«Телефон доверия» и другие рассказы

священник Александр Дьяченко, 2021

Священник Александр Дьяченко – настоятель храма в честь Тихвинской иконы Божией Матери в с. Иванове Владимирской области. Родился в 1960 году Москве в семье военного, но родиной своей считает Белоруссию, где прошли детство и юность. Окончил Православный Свято-Тихоновский институт. Бакалавр теологии. Активно занимается миссионерской и просветительской работой. Автор книг «Плачущий ангел», «В круге света» и «Схолии». Главной своей писательской задачей считает привести человека в храм. Судьба сводила отца Александра с разными людьми, их жизненные истории послужили основой для рассказов. Но и в жизни самого автора было немало неожиданных сюжетов…

Пророчество игумена Нафанаила

Один знакомый батюшка как-то рассказал анекдот. Хрестоматийная, в общем-то, ситуация.

Католический ксендз и православный батюшка во время поста едут поездом в одном купе. Пан ксендз достает из сумки шматочек пахучего сала. Нарезает тоненькими кусочками и начинает есть. «Батюшка, — улыбается он, — пожалуйста, угощайтесь». В ответ наш православный пастырь, сглотнув набежавшую слюну, самоотверженно отказывается: «Что вы, пане ксендже, как можно? Мы же сейчас постимся и сала не едим». Католик ест и посмеивается: «И напрасно, батюшка, напрасно. Сало, знаете ли, вещь хор-о-о-о-ошая!»

Доехали пастыри до конечной станции, прощаются. Батюшка берет вещички и кланяется: «Всего вам доброго, пане ксендже. Прошу передавать от меня поклон вашей матушке». Ксендз с удивлением переспрашивает: «Какой такой матушке? Разве вы не знаете, что матушки нам не положены?» А батюшка парирует, победно улыбаясь: «И напрасно, пане ксендже, напрасно. Матушка, знаете ли, вещь хор-о-о-о-о-шая!»

Рассказал он этот анекдот Великим постом, и не зря, видать, рассказал. Как человеку понять, что он счастлив, что не нужно ему искать что-то далекое и необыкновенное, если его счастье на самом деле всегда с ним рядом? Вот мы, православные, это знаем. Нашей маленькой радостью становится возможность просто сесть после поста за стол и поесть с друзьями того же самого сальца. Для других это будни, а для нас — праздник.

Если бы не посты, стали бы мы по-настоящему ценить тех, кто живет с нами в одном доме, делит стол и ложе? Был бы этот человек тебе всегда желанен? А как здорово сознавать, что и ты ему точно так же дорог, такой же единственный и на всю жизнь.

Нет, определенно священнику без матушки не спастись. Матушка — это второй крест на его шее и постоянный ограничитель. Только и слышишь: «Куда пошел? На кухню после восьми не входить! Мне что, на холодильник замок вешать?» Это уже давно, когда еще на железной дороге работал.

Просыпаюсь как-то дома ночью и чувствую сильнейший голод. Работали мы посменно, и ночь для меня перестала отличаться ото дня, и потому есть хотелось круглосуточно. Встаю и потихонечку крадусь на кухню. Поставил чайник, намазал хлеб маслом, сверху еще и медом — короче, пирую.

А матушка даже во сне услышала. Сразу поняла — дело недобро и ринулась спасать. Приходит, а я, уже разохотившись, второй бутерброд готовлю. И ведь не стала ругаться, а убедила, что не надо мне этого вовсе. Столько лет спасала и продолжает спасать. А что прикажете делать, если нервы напряжены до предела или тебя посетил источник вдохновения? Ну как не пожевать в такой момент кусочек колбаски? Как?!

И тогда высокой степенью искусства становится проскользнуть к холодильнику таким образом, чтобы никто не заметил и ничего не услыхал. В этот момент даже какой-то азарт появляется, словно ты пробираешься в тыл к противнику. На этот раз дойдешь или нет? Иногда и во время поста по привычке проберешься, правда, тогда хлопаньем дверцы все дело и ограничивается — холодильник все одно пустой. Разве чтобы навык не утерять.

