Слуга Божий

Яцек Пекара, 2003

Вот он – инквизитор и слуга Божий. Человек глубокой веры. Прошла тысяча пятьсот лет с тех пор, как Иисус сошел с креста, утопил в крови Иерусалим и завоевал Рим. Миром правят инквизиторы и Церковь под штандартом с ломаным крестом. Колдуны совершают богохульные ритуалы, демоны проникают в мир, ведьмы плетут мрачные заговоры. И со всем этим борется Мордимер Маддердин – человек, сердце которого так же горячо, как огонь костров, на которые он посылает оступившихся. Он заботится о том, чтобы твоя вера была чиста. Он оберегает твои помыслы от искушения. Он следит за твоими делами, чтобы ты не согрешил. И если возникнет такая необходимость, он поможет очиститься через муки и спасти твою душу. Самое мрачное и кощунственное видение христианства за всю историю польской фантастики!

Черные плащи пляшут

С каждым избранным есть Ангел, который, как детоводитель и пастырь, управляет его жизнью.

Св. Василий Великий

Из большой ивовой корзины на пол перед нами высыпали отрубленные головы. Я внимательно пересчитал. Восемь. Столько и должно быть.

— Ну, с поголовьем оборотней разобрались, — сказал сидевший рядом со мной Фаддеус Вагнер и глянул искоса: оценил ли я меткую и уместную остроту.

Он ткнул носком сапога одну из голов, откатил, пнул другую: они спутались колтунами окровавленных бород.

— Хорошая работа, — похвалил Фаддеус принесших корзину и дал знак, что могут идти. — Гляди, какая красотка, — кивнул уже мне, показывая на голову молоденькой девицы с длинными светлыми волосами — теперь, правда, измазанными грязью и кровью. — И что ей, делать было нечего?

— Люди безумны, — вздохнул я. — Чем дольше живу, чем больше вижу — тем чаще в этом убеждаюсь.

Семеро мужчин и приглянувшаяся Вагнеру женщина были из банды оборотней. Они терроризировали околицы: одевались в звериные шкуры и нападали на путников и селян, пуская в ход зубы и когти. Так как превосходство у них частенько было четверо к одному, а жертвами оказывались старики, женщины и дети, оборотни сумели убить нескольких человек, — но в конце концов их поймали, повесили, а потом, мертвым уже, отрубили головы. Обезглавленные трупы мы приказали выставить на рынке, как предупреждение для других любителей рискованных развлечений. Головы же насадят на копья и украсят ими городские ворота. Тоже как предупреждение.

Не нам, инквизиторам, заниматься такими ряжеными, но пришлось: местный люд был слишком напуган (они убедили себя, что оборотням нипочем оружие, созданное человеком, поэтому ходили, вооружившись бутылочками со святой водой). Так вот городок Кобритц был избавлен от заразы оборотничества, а я и Вагнер могли спокойно вернуться в Инквизиториум Равенсбурга, где кроме нас постоянно пребывала пара других инквизиторов, под опекой которых находился весь округ.

— Ну, выставим счет бургомистру — и домой, — решил Вагнер. Его грубо вырубленное, квадратное лицо прорезала усмешка.

— Аминь, — бормотнул я.

Мы выслеживали банду пару недель. И уж поверьте мне, милые мои, не было это работой, достойной инквизиторских умений, тем паче — времени функционеров Святого Официума. Единственная польза от всей суматохи — то, что, изрядно облегчив городскую казну, бургомистр вознаградит нас за труды. Такой была договоренность с Хайнрихом Поммелем, высшим и старшим в равенсбургском Инквизиториуме. А уж Поммель и собственной матери выставил бы счет за свое рождение. И я соврал бы, сказав, что мы его за это не ценили. Инквизиторское содержание — сущие гроши, но благодаря активности и инициативности Поммеля в кошеле вашего нижайшего слуги время от времени звенели лишние монетки. Ясное дело, сам Поммель имел с этого приварок куда больший, но мы с этим и не думали спорить. Во-первых, инквизиторы чтят служебную иерархию (и хорошо бы, если б это действовало в обе стороны), во-вторых, старое правило купцов гласит: лучше получить десять процентов со ста дукатов, чем ничего — с тысячи. И поэтому бедный Мордимер радовался, что вскоре сможет позволить себе что-нибудь большее, чем корочка хлеба да глоточек воды.

При всем своем сребролюбии, умениях и цинизме Хайнрих Поммель был почти идеальным главой. Отчего так? Оттого что радовался успехам подчиненных, искренне желая, дабы мы оказались достойны наивысшей чести, какая только может быть дарована инквизитору: лицензии Его Превосходительства епископа Хез-хезрона или лицензии Апостольской Столицы. Сам он давным-давно мог покинуть Равенсбург и работать в Хез-хезроне при самом епископе, но вечной горячке и вечному балагану, царившим в метрополии, предпочитал провинциальный покой. Я понимал его, но в то же время и жалел, что удобства повседневности пригасили в нем жар, какой должен пылать в сердце всякого инквизитора. Ибо место черных плащей (как нас кличут) там, где безраздельно властвуют зло и неправда. А местами такими, собственно, и являются Апостольская Столица, Хез-хезрон и Энгельштадт, столица нашей великой Империи. Там расцветают ереси, там отступники замышляют свои мерзейшие планы, там в тайных мастерских чернокнижники призывают демонов, а ученые постигают таинства темной магии.

— А может, спроворим наконец какой-никакой ужин? — спросил Вагнер. — Много винища, много жратвы, девки, музыканты… Ты как, Мордимер?

— Если городской совет оплатит… — отвлекся я от набожных мыслей.

— Оплатит, оплатит, — усмехнулся он. — Тут ведь такое дело: вдруг через месяц или там через год снова потребуется наша помощь. Захотят ли они, чтоб мы вспомнили, как уехали из Кобритца голодными и жаждущими?..

— Святая правда, Фаддеус, — согласился я.

* * *

Горожане были искренне благодарны нам за победу над бандой оборотней и поэтому устроили пир если не роскошный, то, скажем так, приличный. За длинными столами, выставленными подковой и накрытыми снежно-белыми скатертями, сидели отцы города, местный приходской священник, аптекарь да несколько купцов из тех, что побогаче. Кое-кто пришел с женами, другие — с дочерьми, а еще я приметил четверых молодых и хорошеньких женщин, которое не выглядели ни теми, ни другими. И трудно было не заметить, что жены горожан поглядывали в их сторону, скажем так, без вдохновения. Видно, не привыкли к присутствию девок за трапезным столом.

— Видел? — подмигнул я Вагнеру.

— Четверо, — ответил тот. — Отмечаю в поведении отцов города похвальную дальновидность. Как, хватит нам четырех, Мордимер? — Он глянул на меня с наигранной тревогой.

— Если возьмешь одну, постараюсь не очень вымотать оставшихся, — ответил я.

Бурмистр поднялся с кресла и зазвенел ножом о кувшин. Разговоры понемногу стихли.

— Дражайшие мастера Инквизиториума, — начал бурмистр, поклонившись нам, и хитроватое его лицо озарилось искренней усмешкой. — Благодарю Всемогущего Господа Бога, что именно вас послал Он на помощь бедному городу Кобритцу, жители которого претерпевали ужасающие страдания от рук банды преступников, выдававших себя за оборотней…

Он коротко хохотнул, будто само слово «оборотни» его позабавило. А помнится, когда мы приехали, щеголял-то с бутылкой святой воды в кармане.

— Уж сколько слез мы пролили, сколько молитв вознесли к алтарям небесным, сколько недель жили в страхе перед разбойниками! Но страх, терзавший наши сердца, расточился благодаря вам, дражайшие мастера Инквизиториума.

— Еще раз повторит «дражайшие мастера» — удвою им счет, — выдохнул Вагнер мне в ухо.

— Оттого — верьте, что сохраним ваши деяния в своей благодарной памяти. Матери в Кобритце уже не будут бояться за детей, мужи — за жен, сыновья — за отцов…

— Сестры — за дядьев, внуки — за дедов… — зашептал Вагнер.

— Сколько будет стоять Кобритц, столько будет жить в нем слава людей большого сердца и большой отваги. Мастера Фаддеуса Вагнера и мастера Мордимера Маддердина! — Бурмистр вскинул бокал в нашу сторону.

Мы встали, и Фаддеус пихнул меня в бок, чтобы я ответил на эту любезную речь, произнесенную отцом города.

— Уважаемый бурмистр и вы, честные обыватели Кобритца, — начал я. — Долг инквизитора — служба. Прежде всего — служба Богу, но кроме того — и верным агнцам Господним. Ибо Писание гласит: чистое и непорочное благочестие пред Богом и Отцем есть то, чтобы призирать сирот и вдов в их скорбях^[2]. Знайте же, что милость Божия — безгранична. Это Он поддерживает всех падающих и восставляет всех низверженных^[3]. Нас, инквизиторов, использовал Он лишь как орудие воли Своей по дарению покоя городу Кобритцу. — Я на миг прервался, чтобы вздохнуть, поскольку был не приучен к долгим торжественным речам. — Поэтому — не смущайте нас благодарностями…

— Отчего же! Отчего же! — громко запротестовал бурмистр, но я приподнял руку в знак того, что еще не закончил.

— Не смущайте нас благодарностями, — повторил, — поскольку инквизиторы — люди тихие и сердцем смиренные. Благодарите Бога на небесах, который использовал нас подобно тому, как земледелец использует серп, дабы собрать урожай с поля.

Я сел, а остальные встали и начали аплодировать. Пришлось снова подниматься. Вагнер хлопал мне с несколько злобной усмешкой.

— Скромность, что сравнится лишь с вашей отвагой и добрым сердцем! — воскликнул с чувством бурмистр, перекрикивая овации.

— За Кобритц! — поднял я бокал, поскольку хотел наконец-то выпить, а не обмениваться вежливыми словами да фехтовать речами.

— За Кобритц! За Кобритц! — поддержали остальные, а потом — и за инквизиторов, за Официум…

Было это действительно мило, поскольку, уж поверьте, редко случается, чтобы так искренне и радостно пили за здоровье инквизиторов. Мы, функционеры Святого Официума, суть люди достаточно опытные, чтобы не надеяться, будто все станут нас любить и понимать. Но порой даже в наших ожесточенных сердцах рождается желание, чтобы те, кому отдаем мы столько любви, отвечали сходными чувствами. Увы, обычно семьи еретиков и ведьм явно или скрытно проклинают инквизиторов. И это вместо того, чтобы радоваться: ведь священный огонь костра очистит грешную душу их близких, а жесточайшая мука, которую испытают они, позволит чрез века, проведенные в чистилище, узреть исполненный славы лик Господа. А ведь без нашей любви и помощи будут они прокляты навеки! Увы, люди обычно не понимают, что зло — не хирург, но гнилые ткани, которые хирург отсекает ланцетом.

* * *

У человека, который ко мне подошел, были седые редкие волосы, ястребиный нос и маленькие, близко посаженные глаза. Одетый в черный кафтан с рукавами-буфами, он походил на старую печальную птицу, готовую спрятать голову под крыло. Но от быстрого взгляда вашего покорного слуги не укрылось, что на пальцах мужчины блестели перстни с глазками драгоценных камней, а бархатный, вышитый золотом кушак стоил как минимум с недурственную лошадку.

— Мастер Маддердин, позволите вас на пару слов?

Я ожидал услышать голос скрежещущий или писклявый, ибо именно такой подошел бы к его физиономии, но нет — был он спокойным, низким, приятным на слух.

— Готов служить вам наилюбезнейшим образом, — ответил я, вставая из-за стола.

Вагнер с двумя советниками уже распевал песенку авторства несравненного трубадура Педро Златоуста. Как всегда, была она по крайней мере малоприличной, и присутствующие в зале дамы делали вид, будто ничего не слышат. Что было непросто, учитывая то, как громко Вагнер орал отдельные словечки. Зато он был настолько увлечен пением, что даже не заметил, как я выхожу.

Остановились мы в прихожей.

— Мое имя Матиас Клингбайль, господин Маддердин, я торговец шелком, из Регенвальда… — начал мой новый знакомый.

— День дороги от Равенсбурга, верно? — прервал я его.

