Белый конверт

тэофил, 2021

В руки прокурора попадает дневник преступника, фигурирующего в громком политическом убийстве. С чтением дневника ему открывается как личность человека, уготовившего для себя преступный путь, как способ достижения общественных или личностных целей, его метания между общественной и автономной моралью, общественным и индивидуальным счастьем, так и новые детали данного дела, которые полностью меняют его политическое значение. Публикуется в авторской редакции с сохранением авторских орфографии и пунктуации.

рассказ

***

По широкому, светлому коридору быстрыми шагами прошел молодой человек в костюме с розоватым галстуком и гладко выбритым лицом. С необычайной грацией, неся большой, белый конверт в левой руке и большую чашку кофе в правой. С той же грацией остановился перед дверью, на которой красовалась надпись-прокурор… облокотившись о ручку, приоткрыл дверь с той же легкостью и выучкой, с которой шагал по коридору. неосознанно выпрямился словно сейчас поднимется занавес и он окажется перед зрителем. Постучав, но не дожидаясь ответа просунул голову в открывшуюся дверь.

–можно?

— да да заходи — раздался поспешный ответ.

Откатившись от монитора, насколько того позволял маленький, весь залитый утренним, еще бессильным светом кабинет, прокурор раскинулся с усталым видом в кресле.

–ну что там у тебя? — кинул в него прокурор невзначай, весь поглощенный предвкушением горячего кофе, уже обжигающего его пальцы.

–пришло на ваше имя. Молодой человек застыл над столом, испытывая глубочайшее чувство ни то вежливости, ни то почтения, ни то угодливости, а может все сразу и не зная, что поделать с конвертом, что бы прокурор счел его решения правильным. Другой подумал бы, что эта сущий пустяк, но он был убежден, что всякое, даже самое великое и важное дело, состоит из подобных мелочей и правдоподобие каждой мелочи, делает всякое важное дело таковым.

Прокурор, уже отпивая кофе, освободив мизинец от обязанности удерживать стакан, указал им место для конверта.

–полусладкий?

–да как всегда.

–с сего дня сажусь на диету по приговору жены. Теперь приноси без сахара.

Подкатившись снова к столу, не выпуская из руки стакан, открыл конверт, в котором лежала записка в пол листа и вся измятая тетрадь. вынув левой рукой из конверта записку и быстро пробежавшись по ней глазами, отложил в сторону.

Заявление.

Прошу рассмотреть мое заявление. рассмотреть в качестве улик предоставленные мной материалы в существующем деле против гражданина… ликвидированного в недавнем покушении на господина… в частности в качестве улик присылаю его дневник и агитброшюру, прямым текстом призывающую к враждебным действиям против действующей власти и в целом против государства.

Не сочтите меня сплетником и интриганом, именно агитка подвигла меня на прочтение дневника. Где детально описаны содеянные им злодеяния. Так же хочу отметить, что приведенные в дневнике якобы мои слова, являются пошлым искажением и наглой клеветой, продиктованные больным сознанием автора сего дневника.

Глубоко сожалею что прожив и наблюдая за данным, с позволения-«человека», с немногим год, проглядел в нем ужасные намерения описанные им в дневнике и совершенные в жизни.

С глубочайшим уважением, надеюсь предоставленные мной материалы, помогут в предотвращении подобных эксцессов.

— интересно. Кажется, подоспело чистосердечное — довольно улыбаясь отложил стакан и с видом вошедшего в азарт игрока потирая руки, взялся за тетрадь.

Дневник

Вряд ли смогу объяснить, что побудило писать о себе. Не уж та я так глуп, что при помощи слов пытаюсь застыть в мгновении, вырвать из пасти времени обглоданный скелет моей жизни, сохранить себя неизменным на веки, по крайней мере, на время существования этой тетради. Не будь уверен, что даже я не перечитаю изложенное здесь, не написал бы ни слово. Ну и ладно, тем более оправдание лишь отягощает преступление. Слишком долго был я, доверчивым среди слепых. Каждый камушек, о который спотыкались они, превращался в непреодолимую стену для идущих за ними и я идущий по чужим пятам, но предрешенность делает миражом всякие стены, между мной и моим счастьем. Пусть этот дневник будет о моем освобождении. О моем самосотворении.