В последнее время все чаще приходится жить порознь. Матушка то за стариками уезжает ухаживать, то внучку присмотреть, и все чаще остаешься в доме один. Думаешь: вот и славно, отдохну от постоянного «всевидящего ока». А уезжает, и время останавливается. Ты перестаешь жить и словно впадаешь в анабиоз до тех пор, пока она не вернется. Оглядишься вокруг и думаешь: зачем мне столько комнат, хватило бы и одной. Все что можно спрятать — накрываешь, чтобы не пылилось, и закрываешь двери в другие комнаты. Зачем убирать лишнюю площадь?

Пытаешься честно наводить порядок на кухне, моешь посуду, вытираешь стол. А все равно прямо кожей чувствуешь, как все вокруг покрывается противной жирной пленкой. И от этого еще больше растет чувство заброшенности, неуютного одиночества. В углу большой комнаты сиротливо высится холодильник, его практически не открывают, разве только морозилку, чтобы забросить пару очередных пачек с пельменями. Кому он нужен, если к нему можно подойти когда угодно? Неинтересно.

— Я же тебе всего наготовила, — возвращаясь, удивляется матушка. — Ты так и не притронулся к котлетам. А суп? Ты что, всю неделю не ел первого?

Нет, вроде что-то ел, хотя точно и не помню что. Ах да, покупал кильку в томате и варил пельмени. Странно, как это я котлет не заметил и кастрюлю с супом?

Думал, что это только со мной такое происходит. Недавно уезжал на несколько дней. Матушка провожает меня и вздыхает:

— Ты уезжаешь, я остаюсь одна, и зачем все эти комнаты?

Посмеялся я тогда над анекдотом, а потом представил себе жизнь этого католического батюшки у нас в России, и мне его стало жалко. Личная жизнь священника традиционно замыкается на семье и на доме, у него практически не бывает друзей. В церкви священники общаются, как правило, с верующими мирянами, а исполняя требы на дому, — соответственно, с теми, кто пригласил. И как бы люди тебе ни нравились, но все равно ты собираешься и уходишь домой. Куда идти одинокому ксендзу?

Наши отцы периодически съезжаются на совместные праздничные службы, навещают друг друга. Есть возможность пообщаться, разрешить недоуменные вопросы, — а ему с кем душу отвести? Его собрат в лучшем случае находится в соседнем областном центре. Вот и начинают они тянуться к православным батюшкам. Знаю, в одной епархии отец ксендз неизменно участвует в крестных ходах с православными, потом идет с отцами за праздничный стол. Его никто не прогоняет — зачем человека обижать?

Как-то при случае разговорился я с одним таким католическим пастырем, он служит в соседней епархии. Порядочный верующий человек, приехал к нам в самом начале девяностых. Прежде чем ехать, долго готовился, учил наизусть Евангелие. Думал: если арестуют, на память будет читать Слово Божие. Не пригодилось, никто этого батюшку не арестовывал, и вообще никто у нас на него внимания не обращает, а ему одиноко. «Может, мне в православие перейти, а? — спрашивает он меня. — Как ты думаешь? Время уходит, а я никому не нужен».

Все верно: человек приходит в этот мир, чтобы испытать или, лучше сказать, пережить любовь и самому ощутить эту самую нужность кому-то. Церковь учит, что Бог есть Пресвятая Троица, пребывающая в единой Сущности. Тайна этого единства человеку недоступна, но зато нам открыто, что Троица непрестанно пребывает в состоянии любви каждой Ипостаси друг к другу. Всякая характеристика, касающаяся Бога, понимается нами как абсолютная, потому и человек, испытывая любовь, в разной степени приближается к познанию главной Истины.

Только та высокая Любовь с обывательской точки зрения для нас недоступна и непонятна. Потому что она жертвенная, а на жертву мы чаще всего не способны. Но где-то там, в глубине души, человек все равно догадывается, что истинным может быть то, за что можно осмысленно жертвовать деньгами, временем, здоровьем, жизнью. Любовь завораживает. Мир останавливается перед ней, не переставая в душе восхищаться и даже иногда пытаясь подражать.

Но если обычный человек способен испытать чувство любви и нужности в своей семье, то как спасаться монаху? У него никогда не будет ни жены, ни детей, кого ему любить? Кого любить тому же одинокому ксендзу и кто полюбит его? Ведь и любовь имеет утешение, когда она взаимна.