— Скорее полтора, — бормотнул он.

— «А плоть была как снег бела, под палкой — трепетала», — пение Вагнера пробилось сквозь шум, и мне показалось, что автором этой песенки был уже не Педро.

Продолжения, впрочем, не последовало. Я глянул в дверь и увидел, что мой конфратер^[4] в миг слабости любезно поднялся из-за стола (чтобы не смущать собравшихся), но, увы, силы его покинули, и переваренный ужин с переваренными же напитками выплеснулись на колени некой честной матроне, жене городского советника. Потом он срыгнул еще раз, теперь обрызгав спину и голову самого советника, а потом радостно заорал:

— Как там дальше? А то я отвлекся…

— Прошу прощения, — обернулся я к своему собеседнику. — Продолжайте, прошу вас.

— Мой сын, — вздохнул он, словно само слово «сын» наполняло его горечью, — два года назад был осужден и заключен в тюрьму за убийство некой девушки. Кровной сестры одного из советников, человека богатого, настойчивого, обладающего большим весом и много лет ненавидящего мою семью. Бог одарил меня способностью к торговле, но хоть я и богат, ничего не могу сделать для спасения сына… А уж поверьте мне — я пытался.

— Так и есть: золотой ключ не отворит всех врат, — сказал я. — Особенно тех, что затворены на засов людского гнева.

— Хорошо сказано, — согласился он. — Мой сын — невиновен. Не верю, что он мог обидеть ту девушку. Единственное, что мне удалось, это спасти его от петли. Но какая разница: десяти лет в нижней башне не выдержит никто.

Родные никогда не верят, что преступления совершили их близкие. Так было, так есть и так будет. Матиас Клингбайль не был исключением, а то, что в голосе его я слышал страстную уверенность, ничего не меняло. Однако он был прав относительно наказания нижней башней. Никто не выдержит десяти лет, проведенных там. Болезни, грязь, холод, влага, голод и одиночество жрут страшнее крыс. Я видел крепких, сильных, молодых мужчин, что после года-двух, проведенных в нижней башне, выходили за ворота тюрьмы согбенными, едва живыми старцами.

— Сожалею и сочувствую вашему горю, господин Клингбайль, но не поясните ли, отчего вы обращаетесь с вашей проблемой именно ко мне? — спросил я. — Официум не занимается криминалом, если только не идет речь о преступлениях против нашей святой веры. А здесь, кажется, дело совсем в другом.

— Знаю, — сказал он. — Но не могли бы вы приглядеться к этому случаю? Вы человек ученый, сумеете отсеять зерно правды от плевел лжи…

Я не знал, старается ли он снискать мою симпатию или же действительно так считает. Но ведь сказал он чистую правду. Инквизиторов обучают непростому искусству чтения в человеческих сердцах и мыслях, что чаще всего позволяет безошибочно прозревать истину.

— Господин Клингбайль, городские советы и суды не любят, когда Инквизиториум интересуется делами, которые его не касаются. Да и мой глава наверняка не обрадуется, если я, вместо того чтобы преследовать еретиков, богохульников и ведьм, займусь обычным убийством.

Святому Официуму нет дела до гнева, ненависти или сетований даже богатых горожан с высоким положением (больше приходится считаться с благородными, особенно теми, что из знатных родов), но одно дело официальный посланник Инквизиториума, а совсем другое — инквизитор, пытающийся сунуть нос не в свое дело и занятый частным расследованием. Вот если бы инквизитор обнаружил следы ереси или магии, тогда ситуация бы изменилась. Тогда мог бы он от имени Святой Инквизиции взять власть над городом. Но ежели сделал бы это неосмотрительно, нерасторопно или без серьезных на то оснований, последствия оказались бы для него крайне неприятными.

— Я хорошо заплачу, господин Маддердин. — Клингбайль понизил голос, хотя в пиршественном зале пели так громко, что никто бы нас не услышал. — Только возьмитесь за дело.

— «Хорошо»? Сколько же?

— Сто крон задатка, — сказал он. — А если вытащите моего сына из тюрьмы, добавлю тысячу. Ну, пусть даже — полторы тысячи.

Это было воистину королевской наградой. За полторы тысячи крон большинство обитателей нашей прекрасной Империи зарезали бы собственную мать, а в качестве премии добавили бы нашинкованного вместе с остальной родней отца. Но размер награды свидетельствовал также о том, что Клингбайль считал задание неимоверно трудным и — кто знает, — может, даже опасным.

— Дайте мне время до утра, — сказал я. — Подумаю над вашим щедрым предложением.

— Завтра утром? — Он пожал плечами. — Завтра утром я пойду с этим к вашему приятелю. — Клингбайль кивнул на зал, где Вагнер как раз отбивал полуобглоданной костью ритм по столешнице.

— Дадите двести залога, когда появлюсь в Регенвальде, — решился я, поскольку, во-первых, кроны не росли на деревьях, а во-вторых, я любил непростые задачи. — Или — вольному воля. — Я глянул на Вагнера, который как раз ткнулся мордой в миску с подливкой.

— Принято, мастер Маддердин. — Он протянул ладонь, а я ее пожал.

— Ах да, как же зовут вашего врага?

— Гриффо Фрагенштайн.

— А сына?

— Захария.

— Ладно. А теперь — условимся. Я не знаю вас, и мы не разговаривали. Постараюсь приехать в Регенвальд с официальной миссией — если получу разрешение Инквизиториума. Тогда выплатите мне задаток. Если же не появлюсь в течение недели, ищите кого-нибудь другого.

— Да будет так, — согласился он, после чего, не сказав уже ни слова на прощанье, кивнул.

* * *

Клингбайль не стал возвращаться в пиршественный зал, а вышел на улицу. Была это достойная похвалы осторожность, ведь чем меньше людей увидят нас вместе, тем лучше.

Пир продолжался до самого рассвета. Когда мы возвращались к себе, нежно-розовая заря уже заглядывала в окошки. Я усмехнулся напоследок Вагнеру и, приобняв двух девок, скрылся за дверьми комнаты. Однако спокойно провести время мне не удалось. Обе девицы как раз чудеснейшим образом развлекались (щекоча мои бедра и живот волосами, однако обращал я внимание отнюдь не на щекотку, а на кое-что другое), когда из коридора донеслись крики.

— Ах ты сука проклятая! Убью! — верещал кто-то, и я отчетливо различил искаженный злостью и алкоголем голос Вагнера.

— Девочки, перерыв, — велел я. Выскочил из кровати и набросил плащ на голое тело. Отворил дверь, вышел в коридор. Увидел Фаддеуса, что склонился над одной из своих девок (та лежала, скорчившись, под стеной) и охаживал ее кулаками.

— Обворовывать меня, курва? — драл он горло. — Мало я тебе заплатил?

Нагая девушка отчаянно стонала и закрывала руками лицо. Признаю, она была очень даже ничего, с грудями побольше моей головы. Ну, милые мои, Фаддеус первым выбирал девок, бедный же Мордимер довольствовался тем, что осталось. Но что же, выходит, первый выбор не всегда удачен?

Я подошел к ним, желая успокоить Вагнера тихим словом (поскольку Мордимер Маддердин очень смирный человек), однако вдруг в руке моего товарища блеснул нож.

Я удержал его руку. Быстрее, чем смог осознать.

— Вагнер, — сказал ласково, — это же просто девка. Можешь ее выпороть, но зачем убивать?

— Не тв’йо дело! — рявкнул он, и я увидел, что глаза моего спутника безумны и полны гнева. Это меня очень разочаровало: будь ты хоть пьян вусмерть, но инквизитору и в алкогольном угаре следует владеть собой.

— Любезный Фаддеус, если ты убьешь эту девицу, до конца ночи останешься лишь с ее подружкой. А я тебе своих не отдам — ни одной. Даже не проси…

Он глянул на меня — и внезапно гнев в его глазах погас. Вагнер засмеялся, потом хлопнул меня по спине.

— А ты пр’в, Морт’меш, — сказал, и девица, услыхав эти слова, зарыдала с облегчением. Он же глянул в ее сторону со злобной усмешкой. — Убб’ю утрр’м, — добавил, но я знал, что теперь он шутит.

— Разве только?.. — поддел я его.

— Разв’ т’лько буд’т очень стар’цца смирить мой гнеффф, — закончил Вагнер.

— Ну вот, — сказал я. — Позволишь ли мне теперь возвратиться и закончить то, на чем ты меня прервал? А уж поверь — прервал в самый неподходящий момент.

Он покивал и поднял девицу за волосы. Та охнула, но сразу же обняла его за пояс. Они пошли по коридору к комнатам Фаддеуса; и вместе казались кораблем, лавирующим среди рифов. Девица, придерживая пьяного Вагнера, обернулась на миг в мою сторону, и я увидел, как губы ее беззвучно складываются в слово. В Академии Инквизиториума нас учили читать по губам, поэтому я понял, что она хотела сказать. И был доволен, поскольку люблю людей, которые умеют оценить оказанную им услугу. Даже если речь о таком незначительном создании, как девка из маленького городка.

Поймите правильно, милые мои, Мордимер Маддердин не был, не является и никогда не будет человеком, которого может огорчить смерть девки. Скажи мне Вагнер на следующий день: «Знаешь, Мордимер, пришлось ту шлюху зарезать — она меня обокрала», — вероятно, я лишь пожурил бы его за вспыльчивость, но не за само решение. Однако в том-то и дело, что на сей раз в неловкой ситуации оказался я сам. К тому же не люблю бессмысленно причинять боль, как не люблю и беспричинных смертей. Ведь и Господь наш говорил: Как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то стократ сделали Мне^[5]. Не верю, что спасение жизни глупой девки (а только глупая попыталась бы обокрасть инквизитора, пусть даже пьяного), так вот, не верю, что это будет иметь значение на Божьем Суде, где все грехи наши окажутся взвешены и сочтены. Но мне подумалось: хорошо ли для хваленых инквизиторов, что один из них оставит в память о себе труп зарезанной девки? Мы были героями Кобритца, а герои не убивают шлюх в пьяном угаре. И поверьте, лишь это да еще сохранение доброго имени Святого Официума волновало меня тогда.

Утреннее приключение напомнило о себе ближе к полудню, когда Фаддеус ввалился в мою комнату: я как раз, уже в одиночестве, отдыхал после пьянства и постельных утех.

— Не крала, — пробормотал он.

— Чего?

— Упал под кровать, даже не пойму когда, — сказал Вагнер. — Ну, кошель, значит. Наверное, когда раздевался или что… Утром нашел… Знаешь, Мордимер, если бы не ты — я бы убил невиновную девушку!

— Мой дорогой, — сказал я, удивленный его терзаниями, — я тебя удержал лишь оттого, что полагал: две девицы управятся с тобой куда лучше, чем одна. Протяни какая-нибудь шлюха лапу к моим денежкам, я зарезал бы ее и глазом не моргнул. Да и поразмысли, дружище, кого волнует жизнь девки? Ты выказал немалые рассудительность и милосердие, просто сохранив ей жизнь.

— Думаешь? — глянул он на меня.

— Думаю, Фаддеус. Ведь молодому инквизитору необходим пример для подражания. И я рад, что сумел повстречать именно тебя…

Мгновение мне казалось, что я переборщил. Вагнер, однако, заглотил комплимент, словно молодой пеликан рыбешку.

— Ты мне льстишь, Мордимер, — сказал, но улыбка на его лице была искренней.

— Слишком уж я для этого прямодушен, — вздохнул я. — Иногда думаю, что надо бы научиться тому, о чем говорит поэт: Во взаимном вежестве подскажу коварно: просто должно говорить, как Господь сказал, но…

— Хайнц Риттер? — перебил он меня.

— Знаешь его стихи?

— А то, — ответил он и закончил за меня: — Изовьюсь я мыслию, а простец трепещет: мотыльком, да на огонь — на слова, что блещут.

— Я ж глаза тотчас сомкну, будто задремавши: дурня корчить день-деньской — ничего нет слаще, — ответил на то и я.

И снова пару минут опасался, не переборщил ли с иронией. Но нет. Фаддеус Вагнер рассмеялся искренне.

