Благословение имени. Взыскуя лица Твоего
В каждую минуту в каждом слове, каждом явлении природы и человеческого общения автор прочитывает небесное присутствие, проступающее лицо Бога, Который познает нас, как мы познаем Его, Который вглядывается в нашу свободу и, как добрый пастырь, ни минуты не теряет нас из виду. Книга для широкого круга читателей. Иллюстрации Е. Ю. Андреева.
Оглавление
- От слова до Cлова
- Вводное слово: первый контакт
- I. О познании Бога
- II. И увидел Бог…
- III. Вымолвить: Бог
- IV. Молиться Богу
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Благословение имени. Взыскуя лица Твоего предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
II. И увидел Бог…
Источник Живого, Видящего меня… 4
И увидел Бог, что это хорошо (Быт. 1, 25). То, что мы назвали бы сегодня «диалогом» Творца с творением, начинается со взгляда. Взгляд Божий, радуясь, дает благословение всей твари. Ибо Им создано все, что на небесах и что на земле… (Кол. 1, 16), и то, что создано, охвачено Его видением. И когда Господь на шестой день творит человека по Своему образу и подобию, Он дарует ему образ Своего видения и подобие слуха, дабы каждый из людей мог внимать Его слову и встречать Его взгляд. При этом, чтобы видеть Бога, как Он есть, даже необязательно обладать зрением телесным, ибо Он дает уразуметь Себя внутреннему, дарованному нам при творении зрению, услышать — сокровенному слуху. Всему, что человек слышит и видит, он дает имя, которое становится первым контактом между ним и Творцом, тем началом общения, из которого затем вырастает то, что мы называем «религией». Завет с Богом заключается через слух, зрение, сердце. Инициатива такого завета — всецело в руках Божиих, однако он должен быть принят и утвержден человеком.
Так был заключен завет с Агарью. Агарь стоит в стороне от царского пути, ведущего от Авраама к Исааку, от Иакова через множество родов к Воплощению Бога-Слова. Притесняемая Сарой, она бежит в пустыню, где Ангел Господень находит ее у источника воды. Здесь она получает один из самых удивительных даров Божиих — знание о том, что она увидена и узнана Им.
И сказал [ей Ангел Господень]: Агарь, служанка Сарина! Откуда ты пришла и куда идешь? Она сказала: я бегу от лица Сары, госпожи моей. Ангел Господень сказал ей: возвратись к госпоже своей и покорись ей. И сказал ей Ангел Господень: умножая умножу потомство, так что нельзя будет счесть его от множества. И еще сказал ей Ангел Господень: вот ты беременна, и родишь сына, и наречешь ему имя Измаил, ибо услышал Господь страдание твое. Он будет между людьми, как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него; жить будет он пред лицом всех братьев своих. И нарекла [Агарь] Господа, Который говорил к ней, сим именем: Ты Бог, видящий меня. Ибо сказала она: точно я видела здесь в след видящего меня. Посему источник тот называется: Беэр-лахай-рои [Источник Живого, видящего меня] (Быт. 16, 7-14).
Изгнанная с дороги царской, Агарь избранием Божиим словно возвращается на нее тайно, оставаясь безымянной в видениях библейских писателей и пророков. Одной из первых она открыла тайну, которая станет затем их уверенным ликующим знанием:
Да будут очи Твои отверсты на храм сей день и ночь, на сие место, о котором Ты сказал: «Мое имя будет там», — молится Соломон при освящении построенного им храма (3 Цар. 8, 29);
…Очи Господа обозревают всю землю, чтобы поддерживать тех, чье сердце вполне предано Ему, — говорит прозорливец Ананий царю Асе, упрекая его в маловерии (2 Пар. 16, 9);
…Око Бога их было над старейшинами Иудейскими, — говорится о тех, кто начал восстанавливать храм при царе Дарии (Езд. 5, 5);
…Очи Господа… объемлют взором всю землю, — читаем в пророчестве Захарии (4, 10).
Но лишь после Воплощения, когда очи Господа начинают смотреть на нас глазами человеческими, нам открывается какое-то новое, живое, пронзительное знание о тайне этого вгляда. Мы находим его в рассказе о призвании Нафанаила в Евангелии от Иоанна:
…Иисус, увидев идущего к Нему Нафанаила, говорит о нем: вот подлинно Израильтянин, в котором нет лукавства. Нафанаил говорит Ему: почему Ты знаешь меня? Иисус сказал ему в ответ: прежде нежели позвал тебя Филипп, когда ты был под смоковницею, Я видел тебя. Нафанаил отвечал Ему: Равви! Ты Сын Божий, Ты Царь Израилев. Иисус сказал ему в ответ: ты веришь, потому что Я тебе сказал: «Я видел тебя под смоковницею», увидишь больше сего. И говорит ему: истинно, истинно говорю вам: отныне будете видеть небо отверстым и Ангелов Божиих восходящих и нисходящих к Сыну Человеческому (Ин. 1, 47-51).
