год времени, чтобы совладеть с своим сердцем, чтобы самой привыкнуть и меня приучить к этой мысли.
Отец еще прежде хотел мне передать всю свою ученость в математике, то
есть первые четыре арифметические правила, но я так непонятливо и лениво учился, что он бросил ученье.
Чтобы не так
было грустно матери моей возвращаться домой, по настоянию
отца взяли с собой мою любимую старшую сестрицу; брата и меньшую сестру оставили в Аксакове с тетушкой Евгенией Степановной.
Итак, недели через две, познакомясь предварительно через Княжевича со всеми лицами, с которыми надобно
было иметь дело, и помолясь усердно богу,
отец мой подал просьбу директору Пекену.
Левицкий
был нездоров и не мог приехать в совет гимназии, и потому
отец повез меня к нему на квартиру.
«Да кто же
был его учителем в каллиграфии? — добродушно смеясь, спросил Лев Семеныч у моего
отца, — ваш собственный почерк не очень красив?»
Отец мой, обрадованный и растроганный почти до слез похвалами своему сыну, простодушно отвечал, что я достиг до всего своими трудами под руководством матери, с которою
был почти неразлучен, и что он только выучил меня арифметике.
Отец с матерью
были там;
отец, увидя меня, рассмеялся и сказал: «Вот как перерядили Сережу».
Обморок моей матери продолжался около получаса, напугал моего
отца и так встревожил бедного Упадышевского, что он призвал из больницы жившего там подлекаря Риттера, который давал матери моей какое-то лекарство и даже мне что-то дал
выпить.
Решить
было легко, да исполнить трудно:
отец мой знал это очень хорошо; но, сверх его ожиданья и к большому удовольствию, мать моя скоро уступила общим просьбам и убеждениям.
Мой
отец и сестра должны
были дожидаться ее в Алексеевском; для сестры моей даже нужен
был отдых.
Ключница Пелагея
была в своем роде замечательная женщина: очень в молодых годах бежала она, вместе с
отцом своим, от прежних господ своих Алакаевых в Астрахань, где прожила с лишком двадцать лет;
отец ее скоро умер, она вышла замуж, овдовела, жила внаймах по купеческим домам и в том числе у купцов персиян, соскучилась, проведала как-то, что она досталась другим господам, именно моему дедушке, господину строгому, но справедливому и доброму, и за год до его смерти явилась из бегов в Аксаково.
В Казани
был дальний родственник моему
отцу, советник палаты Михеев.
Карета, люди и лошади
были присланы
отцом моим из деревни.
— Быстро скатилась карета под изволок, переехала через плохой мост на Бугуруслане, завязла
было в топи у Крутца, но, выхваченная сильными конями, пронеслась мимо камышей, пруда, деревни — и вот наш сельский дом, и на крыльце его
отец с милой моей сестрицей.
Отец мой очень обрадовался; он не верил, чтоб удалось высвободить меня из гимназии; последнюю неделю некогда
было писать к нему из Казани, и он ничего не знал, что там происходило.
Там жил постоянно, и лето и зиму, старый пчеляк в землянке, также большой мой приятель, у которого
был кот Тимошка и кошка Машка, названные так в честь моего
отца и матери.
Я спал вместе с
отцом и матерью в их спальной, и кроватка моя стояла возле их кровати; дверь стали запирать изнутри на крючок, и позади ее в коридорчике спала ключница Пелагея, для того чтобы убежать сонному не
было мне никакой возможности.
Мне рассказывали после, что не только мать, которая невыразимо терзалась, глядя на меня, но и
отец, тетка и все, кто около меня
были, сами надрывались от слез, смотря на мои мучительные слезы и рыданья.
Проснувшись, я ничего ясно не помнил: иногда смутно представлялось мне, что я видел во сне что-то навалившееся и душившее меня или видел страшилищ, которые за мной гонялись; иногда усилия меня державших людей, невольно повторявших ласковые слова, которыми уговаривали меня лечь на постель и успокоиться, как будто пробуждали меня на мгновение к действительности, и потом совсем проснувшись поутру, я вспоминал, что ночью от чего-то просыпался, что около меня стояли мать,
отец и другие, что в кустах под окнами
пели соловьи и кричали коростели за рекою.
Отдохнула моя бедная мать, и
отец, и все меня окружающие, особенно ключница Пелагея, которая постоянно возилась со мной во время припадков, сказывала сказки мне с вечера и продолжала их даже тогда, когда я спал; мать моя
была так обрадована, как будто в другой раз взяла меня из гимназии.
Я сильно ей сочувствовал, и такие поездки
были для меня праздниками, хотя участие мое в охоте ограничивалось тогда исправлением должности легавой собаки, то
есть я бегал за убитой птицей и подавал ее
отцу.
Езжали также изредка на живописные горные родники
пить чай со всей семьей под тенистыми березами; но брать грибы казалось матери моей нестерпимо скучным;
отец же мой и тетка, напротив, весьма любили ездить по грибки, и я разделял их любовь.
К медицинским книгам она получила привычку, находясь несколько лет при постели своего больного
отца; она имела домашнюю аптеку и лечила сама больных не только своих, но и чужих, а потому больных немало съезжалось из окружных деревень;
отец мой в этом добром деле
был ее деятельным помощником.
Хотя
отец мой не
был приучен к чтению смолоду в своем семействе (у дедушки и бабушки водились только календари да какие-то печатные брошюрки «о Гарлемских каплях» и «Эликсире долгой жизни»), но у него
была природная склонность к чтению, чему доказательством служит огромное собрание песен и разных тогдашних стишков, переписанных с печатного его собственною рукою, сохраняющееся у меня и теперь.