— Однажды я пил с Риттером. Свой парень, так скажу. Три дня не просыхали. Оставил меня, едва только мой кошель опустел, — судя по тону, товарищ мой не держал зла на Риттера, что приязнь их угасла с исчезновением последнего дуката. А означало это, что драматург был и вправду веселым компаньоном.

* * *

Хайнрих Поммель внимательно выслушал рапорт, а потом приказал нам садиться за составление письменного отчета, коий следует отослать в канцелярию Его Преосвященства епископа Хез-хезрона. Видимо, дабы мышам было что жрать в епископских столах; я не думал, будто кто-то имел время и желание заниматься обычными рапортами местных отделений Инквизиториума. Наш же глава более всего радовался немалой сумме, которую мы получили от состоятельных и благодарных горожан. Он высыпал монеты на стол и сразу же отсчитал четверть. Подвинул денежки в нашу сторону:

— На здоровье, парни.

Конечно, глава и не думал отчитываться перед нами в том, что сделает с оставшимися тремя четвертями награды, и мы были бы воистину удивлены, поступи он иначе. Но, как я уже и говорил, на Поммеля обижаться невозможно. В Инквизиториуме у нас всегда были добрая еда, вдоволь вина, вовремя выданные содержание и пропитание, а когда у кого-то из инквизиторов возникали финансовые затруднения, Поммель всегда выручал его беспроцентным кредитом.

Мудрый человек, он знал, что лучше быть для подчиненных требовательным, но заботливым отцом, нежели изображать из себя скупердяя и вымогателя, чье поведение сперва вызывает презрение, а после приводит к заговорам. И мы в общем-то не держали на него обид за то, что его любовница как раз достраивала прекрасный дом за городом, а сам Поммель через подставных лиц владел несколькими небольшими имениями.

Были мы молоды, учились у него и знали, что, если когда-нибудь примем под опеку одно из местных отделений Инквизиториума, будем поступать столь же рассудительно.

Вагнер сгреб в кошель свою часть гонорара и встал, но я не сдвинулся с места.

— Могу ли просить о минутке разговора?

— Конечно, Мордимер, — ответил Поммель.

Фаддеус, чуть помедлив, вышел из комнаты. Я был уверен, что его снедает любопытство — о чем это я хочу поговорить со старшим Инквизиториума?

— Чем могу тебе помочь? — Поммель, едва за Вагнером закрылась дверь, уставился на меня.

С Поммелем можно было не юлить, оттого я напрямик рассказал все, что услышал от купца Клингбайля.

— И сколько предложил?

— Двести задатка и полторы тысячи, если выгорит, — ответил я честно.

Старший Инквизиториума тихонько присвистнул.

— И чего хочешь от меня, Мордимер?

— Чтобы выдали мне охранную грамоту на допрос Захарии Клингбайля.

— С какой целью?

— Дознание по факту, что он мог стать жертвой колдовства. Ведь в этом призналась два года назад Ганя Шнифур, верно?

Ганя Шнифур была хитрой и злокозненной ведьмой. Мы сожгли ее в прошлом году после длительного расследования, которое, впрочем, принесло прекрасные плоды. Благодаря этому пламя костров на время разогнало хмурую тьму, окружавшую Равенсбург.

— А подтвердят ли это протоколы допросов?

— Подтвердят, — ответил я, поскольку сам составлял протокол (писаря затошнило во время пытки, и кое-кому пришлось его тогда заменить). Поэтому вписать еще одну фамилию навряд ли будет сложно.

— И отчего же мы взялись за это только через два года?

— Ошибка писаря.

— Хм-м? — Он приподнял брови.

— Клякса вместо фамилии. Небрежность, достойная осуждения. Но — просто человеческая ошибка. Однако, руководствуясь не слишком распространенным именем «Захария», мы размотали клубочек.

— Ну коли так… — пожал он плечами. — Когда хочешь отправиться?

— Завтра.

— Хорошо, Мордимер. Но — вот что. — Поммель глянул на меня обеспокоенно. — Я слышал о Гриффо Фрагенштайне — и рассказывают о нем мало хорошего.

— Звучит как благородная фамилия.

— Потому что так и есть. Гриффо — бастард графа Фрагенштайна. Странное дело: граф признал его и дал свою фамилию, но император дворянского титула за бастардом не утвердил. Поэтому Гриффо занимается торговлей и руководит городским советом в Регенвальде. Если он и вправду ненавидит Клингбайлей, то будет очень недоволен, что кто-то лезет в его дела.

— Не осмелится… — сказал я.

— Ненависть превращает людей в идиотов, — вздохнул Поммель. — Если он умен — будет тебе помогать. По крайней мере, для виду. Если глуп — попытается запугать, уговорить или убить.

Я рассмеялся.

— Когда в городе гибнет инквизитор — черные плащи пускаются в пляс, — процитировал я известную пословицу о нашей профессиональной солидарности.

— Ненависть превращает людей в идиотов, Мордимер, — повторил он. — Никогда не позволяй себе думать, что твои враги будут поступать так же логично, как ты сам. Разве бешеная крыса не нападет на вооруженного вилами человека?

— Буду осторожен. Спасибо, Хайнрих, — сказал я, поднимаясь с кресла.

Не было нужды даже обсуждать, какой процент перепадет Поммелю от моего гонорара. Я знал, что он возьмет столько, сколько захочет. Но также я знал, что глава позаботится о том, дабы я не чувствовал себя обиженным.

— Завтра выпишу тебе документы. — Он встал, обогнул стол и подошел ко мне. Положил ладонь на плечо. — Знаю, кто расправился с оборотнями, знаю также, что Вагнер почти не трезвел те две недели и было от него мало проку.

— Но…

— Заткнись, Мордимер, — приказал он ласково. — Также знаю о девушке…

В Академии Инквизиториума нас учили многому. Кроме прочего — искусству обманной беседы. Поммель наверняка догадывался, что за две недели мы воспользуемся услугами девочек, а девочки и любовь Вагнера к хмельному и приключениям — это всегда влекло за собой проблемы. Я дал бы руку на отсечение, что Поммель стрелял наугад, надеясь узнать истину по реакции вашего нижайшего слуги. А у меня даже мускул не дрогнул. Наш глава ждал некоторое время, потом усмехнулся.

— Далеко пойдешь, мальчик, — сказал ласково. — Ну, ступай.

Окликнул меня, когда я был у самых дверей:

— Ах, Мордимер, еще одно. Слова: как вы сделали это одному из братьев Моих меньших, то стократ сделали Мне — кажутся ли тебе достойными нашей вечерней медитации?

Я повернулся.

— Конечно, — кивнул, обещая себе, что впредь даже мысленно не стану произносить формулировку «дам руку на отсечение».

А чуть позже подумал, стрелял ли Поммель и в этот раз наугад или же от кого-то получил рапорт о наших похождениях. Но если так — от кого?

* * *

Мещанам запрещено надевать алое, ибо это цвет благородного сословия. Но Гриффо Фрагенштайн осмеливался носить на плечах плащ не просто сиявший чистейшим пурпуром, но и вышитый к тому же золотыми нитями, что складывались в форму Трех Башен — герба, принадлежавшего его отцу.

— Мое имя Мордимер Маддердин, и я лицензированный инквизитор из Равенсбурга, — представился я.

— Рад вас приветствовать, мастер, — сказал он вежливо и пригласил меня садиться. — Не желаете ли позавтракать вместе со мной?

— С большим удовольствием. — Я следил, как он раздает слугам приказания насчет еды. Высокий крепкий мужчина, на его широких плечах покоилась голова несколько странной продолговатой формы, словно ее сдавили в тисках. Даже длинные буйные волосы, спадавшие на плечи, не могли скрыть сей изъян. И все же Гриффо Фрагенштайн не производил впечатления урода, над которым только и смеяться (позже я узнал, что за глаза горожане кличут его Господином Яйцеглавом — но лишь наверняка зная, что слова эти никто не услышит). На лице его читалась решимость, взгляд был быстр и проницателен. Даже когда Фрагенштайн усмехался, глаза оставались оценивающими, внимательными и невыразительными.

— С удовольствием помогу вам, насколько это в моих силах, господин Маддердин, — сказал Фрагенштайн, ознакомившись с подписанными Поммелем полномочиями. — Но…

Поскольку он не продолжал, я позволил себе спросить:

— Да?

— Думаю, если Захарию Клингбайля настигла месть ведьмы, то он заслужил все, что с ним случилось!

— О нет, господин Фрагенштайн, — ответил я твердо. — Даже самый свирепый преступник не заслужил страданий, причиненных ведьмой. И не потому, что они столь ужасны, но потому, что страдания следует причинять лишь во имя закона и согласно требованиям его.

— На Клингбайля пал гнев Божий! — отрезал он.

— Вы полагаете, наш Господь мог использовать ведьму, дабы наказать этого человека?

— Я ничего не полагаю, мастер Маддердин, — пошел он на попятный, понимая, что ступил на зыбкую почву религиозных вопросов, и опасаясь, как бы сие не закончилось худо. — Я его попросту ненавижу и надеюсь, вы понимаете причины этой ненависти?

— Ненависть — шалая сука, господин Фрагенштайн. Не удержишь ее на цепи, и порвет тебя самого…

— Значит, не понимаете, — вздохнул он.

— Призвание инквизиторов — делиться с людьми любовью, а не ненавистью, — отвечал я. — Но если спрашиваете, понимаю ли я ваши чувства, то отвечу: понимаю их. Задам же лишь один вопрос, господин Фрагенштайн. Убеждены ли вы, что именно Захария Клингбайль убил вашу сестру?

— Захария Клингбайль убил Паулину. Это истинно, как и то, что Иисус Христос сошел с креста своей муки, карая грешников, — торжественно сказал Гриффо, кладя ладонь на сердце.

Я удивился, поскольку в его словах не было ни капли лжи. Конечно, он мог верить в то, чего не было на самом деле. И конечно, я, неопытный инквизитор, мог ошибаться, оценивая сказанное хитрым купцом, но в словах его не звучало ничего, кроме страстной веры в справедливость своих обвинений.

Мы сели за сытный завтрак и щедро окропили его вином. Еда была исключительно вкусной, а красные и белые вина, пусть и не самых знаменитых урожаев, — весьма недурными, как на простецкий вкус Божьего слуги. К выпечке, пряникам и марципанам подали альгамбру — сладкую, густую, словно мед, пахнущую приправами. Я вздохнул. Хорошо же живут графские бастарды, подумал. Могли меня утешить лишь слова Господа нашего, который обещал богачам, что легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богачу войти в Царствие Небесное^[6]. А поэтому такой человек, как я, кого можно было назвать «убогим», верил: важнее всего то, что сердце мое находится — согласно определению — в милости «у Бога».

Во время завтрака говорили мы обо всем и ни о чем, а Гриффо между прочим рассказывал о проблемах кормления коней благородной крови и о том, как пожертвовал гнедую кобылку некой славной певичке, Рите Златовласой.

— Жаль только, что взамен она всего лишь посвятила мне одну из своих баллад: я рассчитывал на большее, — добавил, подмигивая мне.

— Была красоткой?

— О да, красоткой… — сказал мечтательно.

— И у кого из нас не дрогнет сердце при виде соблазнительной девицы? — поднял я бокал. — Их здоровье, господин Фрагенштайн!

— Для мира они — беда, но без той беды и жить не хотелось бы, — прикоснулся он своим бокалом к моему — легонько, чтобы не повредить хрусталь.

Мы выпили, а я вздохнул и похлопал себя по брюху.

— Благодарю вас за занимательную беседу и прекрасное угощение. С вашего позволения, однако, пришла пора допросить Клингбайля.

— Сытный завтрак, прекрасные напитки, а вы желаете идти в казематы? — удивился он. — Лучше скажите, как вы насчет визита к прекрасным дамам?

— Быть может, позже. — Я поднялся с кресла. — Хоть сами понимаете: совершаю сей выбор вопреки собственному сердцу, — усмехнулся. — Не выправите ли мне бумаги?

— Раз такова ваша воля, — ответил он. — Впрочем, я вас проведу: удостоверюсь, что примут вас как должно.