Прошло уже почти четверть века с тех пор, когда трое друзей, тогда еще совсем молодых ребят, приехали в глухое село, в храме которого служил старый опытный архимандрит. После службы он ласково принял юных алтарников, говорил с ними на разные темы и только после, как бы между прочим, ответил на главный вопрос, ради которого они ехали: «Тебе и тебе быть протоиереями, поезжайте поступать в семинарию к преподобному Сергию. А тебе, — архимандрит посмотрел в сторону третьего, — тебе быть монахом, это твой путь».

Так будущий отец Нафанаил узнал свою судьбу.

— Ну не хотел я жениться, никогда не хотел. Не видел себя в качестве мужа и главы семейства, — говорил отец Нафанаил так скорее потому, что рос сиротой, не знал отца и не представлял себя в этой роли. — Но и монахом я себя никогда не видел.

Пока друзья учились в семинарии, будущий отец Нафанаил примерялся к новому для себя образу жизни, ездил по монастырям, подолгу трудился на послушаниях и в конце концов пришел к владыке за благословением об определении на жительство в один из епархиальных монастырей. Владыка к тому времени уже знал и его самого, и о желании молодого человека стать монахом. Потому вскоре совершил над ним постриг, а через несколько месяцев рукоположил в первый священный сан. Приблизительно тогда же, окончив учебу в семинарии и женившись, стали священниками и двое его друзей.

Хотя будущего отца Нафанаила я знал еще мирянином, но по-настоящему мы подружились, когда он пробыл в монашестве уже около семи лет.

Батюшка часто восклицает:

— Да какой я монах? Настоящие монахи постоянно пребывают в молитве, а я в строительстве. Те умной молитвой мир спасают, а я молюсь о кирпичах с гвоздями.

К тому времени благодаря его незаурядному уму и кипучей энергии возобновилась монашеская жизнь одного из старинных русских монастырей, основанных еще до старообрядческого раскола. Потом его благословили в наших местах строить храм и детскую школу. Вот тогда мы с ним и сошлись.

* * *

Еще задолго до моего священства, помню, ехал из Москвы электричкой. Рядом со мной сидели и разговаривали между собой двое мужчин; как я потом понял, возможно, это были монахи или монастырские послушники. Говорили они громко, и я невольно подслушал их разговор.

— Нет, ты знаешь, я был уверен, что отец Аристарх не встанет. Так болеть, так болеть… — изумленно покачивая головой, дважды повторил один из собеседников. — А вот поди ты, встал и снова служит. А батюшка Лука, а отец Варсонофий? Ну ты посмотри, что не монах, так обязательно больной. Страдает, кажется, вот-вот помрет, а Господь держит на земле и не отпускает. Видать, любит он нашего брата. А поскольку тому, древнему монашеству нам не уподобиться, вот Отец Небесный и смиряет нас, сегодняшних, через болезни. Видать, такой уготован нам путь спасения через страдания.

Когда мы подружились с отцом Нафанаилом, я и припомнил тот разговор в электричке. За несколько лет в монашестве он, в общем-то человек некрепкого здоровья, серьезно заболел. Возможно, из-за постоянного поста в его организме что-то сломалось. Буквально в течение года он, и так будучи склонным к полноте, сильно поправился и периодически вынужден был ложиться в больницу. Я видел, как батюшка питается. Большую часть его рациона составляют таблетки, их он ест горстями. Лишний вес заставил моего друга отказаться от активного образа жизни. Ему тяжело ходить, подниматься по лестницам. Садясь, он нередко засыпает.

И параллельно с этим я наблюдаю в нем удивительные изменения. Наверное, оттого, что он смиряется со своим положением, постоянно подшучивая над собой, в нем все больше и больше проявляется какая-то детскость. Не в плане разумности или адекватности поведения, а в отношениях к миру и людям. Мы, я сужу по себе и по его друзьям, стареем, нас больше заботят семейные проблемы, наши дети. А отца Нафанаила беспокоят проблемы кого угодно, только не его собственные.

Помню, как навещал его в гастроэнтерологическом отделении областной больницы. Он обрадовался моему приходу, стал было расспрашивать о новостях, но поговорить по-хорошему, не отвлекаясь, нам не удалось. Постоянные звонки: «Батюшка! Мы узнали, что вы в больнице, — а как же быть с тем, о чем я вас просила?» И начинается разговор про чужие болячки, лекарства, о том, где добыть денег на операцию такому-то. Отец Нафанаил то и дело сам кому-то перезванивает, просит какого-то врача принять такого-то больного. У кого-то, тысячу раз извиняясь, просит денег еще для кого-то, ему наверняка даже не знакомого.