Уже двадцать дней как переехал в (Большой город). Покупка самого необходимого опустошило мою казну ровно наполовину. Маленькая, задуманная как погреб с упирающимися в тротуар двумя форточками комната. Выцветшие обои, хромая кровать, стол, парочка стульев и плита, делают невозможным передвижение в моих новых владениях. Прекрасное место, что бы быть законсервированным. В приличном обществе, меня надлежало бы казнить, за довольство столь малым. Мой сосед, бывший, возможно затаившийся политик. Он прямо сейчас разговаривает со мной через открытую дверь, прекрасно зная что я его не слушаю, но ему этого и не надо, ведь его речи не для меня а для многих и лишь по трагичному стечению обстоятельств он вынужден томиться в столь унизительном положении. Слушая и понимай его, возможно он почувствовал бы себя оскорбленным.

— трагедия друг мой, трагедия нашего общества состоит в том, что ему подменяют ценности. Правду говорят, что сила наделяет правом, но кто наделяет силой? Конечно же, большинство. Сила дающая первобытному человеку в глазах соплеменников неоспоримое право на лучший кусок мясо, конечно же, в современном обществе не будет признаваться за токовую. Большинство угнетаема, говорят нам и это, правда, лишь потому, что оно само видит силу в угнетении, наделяя правом более искусного в этом ремесле и оставляя за собой лишь смирение проигравшего, превращая его в добродетель, а зависть в грех. Vae victis. И ничего не изменится покуда насилие будет актом сильного над слабым, а не безумного над безумным. Скажи людям « то как ты живешь это не твоя жизнь, то ради чего ты готов умереть, это не твоя святыня, ты властен над всякой властью над тобой, ты судья судьбе, правитель правителя, творец бога « и тебя забьют кандалами.

Как он не понимает, если я хотел бы проникнуться заумными мыслями, прочел бы книгу, а не слушал их искаженный пересказ. Стакан напротив меня, ничтожеством своей значимости в моем восприятии и совершенством своего существования, уничтожает величие всех идей и мыслей. Надо прогуляться. Эта душная комната навивает на душные мысли.

Вышел на улицу. Отрезвляющая осенняя прохлада, загорающиеся фонари, ленивые шаги, притаившаяся в засаде лавочка поймала меня. Поздний Ноябрь в сочетании с вечером, опустошили обычно столь людное место. Пытался различать редких прохожих. Готов поспорить, что их дни не разнообразнее моих, но они осмеливаются воображать, будто это временно и не замечают как превратились в людей лишь по привычке, по стечению обстоятельств. Молодая парочка, облокотившись о перила, долго смотрела, как луна словно хрупки плот скользил по волнам и чудом не становится добычей реки. Сцена дряхлой поэтичности согнала с места. Домой пошел обходным путем. Закрывающиеся магазины, рабочие фабрики, рассаживающиеся по маршруткам. Печальное зрелище как продавщица Ира, или слесарь Иван превратились просто в Иру и Ивана, в черепах без панциря. До завтрашнего рабочего дня они потеряли свою лучшую, большую часть. Нас учат « любите проявление всего человеческого « до этого говорили шепотом « любите все божественное «. Откуда взялась убежденность, что есть повод гордиться этой картонной короной. Я не способен быть и при этом не быть человеком, в этом моя игрушечная беда. разве все до чего дотрагивается человек, не становится человеческим, человечным? только и остается любить все что еще не покрылась плесенью человечности. Все до чего не смог дотянуться этот карлик, удрученный своим ничтожеством, делающий все земное огромным, дабы тем уничтожить истинное величие ему неподвластного, всего нечеловечного. Не для этого ли наделяют жизнь великими, высокими целями. Но разве может существовать величие, нуждающееся в человеческом услужении, или быть слугою человека и что эта за высота если на нее должен воздвигнуть человек. В поисках истин не замечают что вся история человечества, это барахтанье в попытках зацепиться за счастье, не человеческое, не божественное, а свое единственное.