Едва ли не в любом из своих отрывков Евангелие может раскрыться перед нами всей своей вестью и новизной. Мы вчитываемся в рассказ о встрече человека со Христом. Ей предшествуют две предыстории, одну из них можно назвать «прологом на небе», другую — «прологом на земле». На земле Иоанн Креститель узнает (пусть даже его знание было лишь мгновенным, принесенным и унесенным Духом Святым): Вот Агнец Божий (Ин. 1, 29). Один из учеников Иоанна, Андрей, следует за Агнцем и зовет брата Симона. Иисус нарекает его Кифой, что значит «камень», или Петр. Петр, собираясь в Галилею, находит Филиппа, тот зовет Нафанаила.
«Пролог на небе» остается нам пока неизвестным. Он открыт только Тому, Кто был его непосредственным участником, главным действующим лицом — Самому Иисусу. Тот пролог лишь отчасти известен Нафанаилу; но он вступает в него лишь тогда, когда Иисус вдруг обращается к нему из прошлого, общего, им обоим принадлежащего, прошлого Иисуса и Нафанаила, Бога-Слова и сотворенного этим Словом человека. Встреча с Иисусом происходит в нем гораздо раньше, чем позвал его Филипп, хотя Нафанаил не догадывается об этом. Он вспоминает об этой встрече, откликаясь личному, понятному ему приветствию: Я видел тебя. Ты был под смоковницей. То мгновение твоей жизни отпечаталось в Моем взгляде. Вся твоя жизнь открыта передо Мной, она была прожита и продолжается в Моем присутствии. От чрева матери твоей ты носишь на себе отсвет глаз, в которых ты запечатлен весь целиком. И хотя ясного видения не было у тебя, то и не встречаясь со Мной глазами, ты мог ощутить, что Я рядом. Там, под смоковницей ты мог знать, не ведая о том, что припомнил вот сейчас.
Израильтянин, в котором нет лукавства, сумел окунуться в эту память и узнать себя в ней. Взгляд Божий осветил ее и заговорил в ней. Старое, но внезапно обретенное знание сказало ему о том, что в его жизни был Свидетель, Соглядатай, Тот, о Ком говорили Моисей и пророки. Два «пролога» встречаются и становятся на миг единым действом: Иисус говорит с Нафанаилом и Царь Израилев предстает перед ним. Что он должен быть подумать, царский собеседник? Человек, который сейчас смотрит на меня, возвращается ко мне из моего прошлого, из глубины, мне неведомой, но которая и составляет суть моего я. Именно в этой сути мы наконец узнаем друг друга.
Из такого узнавания зарождается вера. Один взгляд оставляет свой отпечаток в другом. Тот, кто до сей поры оставался в стороне, на дальней периферии нашего существования, вдруг всплывает к достоверности разума и чувств и становится самым существенным. Прежде чем Нафанаил взглянул на Иисуса, Христос узнал его под смоковницей, нашел его в памяти, как и в забвении, в его «нелукавстве» и, возможно, грехе, в уединенной молитве и жизни среди людей. И Нафанаил увидел себя разгаданным Другим. Это не означает, что Бог обнаружил в человеке нечто такое, что тот собирался от Бога припрятать в темном укромном месте, ибо все вещи, припрятанные в темноте, давно известны и уныло похожи друг на друга. Скорее Бог открыл в человеке именно то, что ему самому было необходимо в себе открыть. Если бы Филипп не позвал Нафанаила, это сделали бы за него Петр или Андрей, книги пророков, ночной Ангел, боровшийся с Иаковом, или лилии, затмевающие одеянием своим славу Соломона; и от Ангела или лилий он услышал бы те же слова: Я видел тебя. И в ответ он, может быть, вспомнил слова Малахии о грядущем Мессии: Ибо Он — как огонь расплавляющий… (3, 2).
Может быть, Нафанаил столь легко нашел путь к Видящему меня потому, что, не имея лукавства, не выстроив преград между сердцем и Богом, он был доступен, раскрыт Его взгляду более нас. Мы утратили эту сердечную полновесную конкретность в отношениях с Богом, свойственную людям Библии. Однако взгляд Его по-прежнему животворит нас, он как семя, о котором рассказывается в притче о сеятеле. Семя падает в нас, всходит и приносит плод. Разумеется, и его могут заглушить сорняки или склевать птицы. Судьба его зависит от почвы, которая суть мы сами, земли удобренной, плодородной или заросшей, выжженной, каменистой. Мы можем отвернуться от взгляда, но он способен настичь и прожечь нас, пробуравить любую коросту. От Слова, даже поклеванного птицами, все же остается след, оставленный хотя бы его звуком, его тенью. Подобно солнцу, восходящему над праведными и неправедными, Слово-взгляд посылается всякому человеку, может дать ростки во всяком опыте. Оно будоражит память, тревожит, увещевает, предостерегает, но иногда молчит так, что мы слышим его молчание. Оно — не наше, но ближе к нам, чем мы сами. Оно произносит то, что мы не можем выговорить, напоминает о том, что мы не в силах вспомнить, находит нас под той смоковницей, о которой мы давно позабыли. «Вся нага и обнаженна пред очима Твоима, ведый яже о мне…», — как сказано в чине Крещения. И мы познаем самих себя лишь тогда, когда встречаемся с теми очами, предстаем «обнаженна» перед их светом, даем их взгляду встретиться с нашими глазами. Потому что Его ведение дарует знание нам, Его видение наделяет нас зрением.
