Якса. Царство железных слез

Яцек Комуда, 2018

Королевство Лендия пало на колени перед дикой ордой кочевников. Предатели становятся победителями, а останки великих воинов гниют в полях. Те же, кому удалось уцелеть, прячутся в лесах как дикие звери. Всеобщей сумятицей пользуются колдуны, призывая старых богов. И опьяненные пролитой кровью, на разоренную землю выходят настоящие чудовища, а демоны с иной стороны овладевают душами людей и целыми городами. Посреди хаоса и кровопролития начинается история о Яксе, обреченном на смерть воине, проклятом с рождения из-за деяний отца и матери. Кажется, что у него нет шансов в этой бесконечной погоне, но судьба снова и снова благоприятствует ему. Только он еще не знает, что удача никогда не дается бесплатно и за цепочкой счастливых случайностей стоит нечто куда страшнее любого преследования.

Jacek Komuda

JAKSA

Публикуется с разрешения автора и при содействии Владимира Аренева и Сергея Легезы

Перевод с польского: Сергей Легеза

Copyright © 2018 Jacek Komuda

© Сергей Легеза, перевод, 2020

© Михаил Емельянов, иллюстрация, 2020

© ООО «Издательство АСТ», 2021

Закон непокоя

Се дал я вам на чело и щиты знак крови моей. Дабы вы своей не щадили, защищая законы, что делают вас людьми.

Кредо Ессы

1

Во тьме возник огонек, красный, как дотлевающая головешка. Рядом — второй, третий… десятый. Загорались они под деревьями, всюду, где царил мрак. Нынче на небе не было серебристого, ласкающего глаз Княжича. Вместо него вышел жестокий Халь. Узкий красный серп со сходящимися рогами висел среди рассыпанного порошка звезд словно недоделанный, бесформенный перстень; дурное божье око, глядящее на укрытую во тьме землю. Близилась Пустая Ночь. Время злых призраков и крови.

Лес ожил. Уродливые тени сгущались под вековыми елями и смереками, собирались, сжимались вокруг лагеря, освещенного несколькими костерками. Фигуры на четырех ногах, с копытами, из тел вырастали огромные головы с раскидистыми рогами, отростками и почти человеческими руками.

После пронзительного свиста пищалки — рванули. С коротким топотом копыт они вырвались из-под деревьев на поляну, со всех сторон, живым, сжимающимся кругом смерти.

Даже их крики были приглушенными. Нападавшие прокатились по спящим у костров людям как волна, топча их копытами. Вколачивали несчастных, укрытых плащами и шкурами, в землю, крушили головы, спины и руки. Вопли! В растущую кипень схватки, в горловые команды атакующих ворвался испуганный писк детей, плач женщин. Никто не защищался, не тянулся за копьем, топором. Напавшие секли убегавших окровавленными клинками, валили мохнатыми коньками. Не знали пощады, никто не учил их милосердию. В боевом вихре, во вспышках огня мелькали их огромные фигуры. Животный хрип, горловой вскрик. Посвист и блеск стали, тела валятся на землю, в огонь, сталкиваются и спотыкаются в попытке бегства!

Грот вскочил при первых звуках резни. Он и так почти не спал, просто пережидал холодную весеннюю ночь. Жался у огня, укрытый тонким серым плащом, пытаясь найти под ним хоть немного тепла. Едва только оказался на ногах, его толкнули — и он снова упал на землю, замер на миг, раскинув руки, обжег левую ладонь на углях, закричал и перевалился на бок. Кто-то незнакомый упал рядом, хрипя и давясь кровью, инок едва сумел вскочить снова, и его тут же сжала и сдавила толпа убегающих. Грот спотыкался на камнях, падал на колени, чувствуя вонь крови и железа, тлеющих шкур.

— Хунгуры! — рвалось из сотен глоток. — Хунгу-у-у-уры! Спаси-и-ите!