М

Проходя, через какой-то двор т.к. каждый раз стараюсь возвращаться разными путями, что бы хотя бы этим разнообразить свои будни, все дворы для меня незнакомы. Навстречу мне шел мужчина, увлеченно пересчитывающий деньги и не заметивший, как машина на большой скорости въехала во двор. Тот даже успел просигналить. Произошедшее затем, я никак не могу приписать своей воле, вряд ли это можно считать моим поступком. Имея возможность подумать, я и не допустил бы мысли вмешаться в этот спор случайной жертвы и нечаянного охотника. Возможно, выбранный путь даже счел бы удачным, какая никакая а все же драма. Но словно обжегшись об саму возможность раздумья и отпрыгнув от нее, бросился на незнакомца, потянул к себе и не удержавшись на ногах свалился вместе с ним. когда сориентировавшись оглянулся, тот уже стоял на ногах и прокричав, что то невнятное промчавшейся мимо машине, протянул руку помогая мне подняться, а за тем стал собирать вывалившиеся из рук деньги, перепрыгивая от одной купюры к другой.

— ну, спасибо друг. Совсем с ума сошли. Чем же можно отплатить за спасенную жизнь? разве что только бокалом хорошего пива. Ведь не откажешь человеку жаждущему выразить благодарность. Конечно не откажешь, кто ж такой грех на душу возьмет — похлопав меня по испачканной куртке, раскатиста засмеялся. Смех был настолько заразителен что кажется, я всю дорогу до пивнушки очень глупо улыбался.

— у меня все утро было ощущение, что в первый раз делаю, что-то правильно, а вечером чувствую, будто кого-то ограбил или убил и нуждаюсь в исповеди. Все оставил, работу, квартиру, сбережения, а привычку пересчитывать деньги оставить забыл. Бывает же так, живешь, ничего не происходит, полный штиль и вдруг буря, волны, бьешься о берег, корабль в щепки и все мимо, невпопад. Ты же не только меня спас, а мое намерение. Знаешь ли решился уйти в монахи, но оставил немного денег, сберег себе вот этот вечер. Решил не спать всю ночь, обойти весь город. Зайти вот так вот в пивнушку, посидеть в парке, купить сигареты, хоть я и не курю, не чувствуя никакой ответственности, просто (М) без приставок и вот ты меня и спасаешь, давая возможность откупиться от этой позорной половинчатости. может мне тебя бить надо, а я дурак благодарю.

Он удивительно быстро и легко опьянел. Пришлось везти к себе.

Проснулся в кресле от ужасной боли в спине. Еще не рассвело. (М) и (сосед) о чем то шептались за чаем. (сосед) растопыривал руки на ширину плеч, будто рассказывая о своем улове. Увидев меня проснувшимся, он с облегчением прибавил в голосе.

— что ж вы. Это лишь бегство и трусость. Какой смысл предъявлять претензии к нашей культуре, а она наша, как бы вы от нее не открещивались. Что вы ожидаете от нее. Разве сорвавшийся с утеса способен сказать, что ни будь осмысленное? Он так же не сможет прокричать о помощи. От него вырвется лишь аааа, вот наше искусство и есть испуганное, бессмысленное ааааа.

— я не от чего не открещиваюсь. Может и… Но это о другом. Не о том. Я может и этот испуганный вопль хочу замолить за себя, и за тебя, и за него — он ткнул палец в мою сторону.

— значит, мы пытаемся спасти раненного, а вы уже и панихиду отслужили. Да, все-таки вы церковники замученный народ. Заразить бы вас всех, какой ни будь новой дичью, поглядел бы, как вы начали церкви громить и за руку себя покусывать, за то, что она все еще креститься тянется.