«Несоделанное мое видесте очи Твои…», — молился св. Симеон Новый Богослов (из Последования ко святому Причащению). Видение Божие охватывает всего человека целиком в его прожитой и непрожитой жизни, во всем, что ведомо ему, и во всем, что неведомо, в том, что лежит во прахе прошлого, и в том, что только зарождается в нем и пробивается к будущему. Взгляд Божий внедряется в нас, падает как зерно и зачинает новую жизнь. Во всяком всплеске нашего я затеряна капля ты, зерно света, который не гаснет ни в какой тьме. Этот свет может вспыхнуть в лице любого из наших ближних, людей, зверей или бессловесных тварей, когда мы обращаемся именно к их сотворенности, хранящей след Видящего меня, но также и Видящего другого, ибо нет никого, кто был бы исключен из этого видения. «Всевидящим оком Твоим призираяй на всю тварь», — произносит иерей на утрени, зная, что это око — Христос.
Христос рождается в нас раньше нас самих. Не сокрыты были от Тебя кости мои…, когда я созидаем был втайне, образуем был во глубине утробы… (Пс. 138, 15). И когда втайне складывалась и была образуема душа человека, она вбирала в себя этот взгляд, видевший некогда Авраама, нашедший Агарь у источника, настигший Нафанаила под смоковницей еще до того, как кто-либо из них произнес имя Бога или заметил след Его.
Этот опыт, если можно назвать его так, универсален. Отцы Церкви могли, не смущаясь, находить подобие между любовью к Богу и страстью к женщине. Но есть аналогия и в прозрении. Работая над этим текстом, случайно я натолкнулся на строки Бродского:
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
Даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Чужое, иное зрение отпечатывается в нас, по его следу можно найти себя самого. Человек, единственный из тварных существ, способен увидеть свое отражение в глазах другого человека и в зрачке Божием. И, увидев, узнать себя в нем, и, прозрев, коснуться непостижимого. И находить отблеск его повсюду. Кто бы ты ни был: бунтарь, язычник, агностик, вольный стрелок, скептический собиратель истин, скучающий турист по религиям, ты не можешь стереть с себя это отражение, которое может быть спрятанным в иные ценности, рассыпаться по многим лицам. Человек наделен свойством отражаться в Другом, составляющем суть его самого. И более того, весь он как бы собирает свою сущность в этом Другом, в этой невидимой точке бесконечно Иного, которая где-то спрятана в нем, но в которой он выявляется всей своей сутью, душой, жизнью. Эта есть то бесконечно малое семя, в котором Бог присутствует целиком, откуда исходит свет имени Божия или отблеск ока Его.
Гостеприимство взгляда
Среди русских икон есть образ, который называется «Всевидящее око». Небо и земля предстают здесь в виде широкого полукруга, объятого одним всеохватывающим взглядом. Созерцание словно образует колыбель, в которой, как ребенок, мягко покачивается все творение Божие. Оно собрано в одно видение, кажется, что Господь (остающийся, конечно же, за пределами изображаемого) прижимает его к груди, ласкает, несет в Себе. Взгляд, по замыслу иконописца, вбирает в себя все, что существует, прикасается ко всему, что есть, и, прикасаясь, неким тончайшим образом изменяет природу видимого. Попробуем все же присмотреться к этой перемене. Она происходит во всех вещах, но прежде всего в нас самих, делая нагим наше внутреннее я, лишая его защиты и в то же время словно покрывая «омофором» взгляда.