Грот вместе с толпой убегал в лес, лишь бы подальше от тропок, но нападавшие не позволили людям разбежаться. Оттесняя их к костру, рубя тех, кто был вооружен — или просто казался опасным, — начали загонять испуганных женщин, стариков и детей в кучу, словно стадо овец. Демоны спрятали окровавленные клинки, взялись за плети. Длинные наборные нагайки со свистом секли лбы и затылки убегающих. Сила их была невообразима: каждый посвист кончался коротким глухим стуком, жутким воплем боли! Ремни резали кожу, ломали пальцы, рассекали головы. Грот получил по руке; удар был настолько силен, что инок полетел на землю, сбив с ног седовласую женщину. В хаосе сумел сохранить остатки вежества — протянул ей руку, но хунгуры не дали на это времени. Он услышал стук копыт, жуткий посвист, щелчок кнута: удар был как поцелуй змеи; его бросило на камни, он почувствовал кровь, текущую по руке, сама же рука бессильно обвисла. Под кнутом хунгуров с него слетели остатки гордости и достоинства.

Хунгуры согнали людей назад в лагерь — под огромные вековые ели, в сколоченную из жердей ограду для скота. Затолкали толпу туда, напирая волосатыми конскими грудями, стегая батогами налево и направо. Женщины всхлипывали, кто-то кричал. Дети плакали. Раненые стонали, выли дикими голосами.

Гортанный говор. «Эк-кей! Удун — боорте кисмак!» Слова как из языческой страны мертвых, Навии. Хриплые, жесткие, даже бес так не говорит. В ответ от людей неслись вздохи, слова молитв. «О, Есса, спаси нас! Из лесной глуши взываем к тебе, Праотец! Гром, помилуй нас!» — хрипел кто-то вперемешку имена нового и старого, языческого божества.

Грот стоял, стиснутый в окровавленной, смердящей грязью и страхом толпе. Должен был бы взять себя в руки, ведь он — инок, садовник божий, слуга Праотца. Он должен молиться, поддерживать души ближних. Но ужас перехватывал горло. Кто-то втыкал ему локоть в бок, ноги в селянских башмаках топтались по пальцам. Избитый, дрожащий, он не кричал, не дергался. Наблюдал.

Черные уродливые фигуры кружили у ограды. Еще больше их ходило по лагерю. Подбрасывали дрова в растоптанные костры, раздували жар; как видно, в темноте они видели так же слабо, как и люди.

Все это заняло какое-то время. Настолько долгое, что горящий на небе Халь начал бледнеть. Злой отсвет его размывался, убегая от зари. Далеко на востоке, за рваной линией Круга Гор, появлялась уже узкая полоса света. Над горными потоками и над мокрыми равнинами вставали туманы.

Рассвет открыл истинное лицо нападавших. Сперва Грот увидел, что у них нет никаких копыт. Что они просто сидят на низких, плотных мохнатых лошадках, воняющих хуже куч навоза. Кто-то уже слез с седла, представ во всей красе. Рослые, но отнюдь не великаны, сгорбленные, со смуглыми лицами и вытянутыми черепами, они едва походили на людей. Непохожими на человеческие были даже их странные, раскосые, будто оттянутые в стороны глаза. Некоторые лица, измазанные белым, напоминали рожи могильных упырей. Речь хунгуров звучала чуждо и зловеще. На головах они носили странные кожаные шлемы с тремя свисающими по бокам кусками кожи, иной раз покрытыми мехом — или огромные малахаи, украшенные раскидистыми рогами. Тела их защищала броня из золоченых пластин или кусочков кожи, связанных ремешками, иногда — просто шубы или кафтаны. Странные, простеганные толстой дратвой, с квадратными вышитыми узорами. В руках — кривые мечи, секиры и кнуты: длинные, волочащиеся по земле. Грот уже знал, что один удар таким может свалить с ног взрослого воина. Если же били со свистом, то резали кожу, словно хорошо наточенный нож.

Инок услышал крики, вопли, толпа заволновалась, он же перевел взгляд на лагерь. Хунгуры пригнали туда группку женщин, разделили ее под смех и щелканье кнутами между несколькими воинами. А потом — стали срывать с женщин юбки и рубахи. Кто-то рядом кричал, причитая: «Славна! Славна-а-а!» Другой бросился на помощь, насел, безоружный, как бык на ближайшего хунгура, опрокинул, вколотил коленом в каменистую горную землю.