— ну Братец, ты и фантазер. Эпохи — это актер под маской, всегда угождающий зрителю, он снимает надоевшую маску, надевает новую и притворяется желанным. но под новым ликом, все тот же старый шут. Каждый хотя бы раз видел его настоящее лицо, но кто же поверит, что лицо может быть таким. — хихикнул. неприлично громко хлюпнул чая — Разделяя историю на эпохи, каждое поколение свое нынешнее выносит отдельно от других эпох, воображая в себе оригинальность и не допуская общность с прошлым, чувствуя начало чего то еще не понятного, но нового и непременно великого с себя. Ни в панихиде, ни в лечении нет надобности, не стоит прикидываться будто вот-вот. Все это старо, как и сам человек. Ведь счастье не рождает произведений, она самодостаточна. она упивается собой. произведения рождает страдание, она страдает своей неполноценностью, она хочет быть завершенной и рождает все новое и новое страдание. И если наша культура в упадке, только потому, что мы не достаточно страдаем. Или не тем.

— чего ж вы замаливать то бежите, коли все так, как и должно быть? аль увиденное личико никак забыть не можете?

–да ну. Так что ж, пора наверное — тяжело наклонился над столом. Встал — спасибо за это — показал пальцем на стол — и за то — высоко поднял брови. Будто хотел перебросить их через себя. Пожал нам руки. ушел.

Сел на его место. Чашка с недопитым чаем. На краю стакана муха. Протирала лапки. Упала. Четно пыталась взмахнуть намокшими крилями.

— Задача церкви состояла в том что бы подстраивать слово божье под меняющегося человека, перемена эта всего лишь внешняя. от избалованности и не более, но в религии не существует внешнего, для нее весь ее образ является ее сутью. Церковь следующая за своим стадом, настолько далеко ушла от своих пастбищ, что перестала быть христианской. в один день реши мы следовать евангелию, увидели бы крушение нашего мира, основывающегося якобы на христианской морали. А все это монашества, к которому можно причислить и декаданс, являющийся современной, светской формой монашество, отвратительны они есть рабская любовь к жизни и страх признать счастье этого рабства. Почему же эти борцы с собственным я и презирающие жизнь, никогда не вспоминают о самоубийстве, к которому так охотно прибегают трусы? ее возможность превращает их страдание в фарс. они принимают условие игры: « есть только жизнь». — поглядел на стакан с мухой — хэ вишь мученица, а вот в дерме та не тонет.

Р

Ночь, стужа, мигающий фонарь, рыжее лицо в оранжевом свете, сигаретный дым, глупая улыбка, холодная рука.

— как тут дела? встречался сам знаешь с кем вчера. Место видное найти будет не проблема.

кладбище. Могильная плита. Сапёрная лопата. Тяжелая пропитанная утренним дождем земля. Что я искал среди этих могил и что в самом деле хотел найти, или потерять? Иногда хочется прожить сотню жизней, различных, совсем не похожих друг на друга. Но мне в тягость и одна. Ладно все это чушь. врать самому себе и при том столь бездарно, ступать по тернистому пути легче. боль приковывает внимание, не дает осознать бессмысленность пути. К тому же боль лучший проводник жизни, никогда жизнь не бывает столь же красочна, как в пламене агонии боли. Этот рыжи расхититель могил может, сколько угодна убеждать себя и меня, что его поступок является преступлением общества, заставившего его искать средства к существованию в могиле старухи. А иной писатель добавил бы что смердящее, разбухшее, разлагающееся тело старухи, увешанное драгоценностями, символизирует наше общество, но сомневаться не приходится, мы оба прекрасно знаем, в тот день мы копали свою могилу. Мне не были нужны деньги, свою долю пропил в тот же день. Мои руки были слишком чисты для этого мира, но теперь… теперь эта рыжая голова маячит в моей комнате, приковывая внимание. Он полностью уверен в успехе нашего дела. Это хорошо, во всяком случае один из двух не плохо. Но успех не столь важен, я и начал махать кулаками в надежде, что причина драки, появится в самой драке.

