Неточные совпадения
Я начал опять вести свою блаженную
жизнь подле
моей матери; опять начал читать ей вслух
мои любимые книжки: «Детское чтение для сердца и разума» и даже «Ипокрену, или Утехи любословия», конечно не в первый раз, но всегда с новым удовольствием; опять начал декламировать стихи из трагедии Сумарокова, в которых я особенно любил представлять вестников, для чего подпоясывался широким кушаком и втыкал под него, вместо меча, подоконную подставку; опять начал играть с
моей сестрой, которую с младенчества любил горячо, и с маленьким братом, валяясь с ними на полу, устланному для теплоты в два ряда калмыцкими, белыми как снег кошмами; опять начал учить читать свою сестрицу: она училась сначала как-то тупо и лениво, да и я, разумеется, не умел приняться за это дело, хотя очень горячо им занимался.
Он уверял, что частые свиданья, раздражая
мои слабые нервы, вредны
моему здоровью и что я никогда или очень долго не привыкну к новой
моей жизни, если мать
моя не уедет.
После же вечерних классов все тот же благодетельный гений
мой, Василий Петрович Упадышевский, заставил меня твердить уроки возле себя и, видя, что я сам не понимаю, что твержу, начинал со мною разговаривать о
моей деревенской
жизни, об
моем отце и матери и даже позволял немного поплакать.
Я не знаю, как пошла бы
моя жизнь дальше; но тут внезапно все переменилось; на третий день, во время обеда, Евсеич подал мне записочку от матери, которая писала ко мне, что она стосковалась, не простившись со мною как следует, и что она, отъехав девяносто верст, воротилась назад, чтоб еще раз взглянуть на меня хотя одну минуту.
Подобного чувства счастия я не испытывал уже во всю
мою жизнь.
Две причины могли произвесть эту печальную перемену: догнав во всех классах
моих товарищей, получая обыкновенные, весьма небольшие, уроки, которые я часто выучивал не выходя из класса, я ничем не был занят не только во все время, свободное от ученья, но даже во время классов, — и умственная деятельность мальчика, потеряв существенную пищу, вся обратилась на беспрестанное размышление и рассматриванье своего настоящего положения, на беспрестанное воображание, что делается в его семействе, как тоскует о нем его несчастная мать, и на воспоминание прежней, блаженной деревенской
жизни.
Всем казалось тогда, а в том числе и мне, что появление припадков происходило без всякой причины; но теперь я убежден в противном: они всегда происходили от неожиданно возникавшего воспоминания из прошедшей
моей жизни, которая вдруг представлялась
моему воображению с живостью и яркостью ночных сновидений.
Между тем, несмотря на занимательное чтение, на сладкие, ничем не стесняемые, разговоры с Евсеичем про деревенскую
жизнь, удочку, ястребов и голубей, несмотря на удаление от скучного школьного шума и тормошенья товарищей, несмотря на множество пилюль, порошков и микстур, глотаемых мною, болезнь
моя, сначала как будто уступившая леченью и больничному покою, не уменьшалась, и припадки возобновлялись по нескольку раз в день; но меня как-то не смущали они, и сравнительно с прежним я был очень доволен своим положением.
Не понравились такие слова
моей матери; она отвечала, что не думает воспитать своего сына неучем и деревенским повесой, но прежде всего хочет спасти его
жизнь и восстановить его здоровье, — и более не видалась с Княжевичем.
Он писал, что находит совершенно необходимым возвратить воспитанника Аксакова в родительский дом, именно в деревню; что
моя болезнь такого рода, что только один деревенский воздух и
жизнь на родине посреди своего семейства могут победить ее, что никакие медицинские средства в больнице не помогут, что припадки
мои угрожают переходом в эпилепсию, которая может окончиться апоплексией, или повреждением умственных способностей.