Бац! — проговорил кнут.

Серо-бурые всадники прыгнули к мужчине, словно волки.

Свист клинка, окровавленная голова, удары и пинки по телу, которое все больше напоминало вывалянный в грязи, забрызганный кровью мешок. Высокие кожаные сапоги с загнутыми носками наступали на пальцы, что тянулись к лагерю в поисках последней защиты от захлестнувшей человека боли.

Плач и стон женщины, которую лишили одежды и достоинства. Ее придавил высокий чернявый бес с усами, похожими на две свисающие по сторонам рта промасленные веревки. И все на глазах ее мужа. Яростный вой мужчины, прущего на клинки, хриплая речь хунгуров, приставивших ему клинки к груди. Смех их ранил сильнее, чем удары батогами.

Грот стоял, обмерши. Знал, что должен сопротивляться насилию, взывать к разуму. Выйти со словом Ессы, словно со щитом. Но сил не было: безоружный, с голыми руками, напуганный, он мог только смотреть на то, что происходило в лагере. И знал, что хунгуры его не послушают.

Вопль насилуемых женок рвал слух. Плач сверлил душу. Сгрудившиеся в загоне беглецы кричали, проклинали хунгуров, грозили им кулаками. Кто-то пытался сбежать. Его догнала стрела. У каждого из нападавших был лук — черный, узкий, странно изогнутый, оклеенный чем-то, похожим на кусочки рога. На боку или при седле — колчан, полный стрел с гранеными наконечниками, убивавшими быстро и умело.

Над лагерем рос шум. Несколько всадников в кожаных доспехах разделывали волов, ловко перерезав им глотку, так что кровь скотины смешивалась с человеческой. Снимали с туш пластами шкуру, бросали на угли шматы парного мяса.

И тогда остальные, которым, как видно, наскучило насилие, дали минутку передыха всхлипывающим девкам и женам, собрались у ограды. Двое откинули балки, закрывавшие вход, остальные — четверо — разделились на две группы, справа и слева. Посередине остановился высокий мужчина с беленым лицом, с заплетенными в косицы усами, на кауром коне с густой гривой, толстым хвостом и благородной мордой.

Двое из стоящих обернулись к пленникам, и вдруг с них словно свалились маски: они рассмеялись гортанно, весело, по-человечески.

— Хе! Хе скори тудунум! — крикнул первый. — Ат-ве уштулук! Не афрамор хунгура!

Похлопал себя по щекам, по животу, маша рукой, описывая той круги, подзывая их, напуганных. Остальные смеялись еще громче.

Никто и с места не двинулся, потому что, сказать по правде, собравшихся в ограде буквально раздавил этот искренний, легкий смех нападавших. Наконец первый — в кафтане, обшитом мехом, толстый телом и лицом — подскочил к группке, выдернул из нее за руку рослого мужика в меховой шапке, в измазанной грязью, порванной рубахе и ноговицах. По-дружески похлопал его по спине, подтолкнул к тому, что высился в седле, — наверняка старшему или командиру.

Мужик был бледен, напуган. Неуверенным движением стянул шапку; тогда хунгур бесцеремонно ощупал его плечи, живот, руки. Причмокнул, улыбнулся.

— Ук якше кол! Ук! Ук!

Снова вспышка, целая череда смешков. Тот, с раскрашенной мордой, прикрыл глаза, указал едва заметным кивком, легким движением руки, в которой держал нагайку, вправо.

Его люди поволокли мужика в лагерь, там выкрутили ему руки назад, связали их за спиной, толкнули к остальным своим соратникам. Веселый круглолицый хунгур шел к следующему. Этот был изможденным и горбатым. Седой, босой, он опирался на палицу. Кочевник сбил с его головы капюшон, ощупал мышцы, покачал головой, рассмеялся, и его снова поддержали остальные.

На этот раз белый дал знак: «влево». Кругломордый шутействовал — водил пальцем по горлу, выкатывал глаза. Смех несся в небеса, вис над поляной, сбивал пленников с толку.

Хунгур толкнул калеку к двум своим товарищам. Тот сжался, оглянулся, закричал. Боялся обмана.