Проводя возможно последние свои дни столь однообразно, я чувствую себя немного виноватым перед жизнью, хотя и врут, будто у нее нету смысла, У жизни множество смыслов и при этом ни одна не оправдывает ее. В детстве наигравшись и томимы жаждой прибегал к колодцу и наивно волновался лишь об одном, что бы хватила воды в колодце, но сделав несколько глотков, напивался до сыта. Так же вышла и со жизнью, я напился прежде, чем успел осушить поданный ею стакан.

Эта дряхлая комнатка насквозь пропиталась мной и кажется, я сам начал пропитываться ей, все что берется, отнимает. Все что отдается, возвращает и да эти нелепые словосочетания, скачущие в разные стороны, пренебрегая смыслом и все же умудряющиеся сталкиваться лбами, не передают желаемый смысл и завтра, ненароком наткнувшись на них, я буду очень громко хохотать. Если заглянуть в мой мозг, можно увидеть вот этот хромой стол, с засаленной скатертью и целой горой не прочитанных писем. Там найдется и эта стена, с разорванными обоями, не беспричинно надменно стоящая, перед существом, сидящим в кресле и наблюдающим, как время по-кошачьему лениво крадется мимо него. Разве я виновен, что измазался в жизни и при этом похрюкиваю от счастья? Каким же отвратительным существом стал бы я, прими этот мир, хоть на один день, хоть на одно мгновение без счастья? как смог бы я вынести этот смрад, этот гниющий запах смерти? Что искал бы я в нем, к чему были бы все эти потуги? но все счастье и все говорит: я существую лишь для тебя, ты осуществляешь меня и в этом мое счастье, предстать пред тобою. мир стремиться быть угаданным тобой, стать осуществленным. Кто осмелился бы встать лицом к лицу пред ним, одинокий, перед безликим. Страдать это счастье и пытаться избавиться от страдания тоже счастье. Убить и быть убитым и вступить в лужу и жаловаться на высокие налоги все одинаковое, бесконечное, неизмеримое, бессмысленное, до отвращения глупое счастье. В смехе, в слезах, в зевоте, во всем счастье. Иначе, почему же мы не разбиваются о стены? но какие бы невиданные миры не открыли предо мной свои врата, придет день, когда я скажу «о великий, бесконечный, не подвластный моему разуму мир. Я пресытился тобой. Настало время нам расстаться, но нет между нами вражды, или обиды, прощаемся мы как добрые друзья».

Море

Ужасно захотелось увидеть море. В детстве целый месяц отдыхал с семей на морском побережье. Я и теперь, вспоминая те дни, чувствую привкус счастья. Купил билет. Поезд отходит в 22:00. Вот уже сижу в вагоне, еще немного и застучат колеса, поезд тронется и протрубит о великом путешествии в завтрашний день, о путешествии в прошлое. Завтра буду свободен от своего дела, с которым я обручен, оно останется в этом городе, оно не имеет право приближаться к моему детскому счастью.

Поезд тронулся. Неожиданно стремительно перестал различать детали огромного вокзала, еще секунда и его очертания утонули в белом свете города. Город все отдалялся, пока не превратился в светлячка, на окне которого вот, вот сдует ветер. Мой попутчик маленький мужичек. Он попытался завести разговор. С умилением рассказывая, как он любит внучку, к которой приезжал, что старается видеть в людях как можно больше детского и в детях замечать как можно меньше человеческого. Что и сама жизнь похожа на детей. Смотришь на чужую и думаешь, «какой не воспитанный, шумный ребенок, а твой такой же но все же любимый « и что жизнь точно так же, чужая невыносима, а своя такая же, но любима. Он быстро приуныл. Лег и вскоре заснул.

Ночь безлунная, а дорога безлюдная. По полчаса не встречается ни одного поселения. Ни одного яркого пятна в этом окне, оно превратилась в мутное зеркало. Но иногда выскакивают яркие образы вырванные светом вагона из ночной мути. Дерево с растопыренной веткой тычет в окно, будто хочет поздороваться за руку. Перекошенный телефонный столб, запутавшийся в проводах, как комар в паутине. Одноэтажное бетонное здание с кустарником на крыше, словно ежик, высунувшийся из норы.