После довольно продолжительного пребывания на свободе, в тихой и спокойной больничной комнате, стал еще противнее для меня весь порядок и шумный образ
жизни посреди
моих гимназических товарищей.
Во все течение
моей жизни я продолжал испытывать, приближаясь к Аксакову, подобные ощущения; но несколько лет тому назад, после двенадцатилетнего отсутствия, также довольно рано подъезжал я к тому же Аксакову: сильно билось
мое сердце от ожидания, я надеялся прежних радостных волнений!
Она еще в Казани взяла свои меры, чтоб не пропало в совершенной праздности время
моей деревенской
жизни, и запаслась учебными гимназическими книжками.
Года через три, однако, во время летней вакации, о чем я расскажу в своем месте, первый ружейный выстрел решил
мою судьбу: все другие охоты, даже удочка, потеряли в глазах
моих свою прелесть, и я сделался страстным ружейным охотником на всю
жизнь.
Мать
моя, живя в деревне, деревенской
жизни не вела.
Хотя отец
мой не был приучен к чтению смолоду в своем семействе (у дедушки и бабушки водились только календари да какие-то печатные брошюрки «о Гарлемских каплях» и «Эликсире долгой
жизни»), но у него была природная склонность к чтению, чему доказательством служит огромное собрание песен и разных тогдашних стишков, переписанных с печатного его собственною рукою, сохраняющееся у меня и теперь.
Мать
моя постоянно была чем-то озабочена и даже иногда расстроена; она несколько менее занималась мною, и я, более преданный спокойному размышлению, потрясенный в
моей детской беспечности
жизнью в гимназии, не забывший новых впечатлений и по возвращении к деревенской
жизни, — я уже не находил в себе прежней беззаботности, прежнего увлечения в своих охотах и с большим вниманием стал вглядываться во все меня окружающее, стал понимать кое-что, до тех пор не замечаемое мною… и не так светлы и радостны показались мне некоторые предметы.
Но скоро новый образ
жизни поглотил все
мое внимание.
Прошло несколько месяцев, рассеялись последние остатки грусти по доме родительском, по привольному деревенскому житью; я постепенно привык к своей школьной
жизни и завел себе несколько приятелей в гимназии и полюбил ее. Этой перемене много способствовало то, что я только приезжал в гимназию учиться, а не жил в ней. Житье у Ивана Ипатыча не так резко разнилось от
моей домашней
жизни, как безвыходное заключение в казенном доме гимназии посреди множества разнородных товарищей.
Мать заставила меня рассказать весь год
моей гимназической
жизни со всеми мельчайшими подробностями и в продолжение рассказа часто говорила
моему отцу: «Видишь ли, Тимофей Степаныч, я не ошиблась в Григории Иваныче.
Но когда я с полною откровенностью подробно рассказал о
моем пребывании и образе
жизни в доме
моего наставника,
моя мать очень призадумалась и казалась недовольною.
Но зато напугалась
моя душа, и я во всю
мою жизнь не мог и не могу смотреть равнодушно на большую реку даже в тихое время, а во время бури чувствую невольный ужас, которого не в силах преодолеть.
— Я не знаю более отрадного воспоминания из
моей ранней молодости, как воспоминание
жизни у Григорья Иваныча.
Но это неправда:
моя мать всегда умела ценить и уважать простодушных и бесхитростных людей; она искренно советовала Евгенье Степановне выйти замуж за доброго человека, и Евгенья Степановна благодарила ее за эти советы во всю свою
жизнь.
Рассказывая о
моем театральном поприще, я забежал далеко вперед, и мне надобно воротиться назад, чтоб рассказать
мою домашнюю
жизнь у Григорья Иваныча, уже несколько изменившуюся.
Он ручался за чистоту
моих нравственных стремлений и уверял, что я могу безопасно жить один или с хорошим приятелем, как, например, Александр Панаев, или с кем-нибудь из профессоров, без всякой подчиненности, как младший товарищ; он уверял, что мне даже нужно пожить года полтора на полной свободе, перед вступлением в службу, для того, чтоб не прямо попасть из-под ферулы строгого воспитателя в самобытную
жизнь, на поприще света и служебной деятельности.