«Спокойно, все идет как нужно!» — говорил, казалось, смех хунгура, он даже похлопал пленника по спине, легонько подтолкнул. Словно в ответ, двое его подручных протянули руки к мужчине. Поприветствовать?

Грот почувствовал, как у него холодеет сердце.

Калека сделал первый раскачивающийся неуверенный шаг. Потом второй, третий…

Скрежет железа, свист клинка!

Один удар. Из обрубка шеи, из пустого места от снятой головы забил фонтан крови, потом умалился, исчез, обрызгав камни и раннюю травку, выраставшую из-под них. Сбившаяся в загоне толпа заорала дурным голосом. Тем временем один из кочевников наклонился, поднял голову, стряхнул капли крови, запаковал в кожаный мешок.

Зачем?

Хунгуры подбежали к воротам в загон, вытаскивали уже следующую жертву.

Молодую женщину с ребенком — золотоволосой девочкой, что жалась к груди матери.

Толстяк причмокнул удивленно, пока тянул ее к старшему. Несчастная не защищалась, не рвалась, шла как коза под нож мясника, прижимая трясущимися руками дочку к груди.

Белое лицо хунгура было неподвижным. Никаких чувств. Кивок вправо и… влево.

Грот прочел приговор без слов. Мать в лагерь. Ребенок… не выживет.

Толстый хунгур дернул девочку, но не сумел вырвать ребенка из рук матери. Рвал, сопел, на помощь подскочили остальные. Сперва толкались вокруг матери, желая выхватить у той девочку. Потом стали широко махать нагайками.

Женщина кричала, всхлипывала, но держала ребенка окровавленными руками, прижимая дитя к груди словно железными объятиями. Отчаянно, все сильнее, судорожно, до безумия!

Вдруг малышку у нее выхватили. Плач девочки рвал душу.

И тогда Грот выступил вперед. Вырвал из-под плаща спрятанный Знак Святого Копья, поднял над головой. Пошел. Ближайший из хунгуров вскинул голову.

— Устуди, гараун! Устуди! Не тудунум! Неее!

Замахнулся нагайкой. Та свистнула словно змея, развернувшись с шипением.

— Во имя Ессы, оставьте ее! — воскликнул Грот. — Оставьте ребенка, он ничего вам не сделал! Ступайте в бездны морские, в огонь и жар, который выжжет из вас зло и грехи!

Удар пал на него, кнут окрутился вокруг руки, взрезав правое плечо и спину резкой полосой боли. Грот пал на колени, застонал, но продолжал держать Знак, вытянув его в сторону хунгура как баклер, как щит, знак судьбы.

Второй удар пал сзади. На этот раз инок свалился на бок, корчась от боли, но молча. Увидел воздетые клинки, топоры и кривые мечи, раскрасневшиеся разъяренные лица…

Хотел съежиться, провалиться сам в себя, закрыть голову руками, но сил не было. Помогли враги. Он почувствовал град ударов, обрушившихся на спину, вонь шкур и лошадиного пота, а потом жесткие пальцы вывернули его руки назад так быстро, что он даже не успел воззвать за помощью к Ессе. С отчаяньем понял, что все вот-вот закончится: здесь, на забрызганной кровью лесной поляне…

— Оставьте ребенка… — прохрипел он из последних сил. Топор навис уже над его головой: полукруг блестящего месяца, словно Халь…

Но — не ударил.

Пространство вдруг разорвал отчаянный свист пищалок, гортанные крики, все пришло в движение. Инок задрал голову так, что хрустнуло в шее, и понял, что Есса их не оставил. Глядел удивленными глазами на сцену, что разыгрывалась на поляне. Внезапно, буквально из ниоткуда, от гостинца и из лесу, выплеснулись толпы воинов. На стройных, ладных конях, куда бо´льших, чем хунгурские уродцы, с развевающимися гривами и хвостами. На глазах у Грота воины ударили в кочевников с тылу, смели их и погнали вперед, тыча длинными копьями, удерживаемыми под мышками. Метали дротики, а те на таком коротком расстоянии прошивали людей как острия смерти, сметали с седел, пришпиливали к земле убегавших, дотягивались до тех, кто искал спасения в лесной глуши.