Мерцающий оранжевый свет. Занавеска, вздрагивающая от прикосновения, словно ее застали врасплох. Назойливые мысли о жизни в прошлом, о невозможности удержать «сейчас» таким же причудливым, каким оно выскакивает из покрытого мраком неизвестности будущего. Какая разница, каким вкусом обладает мгновение, если все будет вариться в котле моего воспоминания. Видимо на смертном одре попробовав, сей отвар и, опьянев, или отравившись должен проворчать «да я прожил не зря «. Ой, как это пошло. Но кому угождать? Разве сами слова не есть компромисс, довольствуясь частичностью. Претворяться, будто бросаясь этими карикатурами идей и чувств, мы способны понимать друг друга. Были прекрасные времена, когда все чему человек придумывал имя, он приручал, клеймил, как своего слугу, игрушку, но игрушка превратилась в идола, а слово в молитву восхваляющую его. Я вполне могу сопереживать чужому горю, но все же чужая сломанная нога не его боль, а лишь мое представление о ней, основывающееся на моем же опыте, или воображении. И чужой перелом не повлияет на моей походке. Так же и слова, они не способный быть чужими, они всегда мои, ибо имеют столько же общего с другим существом, сколько и чужой перелом с моим сопереживанием. Диалог возможен лишь между двумя богами, а человек обречен не понимая, быть не понятым.

Весь день ходил по узким, изогнутым улицам города. Пытался наткнуться, на что ни будь знакомое, уже виданное в детстве. Решился, свернул к морю. Побережье вся покрытое камушками, напоминала чешую огромной выбросившейся на берег рыбы. Море была спокойным и серым. Она была не той, игривой зверушкой из моих воспоминании, когда я плескался в ее лапах — волнах, защищенный внимательным взором матери. Она стала раковой любовницей, которая так нежно ласкает каждый камушек. Только море может любить всех, как одного и одного как никого другого. Очередная золотая монета опустилась в копилку вечности. Как же незаметно подкралась ты луна. Зачем прячешься за облаками словно вор. У меня нечего красть, у меня есть лишь счастье безумца. Мало ли ты видела таких. Существует ли еще счастье и горе способные удивить тебя? видавшего столь многое. Но мне кажется, ты любуешься своим отражением, а мы лишь пятна на твоем зеркале.

Фаланстер

Мы стояли перед дверью фаланстера №5 и пятую минуту ждали, когда она отворится. Признаться, я предпочел бы проторчать там и более, наслаждаясь этой дверью, назвать ее дверью, конечно же, принижение но мне впитавшему в себя все прелести прагматизма это простительно. Нынче редко встретишь подобную бессмыслицу и я совершенно не готовый, застигнутый врасплох поддался чарам этих врат, каждый узор каждая деталь которой кричала, умоляла что бы в нее всмотрелись и дивились мастерству и твердости рук их создателя. Иногда совершенно обычные вещи приобретают красоту в необычных местах, но чаше, вещи которым присуща красота, становятся нелепыми. Необычная дверь приоткрылась, из зазора высунулась вполне обычная человеческая голова.

— вам чего в такую та ночь?

–впусти у нас дела. Нам надо.

–кому надо, у того ключи есть и не станет трезвонить в такую ночь.

— слышь мужик, я сейчас от холода окочурюсь, не заставляй кулаки о твое лицо греть. Да ну тебя.

«Р» запихнул высунувшуюся голову незнакомца обратно за дверь. вошел. Я последовал за ним.

Мы очутились внутреннем двора, над которым свисали окна. В центре двора журчал фонтан, к которому вели множество тропинок засаженные кустами, от резкого сладкого запаха которых разболелась голова. Но я быстро принюхался и вовсе перестал его чувствовать, но было необыкновенно приятно осознавать что в воздухе витает этот аромат хоть мне и не довелось им насладиться и даже напротив он причинил мне неудобства когда я мог его чувствовать. Забавно, если обоняние так быстро привыкает к запахам, которым надлежит быть приятными должно быть как же быстро оно теряет способность отличать непотребный запах и мы принимаем его за должное даже не пытаясь хотя бы брезговать им.