Я не имел ничего против общества Гриффо, поскольку знал — когда дойдет до допросов, просто выставлю его из камеры. Фрагенштайн мог быть большой шишкой в этом городе, но никто не будет присутствовать при допросе без позволения инквизитора.

* * *

Название «нижняя башня» подразумевало, что тюрьма находится в здании, разделенном, как и положено, на цокольный этаж, верхнюю и собственно нижнюю башни. Кто-нибудь мог бы вообразить высокую постройку, где в камерах, вознесенных в поднебесье, отчаявшиеся заключенные высматривают орлов, что унесут их из неволи. Ничего подобного, милые мои! Чтоб построить настоящую башню, необходимо участие опытных архитекторов да знающих каменщиков, нужны камень или кирпич и умело приготовленный раствор — чтобы остаться уверенным: постройка не распадется через несколько лет. Все это недешево. А зачем бы городскому совету давать такие деньги на тюрьму? Поэтому она стояла подле ратуши и выглядела как обычное одноэтажное здание. Заключение в «верхнюю башню» означало, что узники сидят в сухих камерах с оконцами, в которых виден мир Божий и где можно нежиться на солнышке. Наказание же «нижней башней» означало, что будут они гнить в подземельях, лишенные свежего воздуха и погруженные в вечную тьму.

Не думал я, однако, что у регенвальдских казематов целых два этажа. Потом уже я узнал, что лет этак полтораста тому назад в этом месте стояла крепость. Во время войны город сожгли, а твердыню сровняли с землей. Но вот подземелья остались почти нетронутыми.

Прежде всего мы спустились в подвал, потом крутая длинная лестница привела нас в караулку. Караулка — это было сильно сказано: здесь в малой клетушке сидела пара пьяных стражников; увидев Фрагенштайна, они постарались скоренько спрятать под стол бутылку. И конечно, раздолбали ее вдребезги. Гриффо великодушно сделал вид, что ничего не заметил.

— Как там Клингбайль? — спросил.

— Да влежку, ваш’м’лость! — заорал младший из стражников. — Да я й’му так д’л, что вы!

— Что? — Глаза у Гриффо превратились в щелочки. На месте стражника я бы задумался.

— Верещал он, ну, — мужчина взмахнул руками. — Ну, я п’шел, значит, и ему, сука, грю, мордой, грю, в стену, не шеб’ршать, — рассмеялся он довольно и пьяно. — Х’рошо сказал, а?

Фрагенштайн глянул на старшего стражника:

— Это кто такой?! Я его не знаю.

В голосе его прозвучали нотки, которые — будь я младшим стражником — заставили бы меня бежать без оглядки. Ясное дело, при условии, что у того младшего стражника в голове, налитой самогоном, осталась хоть капля мозгов.

— Я й’му с ноги, а потом — прутом в рыло, а потом снова с ноги…

— Господин советник, я отъезжал. — Старший стражник, видимо, знал, что им светит. — Первый день сегодня. Неделю меня не было, не знаю его, Богом клянусь… Новый он…

Гриффо был бледен от бешенства. Челюсти его ходили, словно у кота на охоте. Он протянул руку.

Старший стражник верно истолковал жест и подал окованную железом дубину, что до поры стояла у стены.

— Как й’бн’л, грю, и нос — кр-рк, а потом, грю, вторым, в глаз, а тр’тим… — нес малый, выставив для счета пальцы.

Некогда мне довелось видеть, как епископ Хез-хезрона развлекается игрой в лапту. Его Преосвященство удивил меня точными и сильными ударами битой по мячу. Но это было ничто по сравнению с ударом, который нанес Гриффо. Одним точным движением палки он сломал стражнику все три выставленные пальца. Потом ударил слева и попал точнехонько в колено. Лишь тогда молодой начал истошно вопить.

— Пойдем, — приказал я старшему стражнику и потянул его за рукав.

Стражник послушно пошел за мной. Когда удалялись, мы не слышали ни тяжелого дыхания, ни свиста палки, ударяющей в тело, — лишь полный боли крик истязаемого человека. Интересно, когда именно Гриффо устанет и заметит, что нас нет рядом? И не менее интересно, что к тому времени останется от стражника. Хотя тяжело было не согласиться: получил он лишь то, что сам заслужил.

* * *

В камеру Клингбайля вели двери, по ржавчине на замке которых было понятно: пользовались ими давно. Воду и еду узнику подавали сквозь малюсенькое окошечко в стене. Зарешетить его никто и не подумал, поскольку в ту дыру не смог бы проскользнуть и ребенок. Я заглянул и увидел человека: он лежал на каменной полке под противоположной стеной. Полка были шириной едва ли в локоть, поэтому узник, чтобы удержаться на ней, выцарапал щели в кладке, и было видно, что и теперь он цепляется за те щели ногтями — хотя при этом спит. Почему же так отчаянно пытался он удержаться на каменной полке? Потому, что в камере не было пола. Вернее, он, конечно, был, но — скрыт под слоем коричневой жижи. Пахла она столь омерзительно, что уже через миг хотелось отшатнуться от окошка. Жижа состояла из никогда не убираемого дерьма и сочившейся по стенам воды. Благодаря тишине я отчетливо слышал мерный стук капель, долбивших камень.

Сын купца Клингбайля лежал, повернувшись лицом к стене, поэтому видны были лишь его спина с выпирающими лопатками и худые ягодицы, черные от грязи, въевшейся глубоко в кожу. Внезапно узник застонал и перевернулся. Резкое движение привело к тому, что он с плеском свалился в отвратительную жижу. Тотчас вскочил. Нечистоты были ему по колено, но я обратил внимание на кое-что другое. Лицо Захарии было не только деформированным и исчерканным сетью старых шрамов. Через левую щеку, от уголка рта вверх бежала паскудная воспаленная рана, а нос выглядел сломанным. Скорее всего, это были следы побоев, которыми хвастался молодой стражник (и за которые, собственно, получал награду от Гриффо).

Молодой Клингбайль качнулся к двери, разбрызгивая вокруг себя вонючую жижу, а потом поскользнулся и упал. Исчез под поверхностью.

— Ишь, нырнул! — Мужчина рядом со мной рассмеялся искренним смехом полудурка.

— Вперед! — Я оторвался от окошка и дернул стражника. — Вытаскивай его!

— Да вы что, господин? — Он глянул на меня так, словно я предложил содомически позабавиться с собственным отцом.

Человек без сознания может не дышать столько времени, сколько хватает, чтобы раза три-четыре прочесть «Отче наш». А я не хотел, чтобы Захария умер. Он был моей надеждой на полторы тысячи крон. И Мордимер Маддердин решил позаботиться о своей и так уж не слишком надежной инвестиции. Одним движением я выкрутил стражнику руку — тот согнулся аж до самой земли. Заверещал, а в суставе что-то хрустнуло. Я же выхватил нож и приставил к его горлу.

— Начну читать «Отче наш». Если после третьего «аминь» узника здесь не будет — ты мертвец… — прошептал я.

Отпустил — он оперся о стену.

— Но сапоги, штаны, господин… вонять будут…

— Отче наш, сущий на небесах… — начал я.

— Уже, уже! — Он подскочил к дверям и принялся искать на кольце нужный ключ.

Наконец железо заскрежетало в замке.

— Осторожней, не сломай! — сказал я.

Он забормотал что-то невнятное, дергал некоторое время, потом вытащил ключ.

— Не тот! — застонал, глядя на меня с испугом. Его грубо вырезанное, тупое лицо было полно отчаяния.

— Первый «аминь» прошел, — пробормотал я. — И серебряная крона, если удастся, — добавил, поскольку старый добрый принцип гласил: «Позволь людям выбирать между кнутом и пряником». Некоторые, правда, полагали, что довольно и кнута — да пощедрей, — но я решил, что стражник достаточно напуган.

Следующий ключ заскрежетал в замке, а потом, преодолевая сопротивление, провернулся. Раз и другой. Дверь, отворенная сильной рукой, душераздирающе заскрипела. Мужчина влетел в камеру, разбрызгивая вонючую жижу (я предусмотрительно отступил на шаг), поскользнулся, пошатнулся и булькнул с головой. Вскочил быстрее, чем упал, после чего длинно и забористо выругался, фыркая и отплевываясь. Нащупал лежавшее на полу тело, вытащил. Перехватил покрепче и забросил себе на плечо. Дошаркал до двери и опустил его к моим ногам. В последнюю секунду я шевельнул ногой, чтобы череп молодого Клингбайля не стукнулся о камень, а лишь почил на моем сапоге.

— Удалось, господин. — Стражник обильно сплюнул чем-то густым и коричневым, а потом громогласно высморкался на пол.

Сперва я хотел приказать ему отмыть узника, но потом решил, что сам сумею сделать это намного лучше. Присел над телом и приложил пальцы к шее Захарии. Пульс был. Слабый — очень слабый, — но все же был. Я подвигал его руками, нажал на грудную клетку, а когда его стошнило и я услышал спазматическое дыхание, решил, что все более-менее в порядке. Понятное дело, если говорить об утоплении. С остальным было очень скверно. Прежде всего меня беспокоила грязная, огромная рана на лице. Узник только что искупался в нечистотах, отвратительно смердел, и я не мог сразу понять, не начала ли гнить плоть. Если так — дни Захарии сочтены. А значит, я никогда не получу обещанные мне полторы тысячи крон. Кроме того, сына купца почти уморили голодом. Несмотря на то что он был намного выше меня (а уж поверьте, ваш покорный слуга не карлик), я мог бы поднять его одной рукой.

— Берись, — указал я на тело, лежавшее на камнях.

Тогда появился Гриффо. На бледном лице играл румянец, лоб вспотел.

— Что с ним? — обронил.

— Если умрет — умрет, а если выживет — будет жить, — припомнил я шуточку, что слыхал когда-то от жаков медицинской школы. Хотя, Бог свидетель, было мне не до смеха, поскольку мои полторы тысячи как раз лежали и подыхали.

— Я приглашу медика из Равенсбурга, — пообещал снова побледневший Фрагенштайн. — Тотчас велю за ним послать.

— А что там, ваша милость, с молодым? — негромко и опасливо спросил стражник.

— Упал с лестницы, — холодно сообщил Гриффо. — И так неудачно, что размозжил себе череп.

Мужчина громко сглотнул, а я подумал, что быть подчиненным Фрагенштайна — и вправду тяжелый хлеб. Не то чтобы мне нравилась беспричинная жестокость стражника, но суровость наказания от Гриффо, скажу так, застала меня врасплох. И по одному этому было видно, насколько сильно его положение в городе: он мог позволить себе безнаказанно забить до смерти человека. Причем не первого попавшегося нищеброда — городского стражника.

* * *

В тюрьме не было лазарета. Я подумал еще, что мы, инквизиторы, лучше заботимся об узниках. Впрочем, нам чаще требуется привести их в порядок для дальнейших допросов. Смерть обвиняемого под пытками или из-за плохого содержания суть признак некомпетентности. Ибо, во-первых, исчезает доступ к информации, которую мог бы нам дать допрашиваемый, а во-вторых, задача инквизиторов не замучить, но — даровать шанс на избавление и на очищение мыслей от скверны ереси. И поверьте, я сам видел многих обвиняемых, которые со слезами на глазах благодарили инквизиторов за то, что позволили им сохранить надежду на жизнь вечную при небесном престоле Господа. А цена в виде ужасной боли от пытки и огненной купели костра казалась им более чем справедливой.

В случае Клингбайля, однако, речь шла не о пытках. Этот человек был изможден, ослаблен, болен и иссушаем горячкой. Потому для него нашли комнату с кроватью, а я приказал стражникам принести ведро теплой воды, бандажи да вызвать медика (ибо я не хотел терять время, ожидая призванного Гриффо врача, который попал бы сюда не раньше чем через пару дней). Пока медик добирался, я омыл лицо Захарии. И то, что увидел под коркой грязи, очень мне не понравилось.

Медик, как всякий медик, был самонадеянным и уверенным в собственной непогрешимости. Кроме того, судя по источаемым винным парам, стражники вытащили его из какой-то корчмы.

— Этому человеку уже ничто не поможет, — заявил он авторитетным тоном, едва взглянув на лицо Клингбайля.

— Не думаю.