Грот увидел вблизи каплевидные продолговатые щиты атакующих с золотыми и серебряными знаками на алых и синих полях, шлемы и шишаки с прямыми наносниками и кольчужные чепцы, прикрывавшие головы. Несколько воинов были в плоских овальных шлемах с масками, опускающимися на лицо. И почти все — в волчьих и рысьих шкурах, наброшенных на броню.

Рыцари Лендии! Лендичи!

Они прокатились по хунгурам как гроза. Рубили, кололи и топтали! Враг даже не сумел толком защититься — кто мог, тот вскакивал на коней и сбегал в лес; кто не сумел — падал, срубленный мечом. Убегали не как демоны, но как люди — бросая нагайки, мечи, щиты, украшенные костями. Лишь несколько стрел фыркнуло в воздухе, ударяя в ветки елей.

И все закончилось. Так внезапно, так неожиданно. Грот и сам не понял, когда он успел подняться. У ног его плакала женщина, прижимая к груди спасенную девочку. Раскачивалась вперед-назад. Ребенок тоже рыдал.

— Ох, инок! — застонала она. — Что же вы… вы-ы-ы…

Он наклонился, начертал у нее на лбу знак Ессы.

— Не меня благодари, но Праотца. Он блюдет нас с небес. Бывай здорова!

Он шел, спотыкаясь о трупы, о брошенные окровавленные мечи, камни, овечьи и коровьи шкуры, которые ночью служили хунгурам постелью. Шел, потому что признал одного из пришельцев. Высокий худощавый рыцарь с благородным лицом, стоящий среди победителей. В простом шлеме со стрелкой на носу, в крапчатой шкуре снежного горного волка, наброшенной на пластины доспеха. С Белой Цаплей на багряном поле щита. На прекрасном, стройном как танцовщица коне с узкой головой и большими глазами.

Домарат Властович! Королевский палатин, один из сильнейших господ Старой Лендии.

— Вельможный господин! — простонал инок, протягивая руки. — Вы меня не узнали? Я Грот из Ивна, садовник божий! Господин! — крикнул он, видя, что рыцарь хмурится, будто в гневе. — Мы встречались при королевском дворе год назад, на турнире в честь весеннего равноденствия!

— Брат Грот! — воскликнул наконец Домарат и даже хлопнул себя по лбу. — Узнал, узнал! Что же ты тут делаешь? Сдается мне, что мы спасли твою святую шкуру!

— Бегу, как и все. Стану молиться за ваши души Ессе за помощь в спасенье от демонов.

— Не такие уж они и страшные, эти демоны, — Домарат махнул на тела зарубленных хунгуров. — Гляди, и у них есть кровь в жилах. Они люди. А значит, их можно убить железом. Что же ты тут делаешь?

— Шел из Посавы, из сбора, господин.

— А мы едем три дня и три ночи, прямо с битвы, — проворчал рыцарь.

— Это правда, что говорят?

— Правда, правда, — Домарат смотрел в сторону. — Наш владыка, король Лазарь, мертв. Хунгуры отрубили его святую голову, когда он не захотел бить челом их кагану.

— Праотец, убереги нас от зла! — простонал Грот. — И что теперь? Куда…

— Беги, спрячься, где сумеешь, брат. Никто не встанет против них, разве что в Старшей Лендии, под Старой Гнездицей. Да что я стану тебе рассказывать, мы бежим не как рыцари, лендийские властители, а как разбитое войско. Бежим, потому как за нами идет целая хунгурская орда. Не будут милосердны к домам и сборам. Особенно к сборам. Сровняют с землей каждое село отсюда и до Дуны.

— Они прошли через горы? Как это?

— Господарь бил им челом! — крикнул другой рыцарь, в испятнанной кровью кольчуге, с бледными злыми глазами. Он все время трясся в седле, а его непокой, испуг — страх — передавался и коню: тот дергал головой, рвал удила, крутился, вертелся, пытался присесть на задние ноги. — Мирча Старый нас предал! Затворил Нижние Врата перед недобитками с Рябого поля, но отворил их перед хунгурским каганом.