На стене была большая надпись. Смог вычитать несколько слов, про гармонию и свободный труд.

Пройдя пол сотни метров вошли в подъезд. взобрались на второй этаж и очутились в комнате отдыха. Комната была с размером в маленькую улицу. Обставленная креслами, диванами, коврами, столами, шкафами набитыми книгами, цветами, всяческими безделушками. Все было в большом количестве, в нестандартном исполнении и что больше всего бросалось в глаза невероятно пестрым.

В комнате было человек десять, заметить «Ф» не составляла труда. Он сидел в кресле, откинув голову назад, дремал. Рядом стояла недопитая чашка кофе и свернутая в трубочку газета. «Ф» тепло нас поприветствовал и по учительский указал нам места. Мы, повинуясь его властному тону и своей усталости сели.

— по вашим растерянным лицам вижу вы впервые у нас в фаланстере. Ну как впечатление, от нашего скромного жилища? Успели осмотреться?

–отлично. Чистенько так. Будь у меня семья и нервы выносить всех этих чистюль, задумался бы о переезде. — «Р» в привычной ему манере расхохотался, вынудив «Ф» зажмурить глаза и неловко, можно было бы подумать неосознанно, поднеся палец к губам, призвать того к тишине. За одну минуту, этот властный мужчина по хозяйски указывающий наше место, словно сам превратился в нашалившего школьника. — ладно мы а как вам самим живется в цитадели социализма?

–это ты правду подметил. Мы в цитадели, но не социализма, а будущего, обороняем для всех вас светлое будущее и не дай бог нам пасть. А к этому прилагают большие усилия. Мы многим застряли поперек горла и в особенности нашим властям. Правда наш фаланстер не был первым, как можно догадаться и из названия, но с момента основания был самым многочисленным и видимо к большому моему огорчению, будет самым долговременным. Трое из предшественников уже распались, а имущество растаскали, но к счастью, некоторые члены общины примкнули к нам. Недавно смотрел док фильм о фаланстере №1 и о причинах его распада. Так вот. они все свели к экономическим причинам. Видите ли, социалистический труд не может быть конкурентоспособен, на капиталистическом рынке и предприятие не может быть продуктивным, если оно не находится в руках капиталиста, который сам заинтересован в прибыли и прибыль и убыль каждой копейки, чувствует своим набитым карманом, при этом умело подстегивая рабочего кнутом и перспективой увольнения и голодной смерти. Мол, социалистический труд может быть эффективным лишь в том случае, если капиталистические отношения подавляются государством насильственно, как то было в советском союзе. Как бы в доказательство своих тезисов, ведущий призывает зрителей самим разуть глаза, внимательно присмотреться и тут же убедиться, что в общине живут не богато. Ну что ж, мы в самом деле живем не богато. Но давайте, даже не углубляясь в детали, прям по странам посчитаем, сколько человек живет богато и сколько миллиардов человек на земле принуждена существовать в предельной нужде и мы в тот, же час найдем взаимосвязь, даже более взаимозависимость, между их положениями. Мы не способный, исключительно своим трудом удовлетворять все нужды общины, по сему, нам приходится выходить на капиталистический рынок и соответственно, вступать в капиталистические отношения, выигрывая и проигрывая. Но в самой общине, по заветам мудрых, обмен происходит при помощи складов, которые являются хранителями и распространителями находящейся там продукции, но не собственниками, при помощи чего производитель имеет прямой доступ к потребителю. Такие же отношения были у нас и с другими фаланстерами и они частично сохранились и сейчас. Еще в глубокой античности, те же италийские греки в великой Греции, законодательно запрещали крестьянам пользоваться в распространении произведенной продукции услугами посредников, в лице перекупщиков и торгашей, что избавляла рынок от их махинации и потребитель получал продукцию, в цене близкой ее реальной стоимости.

Конец ознакомительного фрагмента.