В том, как мы ходим пред лицем Божиим (Быт. 24, 40), самое важное, изначальное — оставаться под взглядом, исходящим от Лица, быть открытым ему. Свет Лица предшествует звуку слова. Но чтобы воспринять этот свет, надо научиться смотреть самому, надо уметь входить в общение с тем, что у нас перед глазами, начав с самого малого, повседневного. «Я смотрю на дерево, — говорит Мартин Бубер, — я могу воспринять его как зрительный образ, я могу ощутить его как движение: струение соков по сосудам, которые окружают сердцевину, я могу отнести его к определенному виду деревьев, я могу сделать его бессмертным, лишив жизни, если представлю его в виде числа и стану рассматривать его как чистое численное отношение… Однако по воле и по милости может произойти так, что, когда я гляжу на дерево, меня захватывает отношение с ним… Сила исключительности завладела мною».5
Изменяет ли эта исключительность контакта само существование дерева? Я могу лишь сказать, что тот образ, в каком дерево предстает передо мной и смотрит на меня, что-то изменяет во мне. Какие-то зрительные его токи вливаются в мое собственное бытие, остаются и растворяются в нем. Я говорю дереву ты, и оно входит в интимный круг событий, протекающих где-то в глубине моей жизни. Однако когда я говорю ты моему ближнему, собрату по человеческой семье, «сила исключительности» завладевает мною куда более явно и настоятельно. Весь текучий и недоступный мне объем его личности образует какой-то отпечаток, который густеет во мне, смешиваясь со множеством других отпечатков. Его образ активен, его краски, звуки, сигналы, смыслы предъявляют свои требования ко мне. Сделаем следующий шаг, попытаемся войти в область отношений с Богом и отметим то, что стоит по ту сторону парадокса: взгляд Божий еще менее навязчив, менее притязателен, чем может быть «взгляд» дерева, ручья или горы, и вместе с тем он охватывает меня до последней клетки тела и души. Он не просто примешивается к потоку других взглядов, но пронизывает и изменяет — разумеется, если я откликаюсь ему и готов участвовать в этом изменении, — мое я. Я говорю Ему Ты, но знаю, что Его ты, обращенное ко мне, первичнее, древнее, мощнее. Оно предшествует всему, что есть во мне, тому, что было и не было прожито. Более того, я открываю самого себя как личность, которой говорят ты, как существо, которое находится под оком Видящего меня. Чье-то видение облекает и предопределяет все наше существование. Когда мы находим себя в поле этого видения, мы приходим к самому удивительному открытию, которое человек может сделать в своей жизни.
Неизбежен вопрос: силой какого познания я прихожу к этому видению? Оно вырастает из моей способности, впрочем, вполне обыкновенной, быть застигнутым взглядом другого. Начало такого познания передано Блоком:
Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить…
Но если человек настигает глазами именно добычу, Бог обретает утраченного друга и возлюбленного сына, ушедшего в «страну далече». Зачатие веры происходит тогда, когда наше сосуществование оказывается вдруг схваченным, словно прошитым взглядом Другого. Когда один человек смотрит на себе подобного, тот ощущает себя объектом «неизвестных играющих сил», которые часто играют против него, настигают его извне. Всякий знает по опыту: чужой взгляд может пробудить от сна. Но когда он совсем-совсем нечужой, когда он приходит не извне, но изнутри, от той силы, которая до поры дремала в нас? Человек поднимает глаза на Смотрящего, и дух его просыпается. Скрытая в нас и в то же время ворвавшаяся извне энергия касается нашего сознания, и оно прозревает, узнает. Прозрев, откликнувшись однажды, человек не может отделаться от присутствия Другого, Того, Кто настигает, пробуждает, пронизывает его…
Куда пойду от Духа Твоего,
И от лица Твоего куда убегу?
Взойду ли на небо — Ты там;
сойду ли в преисподнюю — и там Ты
Кто-то сказал (кажется, Сартр): я становлюсь объектом, когда кто-то смотрит на меня. Я окостеневаю в его взгляде. Правда же, по сути, заключена как раз в обратном; в самом изначальном, самом личностном смысле я становлюсь самим собой, когда открываю себя под взглядом Того, Кто видит меня. Он знает не только сокрытую часть моего я, но и то подлинное мое я, которое Он создал для Себя и хочет обрести в нас. Куда пойду, если все наши шаги, лица, помышления отражаются в зрачке Божием?
Возьмем хрестоматийный пример: Давид подстерег купающуюся Вирсавию глазами желания, а затем управил обстоятельства так, что желание его и впредь могло быть всегда удовлетворено. Но и Господь подстерег Давида глазами избрания и горечи, и Давид вдруг узнал себя в притче Нафана. Узнал, вспомнил, увидел себя подглядывающим за бывшею за Урией, отправлявшим Урию на гибель, а перед тем наслаждавшимся его женой хищно и жадно. И все это время, не зная того, он был пойман взглядом как рыба, попавшаяся на крючок. Перед Судией всей земли (Быт. 18, 25) пожравшее свое добычу желание теперь обернулось мукой, разрывающей внутренности. Яко беззаконие мое аз знаю и грех мой предо мною есть выну… Но Бог, вглядываясь в грех человеческий, расплавляет его Своим присутствием. Силой взгляда Он нисходит в самые темные низины нашего существа. И вот человеческое животное, водимое полом, как вол за кольцо, но и одаренное взглядом и совестью, становится святым, когда в его глазах прозревает око Господне. Окропиши мя иссопом, и очищуся, омыеши мя, и паче снега убелю-ся… Два тысячелетия мы, ученики Сына Давидова, повторяем слова покаянного псалма, ища добровольно муки, суда и получая взамен прощение. Взгляд Судьи, не отвергнутый, принятый нами, становится средством освящения.