— Не пугай нашего брата, милсдарь Фулько, — проворчал Домарат. — Он и так едва от смерти ушел. Часть орды пошла вперед. Те, что здесь лежат, только предвестники бури. Перешли хребты Санны, идут Подгорицей. Яростны и злы. Меры в насилии не знают.

— Будь проклят Мирча Старый в дому и на подворье! Будь проклят в городе и в поле, сидя, стоя, пока ездит, пьет, работает и спит! Будь проклят так, чтобы ни одного целого члена у него не осталось, — голос Фулько вздымался все выше, переходя в крик, — от маковки до самой стопы! Пусть вывернутся из него внутренности, а мясо его пусть источат черви. Будь проклят он купно с Чернобогом-предателем и Волостом-лжецом. С Продосом, мерзким карликом, и с Ганной кривоклятвенной! Проклят с теми из наших, кто опоздал биться с врагом и не встал на Рябом поле, вызвав ярость врага!

— Хватит уже, Фулько, — успокоил его Домарат. — Бредишь.

— А как хунгурам не быть в ярости, — говорил, как бредил, бледный рыцарь, — когда Милош Дружич убил на Рябом поле их кагана, Горана Уст-Дуума. Убил коварно, не по-рыцарски, притворяясь, что хочет бить ему челом, принести клятву, а сам за пазухой спрятал стилет.

— Ну да, — согласился Домарат. — Дурно он поступил. Хунгурское проклятие на всех нас падет. Кровь за кровь.

— Мы должны покарать потомков Милоша, чтобы королевство не страдало, мы должны убить их или выдать хунгурам…

— Ты говоришь как язычник, Фулько, а потому лучше уж молчи! — отрезал Домарат.

— И что же мне делать? — простонал Грот. — Посоветуй, добрый господин.

— Пехом, да по дорогам, забитым беглецами, ты далеко не уйдешь. Догонят тебя и убьют. Но есть способ. Ищи спасения в сильном, укрепленном граде или в замке. Хунгуры их не осаждают, спешат сильно. Хотят занять столицу, залить всю страну и только потом начнут расправляться с такими вот гнездами.

— Тут недалече, ежели господа позволят, — вмешался молодой оруженосец в кольчужном капюшоне, отброшенном на спину, и с Паношем на щите, — есть большой град, зовется Дзергонь. Мили две отсюда, к востоку от шляха. Недавно его построили. Там будет безопасно.

— Верно. Да ведет тебя Есса, — сказал Домарат. — Но по пути будь осторожен, — рыцарь склонился в седле, Грот увидел вблизи его серые уставшие глаза. — Мы по селам да хуторам дурные вещи видели. Язычество восстало, стоило королевству пасть. Старые боги вспоминаются. Возвратятся и… сожгут сад Праотца, ходя которым, учил он нас закону, когда были мы детьми, — договорил он задумчиво.

— Но не корни, от которых по весне свежим ростком снова возродится единая вера.

— Было бы только кому ее возрождать. Пусть с тобой пребудет удача.

— Господин! — застонал Грот. — Заберите меня с собой! Прошу смиренно.

— Мы идем прямиком к Старой Гнездице, и времени у нас нету. Не беру женщин и братьев, потому что иначе мы бы и за месяц не дошли.

— На коленях молю…

— Нет.

Все надежды Грота рухнули в пустоту. Он хотел отвернуться, однако Домарат прихватил его за плечо.

— Прежде чем меня проклинать, погляди сюда, брат. Погляди и уразумей.

Развязал ремни и откинул клапан сакв, подвешенных через шею коня. Грот заметил блеск золота, смешанный с синим и зеленоватым отсветом сапфиров, изумрудов и жемчуга. Дольчатые листья дуба на тяжелом, обернутом тканью обруче… Слова так и не сорвались с его губ.

— Знаю, что ты не предашь, да и мы успеем уехать далеко. Везу это с поля боя в Старую Гнездицу. Не могу задерживаться дорогой. И теперь ты знаешь, отчего так. Гневош! — вскинул рыцарь голову. — Труби сбор. Нет ни минуты.