— А кто же вы такой, чтобы не думать? — спросил медик, иронически подчеркивая мои слова

— Всего лишь простой инквизитор. Но я обучен начаткам анатомии, хотя знание мое, конечно же, не сравнимо с вашим светлым умом, доктор.

Медик побледнел. И еще мне показалось, что моментально протрезвел.

— Прошу прощения, мастер, — проговорил он уже не просто вежливо, но почти униженно. — Однако взгляните сами на эту чудовищную воспаленную рану. Взгляните на эту гниль. Понюхайте!

Не было нужды приближаться к Захарии, чтобы почувствовать тошнотворную вонь гниющего тела. Может ли что-то быть страшнее, нежели разлагаться живьем в смраде гноя, сочащегося из ран?

— Я могу вырезать больную ткань, но, Бог свидетель, поврежу при этом нервы! По-другому не удастся! А если и получится, то будет это Божьим чудом, а не лекарским искусством! А вообще-то даже это не поможет…

— Не поминайте всуе имя Господа нашего, — посоветовал я, и медик побледнел еще сильнее.

Конечно, он был прав. Левая щека Клингбайля представляла одну воспаленную, нагноившуюся, смердящую рану. Оперировать его было можно. Но неосторожное движение ланцета могло привести к параличу лица. Да и никогда ведь не ясно, вся ли пораженная ткань удалена — а если она осталась, то пациент все равно умрет. А этот пациент стоил полторы тысячи крон!

— Я слышал, — начал я, — об одном методе, к которому прибегают в случаях, когда человеческая рука уже ничем не может помочь…

— Думаете об истовой молитве? — подсказал он быстро.

Я окинул его тяжелым взглядом.

— Думаю о личинках мясоедных мух, — пояснил. — Положить их в рану — и они выжрут только больную ткань, оставив здоровое тело в неприкосновенности. Сей метод еще в древности использовали медики римских легионов.

— Римляне были врагами Господа нашего!

— И как это касается дела? — пожал я плечами. — У врагов тоже можно учиться. Разве мы не пользуемся банями? А ведь придуманы они именно римлянами.

— Я не слыхал о подобном отвратительном методе, — нахмурился медик.

Я имел смелость предположить, что говорит он о личинках мясоедных мух, не о банях, хотя одежда его, а также чистота рук и волос указывали, что медик не слишком часто пользовался благами стирки и купели.

— Значит, не только услышите, но и опробуете, — сказал я ему. — Итак, к делу! И живо, этот человек не может ждать!

Он одурело взглянул на меня, что-то пробормотал и выскочил из комнаты. Я же посмотрел на Захарию, который лежал в постели, казалось, совершенно безжизненно.

Я подошел, стараясь не дышать носом. У меня тонкое обоняние, и ежедневные труды вместе с инквизиторскими повинностями ничуть его не притупили. Можно было подумать, что мой нос уже привык к смраду нечистот, вони немытых тел, фетору гниющих ран, зловонию крови и блевотины. Ничего подобного: не привык.

Я приложил ладонь к груди Клингбайля и услышал, как бьется его сердце. Слабо-слабо, но бьется. К счастью моего нанимателя, тот не видел сейчас сына. Мало того что у Захарии почти сгнила одна щека, а вторая была покрыта ужасающими шрамами, так и все тело его исхудало настолько, что ребра, казалось, вот-вот проткнут пергаментную, влажную и сморщенную кожу.

— Курносая, — сказал я. — Выглядишь, словно курносая, сынок.

И тогда, хотите верьте, хотите нет, веки человека, который казался трупом, приподнялись. Или уж, по крайней мере, открылся правый глаз, не заплывший.

— Курнос, — пробормотал несчастный едва слышно. — Тогда уж — Курнос.

И сразу после этого глаза снова закрылись.

— Вот и поговорили, Курнос, — пробормотал я, удивляясь, что в том состоянии, в котором был, он сумел очнуться, пусть даже на столь короткое время.

* * *

Купец принял меня у себя в доме, но пошел я туда лишь в сумерках, чтобы не привлекать к себе излишнего внимания. Не заметил, чтобы за мной следили, хотя, конечно, нельзя было исключать, что кто-то из слуг Гриффо присматривал за входящими и выходящими из дома Клингбайля. Но я и не думал скрываться, поскольку разговор с отцом жертвы колдовства — обычное дело во время расследования.

— Откровенно говоря, господин Клингбайль, я не понимаю. Более того, готов признаться: не понимаю ничего.

— О чем вы?

— Гриффо ненавидит вашего сына. Однако он не протестовал против заключения и не стал требовать казни…

— Уж и не знаю, что хуже, — перебил меня купец.

— Хорошо. Допустим, горячая ненависть сменилась в его сердце холодной жаждой мести, каждый миг которой можно будет смаковать. Он хочет видеть врага не на веревке, а гниющим в подземелье. Страдающим не пару мгновений, но годы и годы. Но как тогда объяснить, что Гриффо забил до смерти стражника, который ранил вашего сына? Что за свои деньги пригласил известного медика из Равенсбурга?

— Хотел понравиться вам, — пробормотал Клингбайль.

— Нет, — покачал я головой. — Когда он узнал, что сын ваш избит, действительно пришел в бешенство. Причем «пришел в бешенство» — это слабо сказано. Он избил стражника. Хладнокровно, палицей, словно пса…

— Если хотите вызвать у меня сочувствие — зря, — снова пробормотал купец.

— И не думаю вызывать у вас сочувствие, — пожал я плечами. — Но обратимся к фактам.

— Говорите.

— Я узнал кое-что еще. Захарии давали больше еды, чем остальным узникам. Это кроме того, что ежемесячно к нему приходил медик. Смею предположить, что кто-то хотел, дабы ваш сын страдал, но в то же время кто-то не желал, дабы он умер. И мне кажется, это один и тот же «кто-то».

— Цель? — коротко он спросил меня.

— Именно. Вот в чем вопрос! Что-то мне подсказывает: здесь нечто большее, чем просто желание наблюдать за страданиями и унижением врага. Ведь приходится учитывать, что вы сможете добиться помилования для сына. Вы писали в императорскую канцелярию, а всякому известно, что Светлейший Государь столь великодушен…

Светлейший Государь совершенно не имел ничего общего с помилованиями, поскольку все зависело от его министров и секретарей, подкладывавших документы на подпись. Впрочем, все были немало наслышаны и о нарочитых проявлениях императорского милосердия. Несколько лет назад он даже приказал выпустить всех узников, осужденных за малые провинности. Тот акт милосердия, правда, не отразился бы на Захарии, но свидетельствовал об одном: Гриффо Фрагенштайн не мог быть уверен, что однажды в Регенвальд не придет письмо с императорской печатью, приказывающее освободить узника. И сопротивляться императорской воле тогда будет невозможно. Разве что дерзкий бунтовщик захочет поменяться с Захарией местами и самолично оказаться в нижней башне.

— Люди глупы, господин Маддердин. Не судите о всех по себе. Не думайте, что они руководствуются рассудком и просчитывают все наперед…

Эти слова слишком напоминали предостережение, которое озвучил перед моим отъездом Хайнрих Поммель. И наверняка имели смысл. Но я уже встречался с Гриффо Фрагенштайном. Он был богатым купцом, известным своими удачными и прибыльными операциями. Такие люди не зарабатывают состояние, если не просчитывают все наперед и не анализируют того, что происходит сейчас. Об этом я и сказал Клингбайлю.

— Трудно с вами не согласиться, господин Маддердин. Но я так и не понимаю, к чему вы ведете.

— Захария нужен Гриффо живым. Измученным, страдающим, пусть даже слегка не в себе, но несмотря ни на что — живым. Для чего?

— Вот вы мне и скажите, — буркнул он нетерпеливо. — Я ведь именно за это плачу.

Я покивал.

— И познаете истину, и истина сделает вас свободными^[7], — ответил я словами Писания, подразумевая, что, когда узнаю истину, сын Клингбайля сможет утешаться свободой.

Купец понял меня. Сказал:

— Пусть вам Бог поможет.

— Господин Клингбайль, я пока что занимался вашим сыном. К счастью, нынче он в безопасности, и не грозит ему ничего, кроме болезни, с которой, надеюсь, он справится. Теперь же пришло время заняться кое-кем другим. Что вы знаете о сестре Гриффо?

— О Паулине? Здесь все всё знают, господин Маддердин. И наверняка все рассказали бы вам то же самое. Упрямая, словно ослица, пустая, словно бочка для солений. Презирала тех, кто не был ей полезен. Никого не уважала, а ноги раздвигала перед каждым, кто приходился ей по вкусу.

— Ну, все это мне известно. — Я усмехнулся. — Как долго ваш сын с ней встречался. Любил ли ее?

— Любил, — ответил купец, поразмыслив. — Знал обо всем, но любил.

— Он захотел остаться с нею, даже, возможно, жениться, она не согласилась — и тогда он ее зарезал. Что скажете?

— Вы должны защищать моего сына или обвинять? — взглянул на меня хмуро Клингбайль.

— Я должен установить правду, — смиренно напомнил я ему. — Кроме того, он сам во всем признался. Так?

— «Признался»! — фыркнул Клингбайль. — Хороший палач заставит допрашиваемого признать, что тот — зеленый осел в розовую крапинку!

— Хорошо сказано! — рассмеялся я шутке и подумал, что обязательно ее запомню. Но тотчас сделался серьезным. — Вашего сына не пытали. Более того… Он рассказал обо всем и признался по собственной воле.

— Нет, — сказал купец жестко и решительно. — Никогда в это не поверю.

— Подожду, пока он придет в себя, — и расспрошу его. Только не знаю, изменит ли это хоть что-то. Были у нее друзья? — вернулся я к Паулине. — Может, поверенная в сердечных делах?

— Она не любила людей, господин Маддердин, — покачал головой Клингбайль. — Не слышал я ни о ком подобном. Только Гриффо был с ней действительно близок. И люди болтали об этих двоих разное…

— Ах-х, вот так дела, — бормотнул я про себя.

Кровосмешение было грехом и преступлением, может, и не повсеместным, однако то и дело из разных краев доходили слухи о родственниках, что жили как мужья и жены, об отцах, что соблазняли дочерей. Не говоря уже о грешных отношениях, что связывали двоюродных братьев и сестер, или о забавах отчимов с падчерицами, мачех с пасынками. Порой такие связи карались смертью, порой хватало порки и публичного покаяния. Но Гриффо и Паулину, рожденных от одного отца, могли публично судить и повесить, если бы их грешные отношения оказались раскрыты. В том случае, конечно, если кровосмешение действительно имело место, а не было всего лишь выдумкой завистников и очернителей.

— У них был общий отец, верно?

Клингбайль покивал.

— А мать? Где ее мать?

— Шлюха шлюху родила, — скривился он. — Граф путешествовал с миссией от Светлейшего Государя к персидскому шаху. Год его не было, и привез младенца. Мать умерла во время родов.

— Персиянка?

— Дьявол ее знает! Может, и так, — добавил он, подумав. — Паулина была смуглой, черноволосой, с огромными темными глазами. Нравилась, потому что таких женщин у нас мало…

— Значит, думаете, Гриффо убил сестру из мести — за то, что изменяла ему с вашим сыном?

Он понуро кивнул.

— Нет, господин Клингбайль, — пришлось мне развеять его подозрения. — Фрагенштайн в тот день был на приеме, организованном купеческой гильдией из Миштадта. Есть несколько десятков свидетелей. А учитывая, что он держал там речь, трудно предположить, будто его просто плохо запомнили…

— Нанял убийцу.

— Поверяя кому-то тайну, поверяешь ему собственную жизнь, — ответил я пословицей. — Не думаю, чтобы он был настолько безрассуден.

— Ступайте уж, — раздраженный Клингбайль взмахнул рукой. — Я ошибался, когда полагал, что вы ведете дела честно.

— Следите, чтобы не сказать того, о чем после пожалеете. — Я поглядел на него — и он смешался.

— Простите, — вздохнул через минуту и подпер голову кулаками. — Сам не знаю, что делать.

— Так я вам расскажу. Поставьте при сыне доверенного человека. Пусть дежурит у его кровати день и ночь. И пусть это будет тот, кто не побоится применить оружие.