В преисподней души, на дне бессознательного Христос ищет нас и выходит нам навстречу. Его недостаточно лишь узнать, нужно уметь встретить Его, не отвести глаз, не скрыть лица. Это видение было у Достоевского. Некоторых его героев как будто преследует взгляд Распятого, спускающегося в преисподнюю греха или своеволия. В «Легенде о Великом Инквизиторе» Иисус побеждает Своего судью и служителя лишь взглядом. Судья — тот, кто запирает себя в тюрьму своей логики, в ад замкнутой системы мысли, непроницаемой ни для какого иного слова, не включенного в эту систему. Там, где Глагол, сшедший с небес, оказывается бессильным, власть Слова отдается глазам.
Иногда небо («Плохая физика, но зато какая поэзия!» — воскликнул бы Пушкин) может оказаться в глубине, затаиться в плотных залежах греха. Под бездной преисподней может открыться другая: бездна милости Божией. Позади я, подавленного, свернутого, текучего, взрывчатого, без конца бунтующего против всех, сохраняется где-то существо прозрачное, недвижное, отражающее ясность первого дня творения. И увидел Бог, что это хорошо (Быт. 1, 21), и эту изначальную «доброту» каждой твари Бог — глазами Иисуса — хочет найти в каждом из нас. Никакой грех не способен остановить этот взгляд, освещающий сокрытое во мраке (1 Кор. 4, 5), утопить его в «бессознательном», по слову книжников века сего, хотя может его и замедлить. Мы уже привыкли к тому, чтобы извлекать все сокрытое на поверхность с помощью некой психологической техники. Мысль буравит потаенную тьму, дабы отыскать и нанизать на себя припрятанное, подавленное желание, чтобы таким путем освободиться от него. Подобно лазутчику, пробирающемуся в тыл врага, этот метод учит нас, как проползти по лабиринту того, что мы сами упрятали в подсознание. Христианский «метод», напротив, учит, как отпустить измученных на свободу (Лк. 4, 18), дать распрямиться «доброте», разбудить красоту, дремлющую в нас, расковать в нас все то, что Бог сотворил для себя, и «неспокойно сердце наше», пока Он не сотворит в нем обитель…
«Чужая душа потемки», — гласит пословица. «А в темноте — бесы», — добавляет опыт стольких святых. Но именно эта часть души может быть освещена Всевидящим Оком. Там, куда входит Бог, побеждает свет. «Божественное (око) обозревает все, все чувствует, все испытывает», — говорит св. Григорий Нисский. Дух Божий облекает меня своей зоркой любовью, служит незримым посредником между я и всеми существами, ему близкими. Бездна бездну призывает (Пс. 41, 8) как любовь притягивает любовь. Первая заповедь, данная Иисусом, — возлюби Бога всею душою твоею… — обращается к этой «нижней» бездне души, разверзстой в каждом из нас и глядящей в «верхнюю» бездну Бога. Христос зовет нас открыться этой вершине, приготовить любовью путь Господу, начав с очищения внутренней нашей «клети» или, скорее, внутренней бездны, дабы она, сделавшись прозрачной, могла отразить собой око Господне.
Если мы веруем, значит, мы даем согласие тому оку видеть себя. Без зрячего сердца, оказывающего гостеприимство взгляду, единому, но идущему словно из множества глаз, веры, по сути, быть не может. Своим согласием мы отдаем себя во власть Смотрящего, позволяем Ему видеть то, что хотели бы скрыть. И вот что нам открывается: за всем скрытым, что пронизывает собой взгляд Господень, прозревший наш дух находит отражение всего сотворенного. «Внемли себе, — говорит св. Василий Великий, толкуя слова Второзакония (Вт. 15, 9, греческий и славянский текст), — ты не будешь иметь нужды искать следов Зиждителя в устройстве вселенной, но в себе самом, как бы в малом каком-то мире, усмотришь великую премудрость своего Создателя».6 Благоприобретенную эту премудрость мы и рискуем назвать верой. Она входит в нас через чистоту зрения.
Светильник для тела есть око. Итак, если око твое будет чисто, то все тело твое будет светло (Мф. 6, 22). Наши глаза должны наполниться тем просветившим нас Светом, который скрыт от нас, чтобы в них мог отразиться Источник его. Чистое око видит икону вещей, невидимое лицо того, что нас окружает; молитва зажигает светильник для тела, встречающий взгляд, под которым мы были созданы и существуем поныне. Только под этим взглядом, когда мы позволяем ему войти в малую нашу «бездну», мое я может прийти в согласие с образом и подобием Божиим. Творец «доброты», скрытой во всех вещах, предстает как Свидетель, Судья, Посредник, Целитель, Художник, Который хочет, чтобы увидели Его работу и показали другим. Так и настоящее искусство рождается из диалога (хоронящегося в молчании) с той красотой, которая становится гостьей нашего взгляда.