Несмотря на смутные и тревожные обстоятельства
моей домашней внутренней
жизни, мы с Александром Панаевым продолжали заниматься литературой и собиранием бабочек, которых умел мастерски раскладывать
мой товарищ, искусный и ловкий на всякие механические занятия.
Я нашел здоровье
моей матери очень расстроенным и узнал, что это была единственная причина, по которой она не приехала ко мне, получив известие о
моем разрыве с Григорьем Иванычем. — Продолжая владеть
моей беспредельной доверенностью и узнав все малейшие подробности
моей жизни, даже все
мои помышления, она успокоилась на
мой счет и, несмотря на молодость, отпустила меня в университет на житье у неизвестного ей профессора с полною надеждою на чистоту
моих стремлений и безукоризненность поведения.
Мне скоро надоело возиться с этими шалунами, и я чрез два месяца, с разрешения
моего отца и матери, расставшись с Левицким, нанял себе квартиру: особый флигелек, близехонько от театра, у какого-то немца Германа, поселился в нем и первый раз начал вести
жизнь независимую и самобытную.
В марте получил я аттестат, поистине не заслуженный мною. Мало вынес я научных сведений из университета не потому, что он был еще очень молод, не полон и не устроен, а потому, что я был слишком молод и детски увлекался в разные стороны страстностью
моей природы. Во всю
мою жизнь чувствовал я недостаточность этих научных сведений, особенно положительных знаний, и это много мешало мне и в служебных делах и в литературных занятиях.
По самому последнему зимнему пути поехали мы в Аксаково, где ждала меня весна, охота, природа, проснувшаяся к
жизни, и прилет птицы; я не знал его прежде и только тогда увидел и почувствовал в первый раз — и вылетели из головы
моей на ту пору война с Наполеоном и университет с товарищами.
Неточные совпадения
Хлестаков. Право, не знаю. Ведь
мой отец упрям и глуп, старый хрен, как бревно. Я ему прямо скажу: как хотите, я не могу жить без Петербурга. За что ж, в самом деле, я должен погубить
жизнь с мужиками? Теперь не те потребности; душа
моя жаждет просвещения.
Анна Андреевна. Перестань, ты ничего не знаешь и не в свое дело не мешайся! «Я, Анна Андреевна, изумляюсь…» В таких лестных рассыпался словах… И когда я хотела сказать: «Мы никак не смеем надеяться на такую честь», — он вдруг упал на колени и таким самым благороднейшим образом: «Анна Андреевна, не сделайте меня несчастнейшим! согласитесь отвечать
моим чувствам, не то я смертью окончу
жизнь свою».
Стародум(с важным чистосердечием). Ты теперь в тех летах, в которых душа наслаждаться хочет всем бытием своим, разум хочет знать, а сердце чувствовать. Ты входишь теперь в свет, где первый шаг решит часто судьбу целой
жизни, где всего чаще первая встреча бывает: умы, развращенные в своих понятиях, сердца, развращенные в своих чувствиях. О
мой друг! Умей различить, умей остановиться с теми, которых дружба к тебе была б надежною порукою за твой разум и сердце.
Стародум. От двора,
мой друг, выживают двумя манерами. Либо на тебя рассердятся, либо тебя рассердят. Я не стал дожидаться ни того, ни другого. Рассудил, что лучше вести
жизнь у себя дома, нежели в чужой передней.
Стародум. Ты знаешь, что я одной тобой привязан к
жизни. Ты должна делать утешение
моей старости, а
мои попечении твое счастье. Пошед в отставку, положил я основание твоему воспитанию, но не мог иначе основать твоего состояния, как разлучась с твоей матерью и с тобою.