— Я окончательно заключился в стенах дома и никак не мог упросить мою мать, чтоб меня отпускали с
отцом, который езжал иногда на язы (около Москвы называют их завищами), то
есть на такие места, где река на перекатах, к одной стороне, более глубокой, загораживалась плетнем или сплошными кольями, в середине которых вставлялись плетеные морды (нерота, верши, по-московски).
У
отца моего много сидело налимов в больших плетеных сажалках — и вкусная налимья уха и еще вкуснейшие пироги с налимьими печенками почти всякий день бывали у нас на столе, покуда всем так не наскучивали, что никто не хотел их
есть.
Такие слова вкрадчиво западали в мой детский ум, и следствием того
было, что один раз тетка уговорила меня посмотреть игрище тихонько; и вот каким образом это сделалось: во все время святок мать чувствовала себя или не совсем здоровою, или не совсем в хорошем расположении духа; общего чтения не
было, но
отец читал моей матери какую-нибудь скучную или известную ей книгу, только для того, чтоб усыпить ее, и она после чая, всегда подаваемого в шесть часов вечера, спала часа по два и более.
Мать моя постов не держала по нездоровью; я, конечно, не постничал;
отец мой хотя не
ел скоромного в успенский и великий пост, но при изобильном запасе уральской красной рыбы, замороженных илецких стерлядей, свежей икры и живых налимов — его постный стол
был гораздо лакомее скоромного.
Всю светлую неделю провел я невесело: мать
была нездорова и печальна,
отец молчалив; он постоянно сидел за бумагами по тяжебному делу с Богдановыми о каком-то наследстве, — это дело он выиграл впоследствии.
Только не знай, как-то
будет мельница молоть: вода-то пойдет по канаве, чай, тихо, не то что прямо из материка, да как бы зимой промерзать не стала?» Но Краснов улыбался на мужичьи замечанья и с такой самоуверенностью опровергал их, что
отцу моему и в голову не входило ни малейшего сомнения в успехе.
Я с Евсеичем не сходил с пруда и нигде уже больше не удил; даже
отец мой, удивший очень редко за недосугом, мог теперь удить с утра до вечера, потому, что большую часть дня должен
был проводить на мельнице, наблюдая над разными работами: он имел полную возможность удить, не выпуская из глаз всех построек и осматривая их от времени до времени.
Отец и мать очень обрадовались таким известиям, особенно тому, что провалился Камашев, и хотя платить за меня по триста рублей в год и издерживать рублей по двести на платье, книги и дядьку
было для них очень тяжело, но они решились для моего воспитания войти в долги, которых и без того имели две тысячи рублей ассигнациями (тогда эта сумма казалась долгами!), и только в ожидании будущих благ от Надежды Ивановны Куроедовой отважились на новый заем.
Должно упомянуть, что за неделю до нашего отъезда
была пущена в ход новая мельница. Увы, оправдались сомнения Болтуненка и других: вода точно шла тише по обводному каналу и не поднимала шести поставов; даже на два молола несравненно тише прежнего.
Отец мой, разочарованный в искусстве Краснова, прогнал его и поручил хоть кое-как поправить дело старому мельнику.
Для моего
отца было все равно, кто бы ни взял меня; он только убедительно просил обоих молодых людей познакомиться с моей матерью.
Когда я приехал на вакацию в Аксаково (1803 года) с Евсеичем и когда моя мать прочла письма Упадышевского, Ивана Ипатыча и Григорья Иваныча, то она вместе с моим
отцом была очень довольна, что я остался в среднем классе.
Григорий Иваныч не
был любимым сыном у матери, но зато
отец любил его с материнскою нежностью.
Сын
был горячо, страстно к нему привязан и очень тосковал, оставшись в Москве; старик через год приехал навестить его, и мальчик так обрадовался, что получил от волнения горячку; бедный
отец не мог долго мешкать в Москве и должен
был оставить своего любимца еще больного.
Хотя я занимался ученьем очень охотно, но не совсем
был доволен этим известием, потому что во время вакации я надеялся хорошенько поудить, а главное — пострелять;
отец обещал еще за год, что он приготовит мне ружье и выучит меня стрелять.
Отец мой сдержал свое обещание: он приготовил мне легонькое ружье, очень ловкое в прикладе и красиво отделанное, с видом (на манер тогдашних охотничьих английских ружей), с серебряной насечкой и целью; он купил его как-то по случаю, за пятнадцать рублей ассигнациями, и хотя ружье
было тульской работы, но и по тогдашним ценам стоило вдвое или втрое дороже; шагов на пятьдесят оно било очень хорошо.
—
Отец и мать очень обрадовались моему назначению в студенты, даже с трудом ему верили, и очень жалели, что Григорий Иваныч не оставил меня до акта, на котором
было предположено провозгласить торжественно имена студентов и раздать им шпаги.
Следующий день, по несчастию,
был почтовый, и я написал к
отцу и к матери большое письмо, в котором не пощадил моего наставника и позволил себе такие оскорбительные выражения, от которых краснею и теперь.
Все это время мои родители, с остальным своим семейством, жили в Симбирском Аксакове: то
есть дети жили в Аксакове, покуда больная находилась в Чуфарове, откуда
отец и мать не отлучались; когда же ее перевезли в Симбирск, то и
отец мой с семейством переехал туда же.