Я вглядываюсь в дерево, и оно оставляет свой отпечаток во мне. Я обращаюсь к другому человеку, и Христос являет Себя в его лице. Когда Бог ищет во мне Свою бездну, раскрывает Себя в ней, Он ждет от меня ответного гостеприимства веры. Ибо не только мое я смотрит на ближнего, но и Тот, Чье Имя не должно произноситься всуе, нуждается в моем зрении, чтобы видеть другого. Дерево, схваченное моим взглядом, также смотрит на меня. Вся тварь глядит на меня глазами Господа и просится в гости, дабы поселиться в раю, в человеческом чистом оке.
Очи бо Господни назирают всю землю, еже укрепити сущих сердцем совершенным к Нему (2 Пар. 16, 9).7
Несведущая мудрость детства
Все дети задают однажды один и тот же вопрос — сначала как бы тайком, а затем родителям, словно цепляясь за соломинку последней помощи: «А что было до меня?» Или так: «А где же был я, когда меня еще не было — здесь, с вами?» Родителям не всегда просто бывает справиться с таким вопросом. За ним стоит опыт, который от них ускользает. Ведь они знают, что сами явились на свет от случайного соединения двух биологических программ, повелевших когда-то двум телам соединиться. Однако нечто, стоящее за порогом разумения, подсказывает нам, что не совсем это так. Только ребенок, не окрепнув умом, тянется к этому нечто, инстинктивно отталкивая от себя ту ничейную, недобрую пустоту, которая хочет быть его родиной. Он обладает смутной достоверностью, что за сегодняшним его существованием прячется что-то живое и личное, вмещавшее «меня до меня», откуда сегодняшнее его я вырастает как из чудотворного корня. Инфантильная эта игра догадок и прозрений, перед тем как опереться на логику, налиться тяжестью, пытается отстоять себя перед мышлением взрослых, которое вскоре одерживает свою неизбежную, нерадостную победу. Интуиция ребенка не имеет никакой защиты, как плод, созревающий во чреве, который хотят «прекратить». Его вопрошание относит его в область понятий, где наше готовое твердое знание не имеет соперников, ну а раннее детство не обладает собственными словами, которые могли бы передать эту непогасшую, еще лучащуюся в нем тайну. Мы берем эту лучинку и опускаем в мокрый песок.
О том несостоявшемся разговоре мы узнаем по следам непроизнесенных слов. Взрослея, ребенок научается передвигать мысли подобно предметам, ощущая их плотность, их вещность, их вес. Его прапамять закрывается, задвигается житейской мебелью. И все же след не стирается окончательно, и каждый из нас может вернуться по нему к тому корню, из которого вырос вопрос: «Где же я был, когда меня не было? Где тогда помещалось сегодняшнее мое я?» Позже мы догадываемся: все, что было и есть, воплощено в слове, а то, что мы хотим знать, погружено в безмолвие. Язык безмолвия доступен вере, которая умеет слышать знание, возникающее прежде слов. Из безмолвного, бессловесного знания рождается то, что есть и будет моей личностью.
Еще нет слова на языке моем — Ты, Господи, уже знаешь его совершенно (Пс. 138, 4). Я еще не узнал себя самого, как мое существование уже было заполнено Твоим ведением. Лишь путем этого ведения мы можем приблизиться к истоку нашего я, «сотворить» память о нем. Ведь наша память не столько вспоминает, сколько заново творит прошлое в нас, тем более, когда оно — еще не наше, но целиком находится в Слове, созидающем наше существо. От нашей памяти требуется лишь согласие услышать неспешную работу этого созидания.
Ибо Ты устроил внутренности мои
И соткал меня во чреве матери моей.
Славлю Тебя, потому что я дивно устроен.
Дивны дела Твои,
и душа моя вполне сознает это.
Не сокрыты были от Тебя кости мои,
Когда я созидаем был втайне,
Образуем во глубине утробы,
Зародыш мой видели очи Твои;
в книге Твоей записаны
все дни для меня назначенные,
когда ни одного из них еще не было
Все это способна осознать душа каждого из нас, хотя ребенок и не догадывается, сколь разумен может быть его младенческий вопрос, правда, обращенный всегда не по адресу. Все «устроение» его, все «предсуществование» исходит от видения очами Божиими, как видение — от Слова, а Слово — от Отца. Я был «свернут» в любви, — говорит нам Библия, — любовь увидела и зачала меня; прежде чем я был создан, извлекла и соткала из небытия. Слово, Взгляд, Любовь — три вектора, ведущие к той благой, теплой, отеческой вести, которая образует исток всякого существования. Раннее детство — первая «дверь», которая открывается этой вести, чтобы пропустить ее вперед до нашего созревания. Оно — подарок ко дню нашего рождения. Чтобы принести этот дар, Господь как будто выходит из мглы Своего обитания, так что, вглядевшись, мы можем заметить Его следы. По тем следам мы можем приблизиться к Нему, как будто заглянуть за видимую оболочку творения, в то время, которое не измеряется нашим прошлым или будущим, но наполнено непреходящей радостью, той, что вступает в мир, распахивается в младенчестве каждого из нас.