— Полагаете, что…

— Ничего не полагаю. Но знаю, что Бог помогает тем, кто в силах сам себе помочь.

* * *

Следующие три дня прошли в безделье. Я посещал Захарию, дабы следить за результатами лечения, и познакомился с медиком из Равенсбурга, худым быстрым стариком, который похвалил предложенный мною метод.

— Отшень корошо, отшень корошо, — похлопал меня по плечу. — Такой молотой, а в колофе уше кое-што есть.

Вообще-то я не люблю прикосновений чужих людей, но на этот раз лишь усмехнулся, поскольку в столь фамильярном жесте фамильярности-то на самом деле и не было — только признание старшего, более опытного человека, который увидел во мне не инквизитора, а едва ли не коллегу по ремеслу.

— Полагаете, выживет?

— А-а, это уше софсем трукое тело, — ответил, — поскольку, как коворит нам опыт, таше примененные фофремя просетуры не фсекта спасают пациента. А стесь все сашло слишком талеко…

Я взглянул, как толстые личинки копошатся в ране, и отвернулся.

— Красивым он уж точно больше никогда не будет.

— Мое сатание утершать в нем шиснь, а не тумать о его красоте, — махнул рукой старик. — Но што прафта — то прафта.

Также Захарию опекали — по очереди — двое людей Клингбайля (эти казались дельными ребятами, которые повидали всякое), а еще девка-служанка, которая знала толк в уходе за больными; я видел, как умело она кормит не очнувшегося Захарию жирным супчиком и с какой сноровкой меняет нечеловечески воняющие повязки.

Наконец на четвертый день сын купца пришел в сознание настолько, что я решил задать ему несколько вопросов. Приказал всем покинуть комнату.

— Я помогаю твоему отцу, Захария, — сказал. — Зовут меня Мордимер Маддердин, и я — инквизитор из Равенсбурга.

— Значит, вы все же знаете? — прошептал он.

— Знаю, — ответил я, понятия не имея, о чем речь. — Но ты должен все рассказать мне сам.

Я видел, что он хотел покачать головой, но сил не хватило. Только прикрыл глаза.

— Убьет… отца, если расскажу…

Я услышал лишь две фразы из его уст, а уже знал, что дело может оказаться действительно серьезным. Ведь, во-первых, Захария дал знать, что присутствие инквизитора не кажется ему странным, во-вторых, ясно указал, что до сей поры не говорил правду, поскольку угрожали смертью его отцу. Главным образом заинтересовала меня первая проблема. Почему молодой Клингбайль посчитал участие инквизитора в следствии нормальным?

— Никто не причинит ему зла, — пообещал я, четко проговаривая слова. — А Паулина, — добавил, — не была той, кем казалась, верно? — я стрелял наугад, но, видимо, попал, поскольку глаза его сузились. Он тяжело засопел, потом застонал — как видно, заболела рана.

— Я должен был ее убить. — Захария смотрел мертво куда-то в закопченный потолок.

— И тебя нельзя за это винить, учитывая… — Я ждал, что он скажет.

— Верно. А Гриффо все знал… — Его голос сделался таким слабым, что мне пришлось склониться над кроватью и едва ли не прижаться ухом к его губам.

— Знал ее тайну?

— Угрожал… убить отца…

— Убить, если расскажешь обо всем, что узнал? Верно?

Захария только прикрыл глаза, безмолвно со мной соглашаясь. Я был уже так близок. Очень близок — и не мог выпустить из пальцев кончик этой нити, благодаря которой надеялся пройти лабиринт.

— Ты всего лишь уничтожил зло, Захария, — сказал я. — Потому что видел именно зло, верно?

Он снова прикрыл глаза.

Этот разговор тянулся до тех пор, пока я не узнал все, что случилось в тот вечер. И признаюсь честно, не надеялся, что простое на первый взгляд следствие заведет меня так далеко. Пытался вообразить, что чувствовал молодой Клингбайль, обнимая, целуя и прижимая ту девку. Что чувствовал, занимаясь с ней любовью, слушая ее стоны, ощущая в руках ее нагое тело и ноги, обхватывавшие его бедра? О чем думал, видя, как глаза любимой становятся ядовито-желтыми и превращаются в щелочки? Когда почувствовал на щеках укусы острых, словно бритва, клыков? Не поддался страху, не позволил себя разорвать. Потянулся за кинжалом. Рубил, резал, колол. Долго, пока не замерла в его объятиях. А мертвой снова стала всего лишь красивой девушкой с ангельским личиком. Наверняка он решил, что сошел с ума или был околдован. Решил бы — когда бы не тот факт, что Гриффо поговорил с ним наедине и пригрозил: если Захария кому-нибудь расскажет о тайне Паулины, то никогда больше не увидит своего отца живым. И молодой Клингбайль признался во всем и молчал. Я мог только искренне удивляться силе его духа, что позволила вынести все страдания.

Я оставил его вымотанным разговором и знал, что должен найти ответы на несколько вопросов. И главнейший из них звучал так: отчего Фрагенштайн не приказал казнить убийцу своей сестры? Отчего так истово старался сохранить ему жизнь?

* * *

Я и не думал рассказывать старому Клингбайлю то, что услышал. Когда придет время — узнает обо всем. Пока я раскрыл лишь, что Фрагенштайну будет вынесено официальное обвинение от лица Святого Официума.

— Мне нужны люди, — сказал я. — Могу послать за моими товарищами в Равенсбург, однако предпочел бы решить все быстро. Еще сегодня.

— Но вы ведь инквизитор.

— Верно. И если сумеете рассказать, как мне пробраться в дом Гриффо и победить его стражу, я, несомненно, воспользуюсь вашим советом. Мне потребуются несколько человек с молотами и ломами. Я видел двери усадьбы Фрагенштайнов и не хотел бы провести под ними всю ночь, взывая, дабы мне отворили. А Гриффо способен на все. Убежит не колеблясь, но так же без колебаний убьет меня — если только дам ему такой шанс. А я — ради ваших двух тысяч крон — намереваюсь жить, но вовсе не умереть за них.

Клингбайль покивал.

— Я заметил, что вы подняли цену. Но я человек честный и люблю своего сына. Поэтому дам столько, сколько вы просите. Хотя… — Он чуть повысил голос: — Мог бы уже и ничего не давать, верно?

Я задумался над его словами. После всего, что стало мне известно, я был связан долгом инквизитора: не мог выехать из города, не допросив брата Паулины и не завершив расследования.

— Могли бы, — кивнул я.

— Вы получите свои деньги, — пообещал он. — А те дополнительные пятьсот крон — моя награда за голову Гриффо.

— Ее вы не получите.

— Я — нет. Но мне будет достаточно самой мысли, что вы занимаетесь им с характерной для Святого Официума старательностью. — Он усмехнулся мечтательно. — Ах, я дам вам даже кое-что более ценное, нежели деньги, господин Маддердин. Дам вам письма к моим партнерам по делам, чтобы с этого момента они знали — вы друг друзей.

— Это весьма щедрая награда, — сказал я. — Следует признаться, что с вами приятно иметь дело, господин Клингбайль.

— Но помните об одном, господин Маддердин. Не меняйте правил во время игры. Вы еще молоды, и я прощу вам запальчивость при торговле. Но уж поверьте: наиважнейшее сокровище, которое только может быть на свете, — это доверие. Как только станет известно, что вы злоупотребляете им, — утратите все.

Я поразмыслил над его словами.

— Надеюсь, вы не зря потратите средства, — сказал. — В конце концов, полторы тысячи огромная сумма.

— Пятьсот добавлю как премию, — ответил он. — От чистого сердца.

В следующие два часа купец, как я и просил, отыскал для меня шестерых здоровяков, вооруженных молотами, секирами и ломами. Согласно закону и обычаю, я привел их к присяге как временных функционеров Святого Официума. Не сомневался — будет им что рассказывать до глубокой старости. Но решил, что неплохо бы подпустить в их будущие рассказы нотку драматизма. Сказал:

— С этого момента, как временные функционеры Святого Официума, вы подпадаете под юрисдикцию Инквизиториума.

Они не поняли меня. В моей речи было слишком много слов настолько длинных, что, пока их произнесешь, можно выпить кружку пива. Поэтому я решил объяснить им все с помощью понятных слов.

— Если не выполните приказы, будете убиты. Кому повезет — сразу. Кому не повезет — после допросов.

Ухмылки их погасли, как срубленные саблей фитильки свечей. Именно на такую реакцию я и рассчитывал — и был доволен, что не ошибся.

— Вперед, господа, — приказал я им.

* * *

Выступая против Гриффо Фрагенштайна, я действовал согласно закону. Но понимал: истовые блюстители порядка при желании сочли бы мои поступки не лишенными ошибок. Например, сперва я должен был сопоставить показания Гриффо с показаниями Захарии. Действительно ли больной узник говорил правду? Может, он лишь свято верил в собственные слова, которые родились из бреда, вызванного горячкой и болезнью? Но даже если я поверил сыну Клингбайля, все равно сперва должен был отправиться к бургомистру и начать официальное дознание.

Отчего я так не сделал? Ну, во-первых, я верил в правдивость показаний Захарии. И вовсе не оттого, что был человеком наивным, легковерным и добродушным (хотя мы, инквизиторы, и суть бальзам на ранах мира сего). Я верил его словам, ибо истинный Слуга Божий обязан доверять интуиции, полагая, что она — истинный дар Господа. Во-вторых, я знал, что предвзятость бургомистра и неторопливость административных процедур приведут лишь к тому, что Гриффо получит время на противодействие. Я не нарушил закон, а лишь немножко прогнул его под себя. Но вот если бы Фрагенштайн оказался честным обывателем, а признания Захарии — бредом сумасшедшего, то — Боже, смилостивься над бедным Мордимером.

Владения Фрагенштайна охраняла калитка в каменной стене, хватило всего нескольких ударов тяжелыми молотами, чтобы расчистить нам дорогу. Но я знал, что с входными дверьми будет куда сложней. Когда гостил здесь впервые, я заметил, насколько они солидны — сделанные из толстенных балок, укрепленных железом. Да и окна на втором этаже — очень высоком втором этаже — закрывали на ночь, притворяя крепкие ставни. Здесь следовало применить сообразительность, а не слепую силу. Поэтому я взял колотушку и постучал. Раз, второй, третий. Наконец изнутри раздались шаги.

— Чего? — Голос был сонный и крайне недовольный.

— Именем Святого Официума, открывай! — закричал я.

Воцарилась тишина. Я не думал, будто тот, за дверью, решил, что это чьи-то глупые шутки. Попытка выдать себя за функционера Инквизиториума карается кастрацией, сдиранием кожи и сожжением на медленном огне. В связи с означенным выше фактом такие отважные шутники встречаются крайне редко.

— Я спрошу у моего господина. — На этот раз голос уже не был ни заспанным, ни недовольным.

— Если не отворишь двери, будешь обвинен в соучастии в заговоре, — сказал я громко. — Будешь подвергнут пытке и сожжен!

Я дал ему минутку, чтобы осознал значение моих слов.

— Считаю до трех, после чего прикажу выбить двери, — предупредил его. — У тебя есть семья, парень? — спросил я ласковым тоном и скомандовал: — Раз!

Услышал скрип отворяемых засовов. Усмехнулся.

— Два!

Двери заскрипели.

— Три!

Напротив стоял седобородый и седовласый мужчина — стоял и с нескрываемым испугом всматривался в меня. Я переступил порог.

— Бог с тобой, добрый человек, — похлопал я его по плечу. — Проведи-ка меня к господину Гриффо.

— Но господин теперь спит… — простонал.

— Разбудим его, — пообещал я ласково и слегка подтолкнул. — Веди, — приказал.