Болезнь моего друга в глазах звонящих — просто досадная помеха тому, чтобы батюшка как можно раньше решил их проблему. Прощаясь, мы обнимаемся, и на выходе он сует мне в руку целый список имен:

— Так некстати заболел. Уж не сочти за труд, на литургии помолись об этих людях, им очень нужна молитвенная поддержка.

— Батюшка, а сам что? Ты же монах, твоя молитва куда как выше.

— Когда я еще в храм попаду? Да и какой я монах? — отмахивается отец Нафанаил. — Настоящие монахи постоянно пребывают в созерцании своих грехов и плачут о них. А я, ты же видишь, совсем осуетился.

Всякий раз, когда отца игумена переводят с одного места служения на другое, вместе с ним едет и его старый школьный товарищ Лешка. В свое время Алексей, как и многие наши соотечественники, с огромными сумками в руках рванул за кордон в поисках счастья и дешевого ширпотреба. В этом поиске судьба забросила его аж в Южную Корею. Забросила и оставила на десять лет по приговору тамошнего суда. Лешка страсть как не любит говорить на эту тему, особенно о том, что он там натворил, зато однажды рассказал мне о корейской тюрьме.

Камеры там по большей части одиночки, мебель самая обычная, дверь зарешечена. Что-то наподобие тюрем, какие мы привыкли видеть в американских фильмах. Но восточные люди изменили бы себе, если бы не привнесли в тюремную жизнь некий свой непередаваемый восточный колорит. Все окна из камер смотрят во внутренний двор. Во дворе, в самом центре, стоял эшафот с виселицей. И хотя он не помнит ни одного случая публичной казни, веревку на виселице регулярно меняют и периодически проверяют механизм, при помощи которого открывается люк под ногами осужденного. Всякий раз, когда человеку хочется посмотреть на небо, перед его глазами постоянно маячит развевающаяся на ветру веревка.

Кран, из которого можно пить воду, устроен очень оригинально. Какой-то корейский шутник придумал разместить его прямо в унитазе. Причем так низко, что для того, чтобы попить или умыться, голову приходилось засовывать чуть ли не в унитаз. В душевую не водили, и помыться из-под такого крана тоже невозможно. Вентиляция работает плохо, специально или нет — непонятно. Зато через некоторое время все тело осужденного начинает покрываться болячками. У Лешки — не знаю, каким образом он его раздобыл, — имелся маленький кусочек резинового шланга. Он натягивал его на сосок от крана и периодически обливал себя холодной водой. Есть давали один рис и часто били. Поэтому, хотя людей официально и не казнили, случаи самоубийства происходили постоянно. Он помнит, как однажды, сговорившись между собой, в разных камерах одновременно удавились семеро китайцев.

— А я хотел выжить, — продолжал Лешка, — мечтал вернуться на родину. И именно там, в далекой Корее, впервые задумался о Боге. Почему-то человек так устроен, что пока он сам себя мордой в унитаз на засунет, молиться не начнет. В обмен на улучшение условий содержания от меня постоянно требовали признания в каких-то не совершенных мною преступлениях. В ответ я требовал свиданий с консулом и пересмотра моего дела.

На родине про Лешку, такого же сироту, как и отец Нафанаил, все давно забыли. Все, кроме его старинного школьного приятеля. Батюшка обивал пороги высоких учреждений и все писал, писал запросы в разные ведомства с просьбой помочь другу.

— Наконец меня вывели из камеры и провели в допросную, — вспоминает Лешка. — Корейский тюремщик снова стал предлагать признаться во всех грехах, которые я не совершал. И потом, после моего молчания, объявил, что дело мое пересмотрено и вместо положенных десяти лет я приговариваюсь к трем годам заключения, которые уже отсидел. Потому меня немедленно освобождают из-под стражи и выдворяют из Южной Кореи. Когда наш самолет прилетел в Москву, в аэропорту меня встречал отец Нафанаил. Я был изможден настолько, что самостоятельно идти уже не мог. Тогда он взял меня на руки, словно ребенка, и понес.