Тогда я была при Нем художницею
и была радостью всякий день,
веселясь пред лицем Его во все время,
веселясь на земном кругу Его,
и радость моя была с сынами человеческими
И в нашей жизни есть забытый час веселия Премудрости, и в нем — зерно нашего знания о Боге. Зерно умирает, чтобы принести плод, и этот плод — вера — как рождение в Боге. Она несет в себе пусть стершееся, но веселящееся воспоминание об участии в пире, откуда мы зачем-то ушли. Премудрость, о которой мы не ведаем, предваряет наше существование. Она шепчет о том, что оно началось задолго до нас. Вот почему, едва выйдя из рук Божиих, мы первое время еще храним в себе их жар.
«В детстве все вещи казались мне одушевленными», — прочел я недавно в воспоминаниях одного православного епископа. Наши первые контакты с миром, которые кристаллизуются в нас, почти сливаясь с нашей личностью, станут определять затем и волю к творчеству. «Во мне — таинственно! — уцелела невинность: первого дня, весь первый день с его восхищением — изумлением — и доверием. Для меня всякий — хорош (а плохой — больной)…», — это из Марины Цветаевой, ее голос узнается сразу.8 Всякая творческая новизна вырастает из сохранившегося в нас изумленного доверия, изначального добро зело. Нетворческих людей не бывает, как не бывает людей без детства, хотя большинству из нас удается отправить его в бессрочную ссылку, прижать его ко дну души до такой степени, что оно не смеет и всхлипнуть. «Я родом из детства», — говорил Сент-Экзюпери, как мог бы сказать всякий. Подобное происхождение вовсе не означает, что мы являемся в «разумную» нашу жизнь из некого умилительного облачка, превратившегося во взрослую слякоть. Это значит, что второй матерью моей стала память, а родиной — праздник творения. И когда-то они привели меня на земной круг, за которым, как за некой завесой, мелькнуло и тотчас отпечаталось во мне лицо Отца.
Тот праздник (который вовсе не охраняет нас ни от ушибов, ни ран, остающихся на всю жизнь) возвращает нас к памяти о начале, об устроении мира. Те, кому довелось жить в детстве истории, помнили об этом лучше. Гераклит говорит в одном из фрагментов: «Течение мира подобно ребенку, играющему в бабки, это царство ребенка». Художник ищет, как вернуться в это царство, складывая слова, образы, ощущения, словно разгадывая себя самого. «Разве судьба не сгусток нашего детства?» — спрашивает Рильке.9 Для взрослых оно остается местом, куда бездумно хочется убежать («как часто любимого вы обгоняли в беге блаженном неизвестно куда, на простор»10), или землей обетованной, откуда ведет путь к истоку, к первоначалу жизни, которая зачала нас.
Видишь, я жив. Отчего? Не убывают ни детство,
Ни грядущее. В сердце моем возникает
Cверхсчетное бытие.11
Где хранится оно, то «сверхсчетное бытие» (überzähliges Dasein)?
Вспоминаю наши беседы с французским поэтом и мыслителем Клодом Виже (на конференции, посвященной мистике, в Тулузе, лет десять назад), иудеем по вере. «Быть евреем, — говорил он, — означает для меня возвращение к памяти о начале. Начало — это Тора. Памятью о ней, согласно одной из наших древних легенд, обладает зародыш во чреве, но на пороге жизни, когда ребенок рождается, проходит ангел и стирает все, что тот до этого помнил». Мы бы сказали, вслед за Иоанном Богословом, что начало — Слово, из которого вышло все видимое и невидимое. Быть христианом — значит хранить память о Слове, куда все должно вернуться. Впрочем, разве обрезание сердца (см. Рим. 2, 29), по удивительной формуле другого Апостола, не прививает нас к наследию Ветхого Завета, к его духовному стволу? Разве мы не дети Авраама, получившие в наследие веры и память о празднике творения и веселии пред лицем Отца? И не приоткрывается ли то Лицо за словами Христа?
Истинно, истинно говорю вам:
прежде нежели был Авраам, Я есмь (Ин. 8, 58).
Свет, просветивший каждого человека, говорит в нас: Я есмь. И за всяким я ребенка, в которое вложена память Авраамова, память человеческого рода со дня его сотворения, сокрыто Я есмь Предвечного Света. Его Я — в нас, как вечное, взрослое наше младенчество. Его слово пронизывает нашу память, собирая в ней «слова», логосы вещей, которые должны заговорить в нас, пробившись через толщу забвения. Вспомним Авраама; прежде чем он встретил Трех Путников у своего шатра, построил жертвенник Господу, поднял глаза к звездам на небе, Кто-то сказал ему: Я есмь. И если Авраам, отец всех нас по вере, будит память нашу, то память эта — Иисус, бывший от начала, и детство — лишь первая из дверей, которую Он открывает и входит пока еще беспрепятственно. Я есмь дверь: кто войдет Мною, тот спасется, и войдет, и выйдет, и пажить найдет (Ин. 10, 9). Пажить — парусия, которая есть и наше прошлое, когда все было в Слове.