Фрагенштайн должен был нас услышать. Может, стук в дверь, а может, еще раньше, когда выбивали калитку. Так или иначе, он собрал вокруг себя некоторое число слуг (я слышал громкие голоса) и забаррикадировался с ними в комнатах второго этажа. Я знал, что они могут там обороняться довольно долго, был также уверен, что Гриффо сумел уже отправить кого-то за помощью. Может, к бургомистру, а может, к отцу. Городская власть не смогла бы сделать ничего, а вот если бы граф прислал отряд солдат… Теоретически они должны были тотчас перейти под руку Официума, но практически их прибытие означало бы серьезные проблемы. А я не хотел проблем в этой и так уже не самой простой ситуации. Утешало одно: Фрагенштайн, сопротивляясь, подтвердил свою вину. Поскольку человек, у которого совесть чиста, принимает инквизиторов с сердечной улыбкой на устах. А не убегает тайным ходом, прячась за вооруженными слугами.

— Гриффо Фрагенштайн, — заорал я. — Именем Святого Официума требую отворить дверь!

И я сделал это вовсе не для того, чтобы переубедить хозяина. Он ведь знал, с кем имеет дело. А вот своим людям мог рассказать, что на него напали грабители или банда, нанятая кем-то из конкурентов. Даже мирных людей можно склонить к сопротивлению неизвестным нападающим. И намного сложнее склонить их к сопротивлению инквизиторам. Из-за дверей послышался ропот нервных голосов.

— За выдачу Гриффо Фрагенштайна назначена внушительная награда, — сказал я громко.

И не обманывал их. Тот, кто выдаст своего господина, будет благословен во время святой мессы, и мы станем искренне молиться за его прощение. Разве есть награда большая?

Гомон голосов из-за дверей перешел в шум драки.

— Таран сюда! — Я громко отдавал приказы. — Живьем никого не брать! Лучников — под окна!

Теперь укрытие Гриффо напоминало гнездо рассерженных шершней.

— Открыва-а-аем! — донесся до меня отчаянный крик. Я надеялся именно на такое решение, и интересно мне было одно — где сам Фрагенштайн.

Отодвинули запор, и я шагнул внутрь. В комнате было шестеро мужчин. Здесь они могли бы обороняться едва ли не вечность, разве что мы взяли бы их огнем или голодом. Они же покорились самому звуку слов «Святой Официум». Сейчас все стояли на коленях под стеной.

— Господа, поднимитесь, — попросил я ласково. — Ведь никто не обвиняет вас в грехах вашего принципала. Скажите мне только одно: куда он делся?

Ответом было молчание.

— Ну что же, — сказал я. — Хотел быть вежливым. Но раз так…

Дал знак моим людям, те схватили одного из слуг Фрагенштайна. Бросили его на пол, выкрутили руки назад.

— Заткните ему рот, — приказал. Потом взял его правую ладонь в свою руку.

— Сорока-воровка

Кашу варила,

Деток кормила:

Этому дала в горшочке,

Этому в котелочке,

Этому в мисочке,

Этому на ложечке,

— проговорил я.

На слове «горшочек» сломал ему мизинец, на «котелочке» — палец безымянный, на «мисочке» — средний, а на «ложечке» — указательный.

Признаюсь, что идея совместить пытку с детским стишком пришла мне в голову неожиданно. Когда-то я слышал о человеке, которого называли Веселым Палачом из Тианнона: тот допрашивал людей и при этом радостно напевал песенки. И говорят, что не строгость пыток, а именно эти песенки сильнее всего пугали жертв. Я попытался применить сходный способ, поскольку ответ на вопрос, куда делся хозяин, был мне необходим быстро. Очень быстро. Ибо — кто знает, не выстроил ли Гриффо секретный подземный ход, что вел в сад, а то и за границы имения? И кто знает, не убегал ли он прямо сейчас этим ходом? А тогда — ищи ветра в поле.

— Ну, ладно, теперь вторую руку, — приказал я. — Впрочем, погодите-ка, — прибавил в нарочитой задумчивости. — Он, кажется… кажется, хочет что-то сказать. Отпусти-ка.

Человек, которого я пытал, спазматически хватал воздух. Слезы лились из глаз едва ли не ручьем.

— Эй, мальчики не плачут, — похлопал его по щеке. — Говори!

— Пропа-а-ал за-а-а стено-о-ой! — прорыдал он. — Богом клянусь…

— Никто не пропадает за стеной, — оборвал я его. — Вторую руку!

— Молю! Не-е-ет!

Я должен был оборвать эти вопли — и он рухнул к моим ногам кучей тряпья.

— Следующего! И на этот раз начнем с выковыривания глаз.

Следующий оказался человеком рассудительным и был очень привязан как к левому, так и к правому глазу.

— Здесь… тайная… дверь… — простонал он прежде, чем кто-нибудь успел до него дотронуться. — Нужно только нажать!

И верно, в месте, на которое он указал, был сооружен тайный ход. Я заглянул туда. Вниз вели деревянные ступеньки. Я приказал связать пленных, взял канделябр и двинулся вниз.

Как я и предполагал, тайный коридор вел в сад, а выход находился под шатром веток раскидистой ивы. Но в этом я убедился несколько позже, поскольку Гриффо пока что и не думал убегать. Он метался по библиотеке и поспешно складывал тома в большой сверток. Если бы не эта жадность, достойная сожаления, или же — тут как кто захочет — не чрезмерно большая любовь к книгам, то он наверняка успел бы дать деру.

Увидев, как я вбегаю в комнату, Гриффо метнул кинжал. Очень умело, быстро и со знанием дела, которое выдавало немалый опыт. Я не сумел уклониться, и острие воткнулось мне в грудь.

— Мой Бог, насколько я был предусмотрителен, — сказал я, стряхивая нож, что застрял в кольцах кольчуги.

Фрагенштайн яростно ругнулся и побежал к дверкам, что были рядом с библиотечным шкафом. Недолго думая, я подхватил стул и метнул в Гриффо. Это была солидная мебель. Дубовая, резная, тяжелая. Стул ударил его прямо в спину. Я же подбежал и пнул лежавшего ногой в живот, а когда тот согнулся, добавил по почкам. Он заскулил.

— А ведь вы у нас адепт темных искусств, — сказал я, внимательно осматриваясь. — Так-так… Кто бы мог подумать.

Гриффо отер лицо от крови и смотрел на меня взглядом крысы, загнанной в угол подвала. Но это была все еще опасная крыса, милые мои, и я знал, что должен следить, как бы он не вцепился мне в горло.

Я взглянул на книжки, что лежали на столе, взял первую попавшуюся. Открыл и присвистнул.

— Знаете персидский? — спросил.

— Персидский, арабский и еврейский. — В его голосе я не слышал ни злости, ни страха. Или он уже смирился с судьбой, или же надеялся на счастливую ее перемену. — Греческий с латынью — тоже, — добавил.

— Ну-ну, — сказал я с непритворным удивлением. — Вы выдающийся человек, господин Фрагенштайн. Не просто удачливый купец, но еще и ученый, а к тому же — знаток тайных искусств.

Наверное, он не ожидал, что инквизитор станет рассыпаться в комплиментах, поскольку взглянул на меня с удивлением. А чего ожидал? Что я с криком начну кадить в комнате, окроплять все вокруг святой водой и читать молитвы?

— Поясните мне, если не трудно, какова была цель всего этого? — повел я рукой.

— Я нашел заклинание, которое могло возвратить Паулину, — сказал он. — Было только одно условие…

— Жизнь ее убийцы, — договорил я за него.

— Именно!

— Потому-то вы и не позволяли Захарии умереть, — кивнул я. — Хотели в должное время принести в жертву. Издевались над ним, но следили, чтобы издевательства не повлекли за собой смерть.

— Конечно! И теперь я кое-что вам скажу, господин Маддердин. — Он глянул на меня лихорадочно. — Позвольте мне завершить обряд. Что вам за дело до сына какого-то купчишки? Сколько он вам заплатит? Я дам вдесятеро! Стократ больше, если того пожелаете. Отдам вам все, что имею. Все, что у меня есть. Сами эти книги стоят много, а есть у меня еще и золото, и недвижимость… Если будет необходимо, отец…

Я оборвал его, подняв ладонь.

— Это лишь тлен, — сказал. — Ничего не стоящий, как и ваша жизнь… Черные плащи не предают, господин Фрагенштайн.

Должен, впрочем, признаться, что удивился глубине его чувств. Он готов был отдать мне все, чем обладал, лишь бы воскресить любимую. Однако это вот «все» означало теперь очень и очень мало. Но в том не было уже его вины.

Многие ли инквизиторы на моем месте воспользовались бы таким щедрым предложением? Не знаю, хотя надеюсь, что немногие, а быть может, и никто. Однако и среди нас встречаются козлища, что больше ценят тленные радости, нежели святые принципы веры. Но как я мог заключить союз с чернокнижником, а затем славить Господа теми же устами, которые согласились на такой подлый торг?

Гриффо потянулся к голенищу сапога. Не слишком быстро. Точным пинком я выбил стилет, когда Фрагенштайн уже готов был воткнуть его в свою грудь.

— Даже умереть не даете! — взревел он и снова скорчился в углу.

— Дадим, — невозмутимо пообещал я. — Но лишь когда сами этого пожелаем.

* * *

— Мордимер Маддердин, инквизитор? — спросил вставший на дороге человек.

— А кто спрашивает?

Без слов он вытащил из-за пазухи документы и подал мне. Я же внимательно прочел те бумаги. Мужчина имел ни много ни мало охранные грамоты, подписанные аббатом монастыря Амшилас — человеком, о котором говаривали, что он более силен, чем папа, кардиналы и епископы, вместе взятые. Именно в подземельях Амшиласа допрашивали самых закоренелых и опасных отступников, именно там собирали и изучали тысячи запретных книг.

Я проверил печати и подписи. Они казались аутентичными, а поскольку нас, выпускников Академии Инкивизиториума, учили распознавать фальшивки, я почти не сомневался в их подлинности.

Я отдал документы собеседнику.

— И чем могу вам служить?

— Я забираю твоего обвиняемого, Мордимер, — ответил он. — А ты держи язык за зубами.

— И как вы это себе, собственно, представляете? — спросил я со злостью. — Что я должен буду сказать главе отделения Инквизиториума? Что птичка выпорхнула?

— Хайнрих Поммель будет обо всем проинформирован, — ответил человек в черном. — Еще вопросы?

— Конечно, — сказал я твердо, и он глянул на меня. Во взгляде этом я не различил ничего, кроме безразличной отстраненности, но был уверен: на самом деле он удивлен, что я, не колеблясь, его остановил. — У меня есть причины подозревать, что граф Фрагенштайн знал, кем была его любовница, и знал, что от этой связи родился дьявольский помет.

Человек в черном приблизился ко мне.

— Опасно обвинять аристократа и императорского посла.

В его голосе не было угрозы. Только исключительно констатация факта.

— Опасно скрывать правду, словно она прокаженная шлюха, — сказал я.

К моему удивлению, он усмехнулся уголками губ. В пустых глазах блеснула искорка.

— Граф Фрагенштайн уже не в нашей власти, — сказал он. — Вчера с ним произошел несчастный случай. Граф утонул в реке.

— И тела не нашли, верно? — спросил я, поразмыслив.

— Это река с быстрым течением и илистым дном. Что-нибудь еще?

Он даже не стал ждать ответа и быстрым шагом направился к моему арестанту. Из тени вышли двое других мужчин (и как я мог не заметить их раньше?), двинулись за ним. Были одеты в такие же черные кафтаны и черные плащи. Являлись ли инквизиторами? Я не видел на них серебряного сломанного распятия — знака нашей профессии. Но ведь и я нечасто надеваю официальную форму функционера Святого Официума.

Я мог быть уверен лишь в одном. В монастыре Амшилас набожные монахи выдавят из Гриффо Фрагенштайна каждую мыслишку, все его знания, до последней крупицы. Он станет распахнутой книгой со страницами, полными хвалебных гимнов Богу. Будет умирать, зная, что мрачное знание, которое изучал, поможет Слугам Божьим находить, узнавать и карать отступников — таких, как и он сам.

* * *

Минула неделя с того дня, как я прибыл в Регенвальд. И настало время прощаний. Я получил плату от благодарного Матиаса Клингбайля и приготовился к путешествию. Когда выводил коня из конюшни, почувствовал тошнотворную вонь — словно от гниющего тела. Повернулся и увидел шаркающего в мою сторону Захарию. Он выглядел пугающе не только оттого, что часть лица его была изодрана старыми шрамами (работа прекрасной Паулины), но и из-за огромной, едва-едва зажившей раны, что шла от угла глаза до подбородка и уничтожила всю щеку. Я знал, что всегда, вспомнив о нем, припомню и роящихся в ране мушиных личинок, которые выгрызали из его тела мертвую ткань. Но более всего я был удивлен, что он так быстро встал на ноги. Двигался все еще с трудом, но по всему было видно, что у него железный организм.