Я представил себе эту сцену. Жаль, тогда еще не было принято снимать на мобильник. Можно было бы продать запись телевизионщикам или запустить в интернет как отличную шутку. Толстый бородатый монах, потея и отдуваясь, несет на руках худого, длинного Лешку. Пузырь и соломинка — чем не повод похохмить?

Теперь Лешка — шофер и первый помощник отца Нафанаила. Иногда я езжу вместе с ними и с интересом наблюдаю, как они общаются друг с другом. Едем, а вдоль дороги народ торгует грибами.

— Леш, чего-то так грибного супчику захотелось. Давай возьмем, а? Ты как, поддерживаешь?

— Можно, батюшка, давай возьмем, сегодня как раз среда, можно и грибочков. Только, чур, я сам буду покупать, — и, оборачиваясь ко мне, комментирует: — Моего батю каждый норовит обмануть. В прошлый раз ему ведро червивых грибов всучили, а он и взял. Ведь видел, что червивые, и все равно взял. Говорит: «Может, этому человеку детей кормить нечем». А тем все одно, кого обманывать, — хоть попа, хоть диакона.

Отец Нафанаил точно ребенок радуется, когда Лешка останавливает машину и покупает у придорожных бабушек бидончик ягод. Он тут же начинает всех угощать и благодарит шофера, словно благодетеля.

* * *

Я знал одного, к сожалению, ныне уже покойного архимандрита. У него в качестве келейницы жила старенькая монашенка, неправдоподобно маленького росточка, ну, может, чуть выше метра. Отец архимандрит, прежде чем что-то сделать, всякий раз спрашивал разрешения у своей келейницы. Садимся за стол, а мы с собой привезли замечательную домашнюю наливочку.

— Фросьюшка, — спрашивает батюшка у маленькой монашенки, — благослови рюмочку с гостями выпить.

Та отрицательно качает головой.

— Фросьюшка, голубушка, ну только одну. Перед ребятами неудобно, они же специально ехали, чтобы батюшку порадовать.

— Сказала нельзя — значит нет! — как отрезала Фросьюшка.

Старый монах поворачивается к нам и виновато разводит руками: мол, извините, видите, какая она у меня строгая, не могу ослушаться.

Видимо, и отец Нафанаил пошел тем же путем. Он же сластена, я его знаю. Помню, как однажды Лешка сам по собственному почину взял и привез в трапезную большущий арбуз, так наш отец игумен от радости едва не пустился в пляс. Мы, белые священники, живущие по мирским обычаям, с течением времени все больше и больше отличаемся от отца Нафанаила и не всегда его понимаем. Он запросто при всех может сказать нечто такое сокровенное, что, может, и не стоило бы произносить вслух.

Как-то хоронили мы одного священника. По традиции после отпевания тело усопшего обносится вокруг храма, в котором тот служил, а потом и погребается самими отцами. После похорон мы собрались в трапезную помянуть собрата. Батюшка сидел задумчивый, о чем-то вздыхал, а потом и говорит:

— Знаете, отцы, мне вот какая во время отпевания мысль пришла. Вы детей рожаете, воспитываете. Вам их еще до ума доводить и доводить. Так что живите долго, вам нужнее. А я свою программу-минимум на земле выполнил, монастырь поднял, храм построил, болею вот все время. Да и, кроме Лешки, никому я больше на этом свете не нужен. Видать, и мой час не за горами. Вы уж меня тогда не забывайте в своих молитвах. — И, расчувствовавшись, он смахнул набежавшую слезу.

Слушая батюшку игумена, отцы оценивающе рассматривали его фигуру, и потом кто-то сказал:

— Нет уж, отче, пощади — живи долго и не вздумай помирать раньше нас. В следующий раз, когда тебе что-то такое в голову стукнет, представь, как нам придется тебя вокруг храма тащить.

Наверное, отец Нафанаил действительно себе это представил, отмахнулся от нас и улыбнулся.

Говорят, сродное тянется к сродному. Вполне возможно. При новом храме, который поднялся старанием батюшки, были устроены несколько классов начальной школы с православным уклоном. Не знаю, чему больше радовался отец игумен — освящению самого храма или долгожданному открытию школы. Как сейчас помню, однажды захожу к ним в храм и спрашиваю:

— Где отец Нафанаил?