Прежде чем ты был, Я есмь.
Когда не будет тебя, в тебе буду Я.
Дверь твоей жизни — здесь.
Пажить вечного «есмь» — там.
Сохрани нас Бог от какого-то сентиментального или эстетического культа неких пеленочных, ясельных лет нашей жизни, ибо настоящее ее начало — всегда впереди нас. Переступив порог здешнего существования, мы оказываемся среди людей, орудий, предметов, окликаний любви Божией, бесшумно плещущей вокруг нас. «По крайней мере, в детстве что-то сверх былого за предметами скрывалось, и с будущим не сталкивались мы»12. Наша задача — донести это «что-то сверх» до конца, узнать тень Тайны, которая пронизывала нашу жизнь, услышать в нем Я есмь. Оно само скажет нам о себе, если мы не глухи к любви. Детство лишь открывает нам нечто за «былым», которое былым еще не стало, не загрузило память, когда оно было родом откровения, свободным от всякого прошлого. Господь пользуется детством, чтобы показать на минуту Свой мир, сокрытый в Нем и обещанный нам. До рождения — вопреки Августину, верившему в неистребимую заразу греха, заключенного уже в сложении двух клеточек, делающих человека, — зародыш проводит тайно свое несложившееся, нематериализованное время в том саду, откуда были изгнаны его родители. Когда он рождается, его никто не спешит прогнать, он вскоре уходит сам. Но уйдя, он всю оставшуюся жизнь будет искать, как ему туда вернуться. Если найдет, то станет святым.
Святость — это детство, дозревшее до самого себя, достигшее пажити Слова, вложенного в нас, сумевшее открыться вновь тем дарам Духа, которые были в детстве получены. Не в том дело, чтобы найти какой-то чудодейственный ключ к запертой наглухо шкатулке воспоминаний, в которой наше гипертрофированное я прячет от чужих глаз свою секретную сущность. Все секреты открыты в «царстве ребенка», в том преддверии Царства, которое прозревается всеми, хотя именуется и по-разному. Царство Божие распахнуто изначально для всех. Детство и святость — это, в сущности, единое призвание. О том сказано яснее ясного:
Истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдете в Царство Небесное (Мф. 18, 3).
Это «как» в детях есть состояние, которое может длиться всегда, никогда не иссякнуть. Оно — как древняя фреска, покрывающаяся копотью, которая нуждается в непрестанном очищении. Всегда радуйтесь. Непрестанно молитесь. За все благодарите, — как сказано у Апостола (1 Фес. 5, 16). Живите под взглядом Божиим, осмелюсь добавить, — с царственной памятью о нем.
У нас, у взрослых, у несвятых, нет той памяти благодарения, от Царства Небесного нас отнесло куда-то вдаль, «в сторону этики». Над «этикой» не стоит превозноситься, она не приведет нас на небо, но не даст соскользнуть на путь тех, кому лучше было бы повесить камень на шею. Оглядываясь на наш мир, можно сказать: не так уж и мало. Но не с того ли должна начинаться «этика» взрослых, чтобы защищать ребенка повсюду, где дарованное в нем Царство оказывается под угрозой? Начиная со всякого ребенка и кончая тем, что живет в нас самих.
«Мы, — говорит также Климент Александрийский, — существовали уже прежде создания сего мира, потому что сотворение нас решено было Богом гораздо ранее самого сотворения нас, и следовательно уже ранее своего сотворения мы существовали в мысли Божией…»13 Из мысли Его в здешнее существование мы входим через тень Царства, дверью несведущей мудрости, еще не умеющей отличить Слова от Безмолвия, просто жизни и того, что «сверх». В каждом ребенке творение повторяется, потому что Господь рассказывает о Себе по-новому.
Кто мудр, чтобы разуметь это?
Кто разумен, чтобы познать это?
Оглавление
* * *
Приведённый ознакомительный фрагмент книги Благословение имени. Взыскуя лица Твоего предоставлен нашим книжным партнёром — компанией ЛитРес.
Купить и скачать полную версию книги в форматах FB2, ePub, MOBI, TXT, HTML, RTF и других
Примечания
4
Перевод этой главы является пересказом главы «Нафанаил под смоковницей» из моей книги «Открытие Слова». — М., изд. «Путь», 1993.
7
Не из упрямого консерватизма прибегаю к церковно-славянскому тексту, но ради точности; на Синодальный перевод Ветхого Завета, к сожалению, не всегда можно полагаться.