— Чего тебе, парень? — спросил я.

— Пойду с тобой.

— Зачем?

Он пожал плечами.

— А зачем мне оставаться? — ответил он вопросом на вопрос. — А тебе пригожусь…

По правде говоря, будущее Захарии в Равенсбурге вряд ли было бы таким уж беззаботным.

— А отец?

— Я ему только помешаю, — буркнул он. — Пусть лучше люди обо мне забудут. Я попросил его о двух конях, деньжатах, сабле, — хлопнул он себя по бедру, — и одежде.

И все…

— Ну раз так… — Я пожал плечами. — Будь у ворот, когда прозвонят на вечерню.

— Спасибо, Мордимер, — сказал он, а во взгляде его я заметил искреннюю благодарность. — Ты не пожалеешь об этом.

Ветер подул в мою сторону, и смрад, бьющий от Клингбайля, едва не парализовал мои ноздри. Я даже отшатнулся.

— Уже жалею, — пробормотал, но так тихо, что он почти наверняка не услышал.

Эпилог

— Здравствуй, — сказал я, входя в кабинет Хайнриха Поммеля.

Тот без слов указал мне в кресло.

— Натворил ты дел, Мордимер, — сказал, даже не тратя сил на вступительные слова.

— Я установил истину.

— Да-а-а, установил истину. И что мы благодаря этому получили?

— Что мы получили? Истину! Этого мало? Ну а кроме того, малое вознаграждение. — Я положил на стол толстый мешочек, наполненный золотом.

— Забери его, — сказал Поммель измученным голосом. — Я решил отпустить тебя, Мордимер, на неопределенное время. Решил также написать письмо Его Преосвященству с просьбой принять тебя в число инквизиторов, лицензированных в Хез-хезроне.

— Вышвыриваешь за то, что я оказался слишком проницательным, да? Слишком честным?

— Не вышвыриваю. — Он взвесил в руке мешочек и бросил его мне на колени. — Это прекрасный аванс, Мордимер. Ну и я думаю, что так для нас всех будет лучше.

— Почему? — спросил я расстроенно. Отложил кошель на столешницу. Тот был и вправду тяжелым.

— Ибо то, что для тебя лишь средство, ведущее к цели, для других людей этой целью и является.

Некоторое время я молчал.

— Значит, я должен был договориться с Гриффо, верно? Освободить Захарию, взять деньги его отца, после чего принять деньги от Гриффо Фрагенштайна в обмен на то, что мы сохраним его семейные тайны?

— Ты сказал, Мордимер.

Значит, Поммель хотел всего лишь спокойно существовать. Именно таков был закон его жизни. А ваш нижайший слуга стал причиной того, что жизнь его сотряслась до самых своих основ. Наверняка моему главе не понравился разговор с людьми в черном. Быть может, не понравился ему также слух, что граф Фрагенштайн утонул, когда его навестили инквизиторы. Поммель, как видно, имел не настолько большие амбиции, чтобы оказаться добросовестным инквизитором, — он предпочитал оставаться в фаворе у местного дворянства. Как знать, быть может, и сам мечтал когда-нибудь сделаться одним из них?

Я поднялся.

— Возможно, ты позабыл, Хайнрих, что Бог все видит, — сказал я. — Видит и оценивает. Оценивает и готовит наказание.

— Поучаешь меня? — Он тоже встал. Я видел, как его лицо идет красными пятнами.

— Никогда бы не осмелился.

— Я любил тебя, — сказал он, сделав четкое ударение на «любил». — Но теперь думаю, что ты можешь доставить больше хлопот, чем пользы. В связи с этим составлю письмо, в котором буду просить снять с тебя полномочия инквизитора.

Я обмер, но миг спустя лишь склонил голову.

— Ибо Он укрыл бы меня в скинии Своей в день бедствия, скрыл бы меня в шатре своем, вознес бы меня на скалу^[8], — прошептал.

— Убирайся уже, — приказал он измученным голосом.

— Пока нет, — произнес кто-то.

Я резко обернулся. В углу комнаты, опершись на суковатую палку, сидел худощавый человек в грязно-черном балахоне. Каким чудом ему удалось незаметно пройти в Инквизиториум? А каким чудом — войти в эту комнату и подслушать наш разговор?

— Добрый брат, ничего из того, что здесь происходит, тебя не касается. Пойдем, я прикажу накормить тебя, а потом перед дальнейшей дорогой наполним твою котомку мясом, хлебом и сыром.

Он взглянул на меня и усмехнулся.

— Большое спасибо, Мордимер, но я не питаюсь ничем, кроме Света.

Услышав эти слова, я хотел спросить, не отворить ли мне в таком случае ставни, не зажечь ли свечи, но, к счастью, я не успел ничего сказать. Хайнрих Поммель упал на колени и ударился лбом в доски пола так сильно, что я побоялся, не пробьет ли он дыру в подвал.

— Мой господин, — закричал Поммель, — чем я заслужил такую честь?

— Ты — не заслужил, — ответил человек в балахоне.

Потом встал и приблизился к вашему нижайшему слуге, который глядел на все происходившее, словно баран. Он положил руку мне на плечо — и я едва не согнулся под ее тяжестью. Теперь тот, кого я принял за нищего, не казался ни столь низкорослым, ни столь худощавым, как поначалу. Даже бедный балахон сменился снежно-белым плащом. А волосы его засияли, словно чистое золото.

— Мордимер, — сказал он. — Мой дорогой Мордимер… Ты и вправду не знаешь, кто я такой?

Не понимая, я посмотрел в его глаза и утонул в лабиринтах безумия, которые в них пульсировали. Я не мог уже самостоятельно отвести взгляд, поэтому он ударил меня по щеке. Я вырвался из ловушки и отшатнулся к стене.

— Не хочу тебя пугать, мой дорогой мальчик, — сказал он, и в голосе том я услышал нотку печали.

— Кто ты? — спросил я, удивляясь тому, насколько спокоен мой голос. Был удивлен, поскольку, кроме хорошо ощущаемой эманации его силы, не различал никаких признаков, что сопровождали появление демонов. — Знай, что смело могу вспомнить слова Господа: «Не бойся, ибо Я с тобою; не смущайся, ибо Я Бог твой; Я укреплю тебя, и помогу тебе, и поддержу тебя десницею правды Моей»^[9].

Если бы мог, я выхватил бы из ножен меч, но не было у меня ничего, кроме укрытого за голенищем стилета. Я вынул тот стилет, понимая, как смешно выглядит мой жест. Но речь здесь шла не об оружии, а о силе веры, что направила бы острие.

— «Трости надломленной не переломит, и льна курящегося не угасит; будет производить суд по истине»^[10], — крикнул я.

— Хорошо сказано, Мордимер, — признал он вежливо. — И то, что веришь, будто я демон, — это даже к лучшему.

— Есть у тебя времени на три удара сердца, чтобы ответить. Потом тебя убью, — сказал я спокойно и решительно.

Так спокойно и так решительно, чтобы скрыть собственный испуг. Испуг мышки, грозящей льву.

— Мое сердце никогда не билось, а ты не в состоянии был бы причинить мне вред, даже если бы я такое допустил…

— Это Ангел! — проверещал Поммель, не поднимая головы от пола. — Это Ангел! Сжалься надо мною, милостивый господин!

— С тобой мне не о чем говорить, — буркнул стоявший рядом со мной человек, и я внезапно понял, что рот Поммеля пропадает. Через миг на его лице между носом и подбородком нельзя было различить ничего, кроме ровной кожи.

— Ты и вправду Ангел? — спросил я, отступая на шаг и поглядывая на Поммеля, который отчаянно ощупывал лицо в поисках рта — и глаза его едва не вылезали от удивления.

— Я не простой Ангел, Мордимер, — ответил он. — Я твой Ангел-Хранитель. Я свет, которым ты разгонишь тьму, я капля воды, которая падет на твои жаждущие уста, я дыхание ветра среди жара пустыни, я слово надежды там, где забыли слово «надежда». — Внезапно он вырос до потолка. Я прикрыл глаза, когда блеск поразил мои глаза. — Я — Слуга Божий, Молот Ведьм и Меч. Проведу тебя меж Ловцами Душ и дарую жизнь среди Черной Смерти. Желаешь ли меня обнять, Морди-мер?

— Нет, — сказал я, зная, что через миг гнев его падет на мою голову.

Я знал, что передо мной стоит демон, ибо такой человек, как я, не заслужил Ангела-Хранителя. Он пытался меня соблазнить, ввести во грех гордыни, обмануть…

— А ведь не ошиблись в тебе. — Голос его загремел, словно бронзовый колокол. — Ты именно тот, кого я искал. Подойди, мое дитя. Теперь обниму тебя с истинной любовью. Уже не сгоришь в моем огне…

Он даже не стал ждать моего позволения. Его огромные, сияющие белизной крылья прикрыли меня, словно одеяло из горячего снега. Милые мои, Мордимер Маддердин не дурак и знает, что снег не может быть горячим, ибо в руце человеческой превращается в воду. Ну и что до этого, если крылья Ангела казались созданными именно из раскаленных снежных полотнищ. Не делалось мне горячо, однако наполняли они жаром мои сердце, разум и душу.

Было это чувство пугающее и удивительное, несущее полную боли сладость. Я закрыл глаза и, видимо, порядком простоял в странном трансе, прежде чем снова их открыл. Рядом со мной никого не было. Ни человека в черном балахоне, ни Ангела с крыльями, сотканными из раскаленного снега. Лишь на полу осталось белое перо, но и оно через миг зашипело, а затем исчезло, оставив только выжженный след на дереве.

Я повернулся к Поммелю, чтобы взглянуть, что с ним происходит. Он уже отыскал рот, сидел в углу комнаты с онемевшим от испуга лицом и водил пальцами по губам. Взглянул в мою сторону.

— Уезжай отсюда как можно быстрее, Мордимер, — сказал, и в голосе его звучали страх и злость. А может, также нотка зависти? — Забирай все эти деньги — и уезжай. Я дам тебе письмо к епископу, только оставь нас в покое.

— Сделаю, как просишь, Хайнрих, — кивнул я. — Желаю тебе счастья — и спасибо за все.

Он глянул на меня несколько более осмысленным взглядом. Вздохнул и встал с пола. Тяжело оперся о кресло. Пальцами левой руки провел по губам, словно проверяя, на месте ли.

— Я тоже желаю тебе счастья, Мордимер. Правда. Несмотря ни на что. — И я услышал искренность в его голосе. — Но не будет его ни тебе, ни тем, кто по неосторожности окажется на твоем пути…

— Почему же? — ужаснулся я.

Он не ответил, но лишь перевел взгляд на выжженный в дереве след от ангельского пера. Потом взглянул на меня.

— Беда простым созданиям, когда окажутся они меж остриями умелых рубак, — процитировал.

— Риттер, — узнал я машинально.

— Да, Хайнц Риттер. И разве он не гениален?

Я подошел к столу, взял пухлый кошель с гонораром, полученным от Клингбайля.

— Он прекрасен, — согласился. — И моя жизнь также будет прекрасной. Когда-нибудь…

Хайнрих взглянул на меня, и теперь на его лице читалось сочувствие.

— Навряд ли, — сказал он. — Пусть бы даже ты и жаждал этого изо всех сил. Будешь как пожар, Мордимер: сожжешь все, к чему приблизишься.

Я кивнул, но не потому, что соглашался, лишь в знак того, что понял его слова.

— До свидания, Хайнрих. — Я открыл дверь.

— Прощай, — ответил он.

Примечания

2

Иак. 1:27.

3

Пс. 144:14.

4

Сиречь собрат.

5

Матф. 25:40.

6

Матф. 19:24.

7

Иоан. 8:32.

8

Пс. 26:5.

9

Ис. 41:10.

10

Ис. 42:3.