Мне отвечают, мол, ищи на территории, где-то он здесь. А в школе как раз перерыв между уроками, детвора высыпала на улицу и с криками носится вокруг храма. Иду и слышу, как за углом раздаются какие-то непонятные звуки. Заглядываю, а это батюшка стоит себе скромно в уголочке, сцепив пальцы обеих рук на животе. Наблюдает за играющими детьми и сам смеется, словно ребенок, только очень большой и бородатый. Увидев меня, немного смутившись, неожиданно сказал:

— Я не жалею, что стал монахом, и никогда не жалел, что у меня нет жены, но очень жалко, что у меня нет детей и никогда не будет.

— Что делать, отец, — как могу, успокаиваю друга, — таков твой путь: уподобиться ангелам.

— Ангелы, отец Александр, живут на небесах и о горнем помышляют, а я, грешник, никак от земного не отстану.

Помню, в то утро, когда мы с матушкой узнали о рождении внучки, я ехал к соседям на праздничное богослужение. В храме собралось множество отцов, ждали владыку. Приезжаю, а меня радость так и распирает. Славно-то как! Появилась на свет моя кровиночка. С кем из отцов ни поделюсь, те меня поздравляют, кто обнимет, кто за руку трясет. Скажу кому из знакомых монахов — а те словно не слышат, будто я им ничего не говорил. Меня это даже немного обидело, и только потом я сообразил, что для монаха дети и семья — самая больная тема.

Наверное, нет такой православной компании, которая, собравшись за столом, не стала бы рассуждать о чудесах, пророчествах и прочих интересных вещах. Вот и мы как-то однажды общаемся, а отец игумен все молчит и молчит. Наконец, когда речь зашла о юродивых, батюшка встрепенулся:

— Как сейчас помню, приезжаем мы с Лешкой в Дивеево. Иду я, значит, по территории монастыря и слышу, как кто-то меня окликает. Оборачиваюсь и вижу: нищий сидит, подаяние просит. «Батюшка, — говорит мне, — подай копеечку, а я тебе что-то полезное скажу». — «Ладно, — отвечаю, — просто у меня сейчас мелочи нет. Вот разменяю, а на обратном пути подам». На обратном пути я его нашел и положил в шапку несколько рублей. А нищий так внимательно смотрит на меня, потом поднял вверх указательный палец и как крикнет: «Макарончики, батюшка, макарончики!»

Голос у отца Нафанаила, и без того могучий, в этот момент прозвучал столь торжественно и громоподобно, что ни у кого не хватило духа поинтересоваться у батюшки, что же означало это пророчество. Он смотрел на нас и словно чего-то ждал, а в комнате наступила гробовая тишина. Потом уже я не удержался и спросил:

— Отче, прости мою тупость, но я так и не понял пророчества про макарончики. Что тот юродивый имел в виду: переходить тебе на макароны или полностью от них отказаться?

Батюшка глубоко вздохнул и обреченно произнес:

— В том-то и дело! Всякий раз, рассказывая о том случае, жду, что кто-нибудь в конце концов растолкует мне эти его слова.

Сейчас отец Нафанаил вместе с Лешкой, хотя правильнее уже говорить не с Лешкой, а с отцом Антонием, уехали возрождать очередную древнюю святыню и видимся мы крайне редко. Я бы и забыл тот рассказ о юродивом, если бы моя матушка однажды не сварила целую кастрюлю вкуснейших итальянских макарон. Еще она поджарила мелко порубленные баклажаны и смешала их с макаронами.

Возвращаюсь домой после каких-то дел, голодный, захожу на кухню и обнаруживаю на плите всю эту красоту в сковороде под стеклянной крышкой. С удовольствием, предвкушая, как славно я сейчас поем, накладываю себе полную тарелку, беру вилку и уже готовлюсь отправить первую порцию по назначению. И вдруг словно гром среди ясного неба — матушкин голос: «Макарончики, батюшка, макарончики! Не увлекайся, они очень вкусные».

Я немедленно вспомнил тот наш разговор за столом и понял — вот он миг, в который вершится история: толкователь нашелся! Еще какая-то минута — и миру откроется таинственный смысл пророчества батюшки Нафанаила.