Грот бессильно стоял и смотрел, как Домарат, Фулько и остальные панбратья-рыцари собирают оруженосцев и пахолков, как формируют колонну, а потом отправляются на мокрых, уставших лошадях на северо-запад, к Старой Гнездице, увозя в сумах корону короля Лазаря, который милостью Праотца и проклятием хунгурских кривых клинков покинул свое великое и преславное королевство.

2

И снова он топтал дороги, ведшие на запад, шел среди буро-серой толпы беженцев, толкаемый, гонимый, опережаемый всадниками, повозками и телегами, запряженными низкими мохнатыми волами.

При взгляде на дорогу могло бы показаться, что вся Младшая Лендия, Подгорица, а может, и Монтания высыпали на шлях, убегая от близящейся тучи хунгуров. В толпе были, по большей мере, селяне и невольники — шли целыми семьями в сорочках, рубахах, в плащах, женки в чепцах и с косами, обернутыми вокруг головы, тянули за собой детей. Мужчины волокли узлы с добром, вели бурых коров с увенчанными буйными рогами головами, дети погоняли стада гусей, курей, уток, дорогу забивали целые отары овец, гурты коз, тележки, что волокли смерды и на которых восседали целые семьи. И повозки, редко когда запряженные конями.

Потная, разгоряченная толпа, провонявшая страхом, легко впадающая в смятение. То и дело они миновали лежащие на обочине тела или стонущих стариков, женок, плачущих детей, которые не выдерживали убийственного темпа. Несколько раз, после дуновения ветерка, после взблеска весеннего солнца или далекого ржания лошадей, раздавался испуганный отчаянный вопль: «Хунгуры! Хунгуры!». Тогда вся эта масса рвалась вперед в отчаянном беге, люди спотыкались, топтали один другого, а тех, кто падал, просто давили колесами повозок, семьи бросали узлы и корзины, оставляли животных и мчались к лесу, спотыкаясь, вереща, молясь и плача — и всякий раз совершенно зря. Кочевников пока что видно не было.

Грот шел, чувствуя, как рвутся его чижмы. Плотно запахнулся бурым плащом из толстой шерсти, застегнутым на плече; на спине тащил он небольшой узелок с горстью коржей, глиняной бутылкой с питьем — все завернуто было в овечью шкуру. Сперва пытался нести утешение и помощь людям, потом спрятал Знак Копья под рубаху. Поскольку слух, о котором вспоминал Домарат Властович, становился жестокой истиной.

Сперва показался деревянный сбор — разрушенный и сожженный. По закопченным доскам, из которых торчал железный Знак Копья, Грот понял, что некогда тут произносили заветы Праотца. Пепелище было еще теплым, над обугленными балками еще поднимались дымки. Странно одиноко выглядел пустой, весь в белом цвету сад вокруг здания, гудящий от пчел и прочих насекомых.

Новые картины накладывались одна на другую. Мертвый инок со слугами — бежавший, как и Грот, от хунгуров, но повешенный на дубу, с растопыренными, одеревеневшими босыми ногами, покачивающийся локтях в десяти над толпой беженцев. Презрительно брошенный в пыль Знак, который садовник поднял под злыми взглядами людей.

А потом опустошенный рыцарский палаций — вырубленный святой сад, выброшенная посуда, столы и лавки, порубленные… вовсе не хунгурами, но большим отрядом вооруженных свободных селян, разбивающих вдребезги горшки, рушащих храм, словно после поражения высоких господ и братьев-иноков лес снова вспоминал о своем.

Плачущий ребенок при теле мертвой матери — хотя не понять, отчего она погибла в дороге, поскольку Грот, наклонившись над мальчиком, не увидел на ее теле ран. Протянул к нему руки, чтобы утешить его, и тогда кто-то толкнул его в бок, мужик в бараньей шапке схватил мальца, поднял его и сбежал — в лес, не оглядываясь.

Мир закончился, когда не стало власти; он дичал без закона и света Ессы. Показывая всем вокруг, что Грот и его братья-Единоверцы были как садовники, подрезающие плодовые деревья, чтобы не появились на них дикие отростки.

Но были картины и получше. Низкий, худой вольный кмет с женой и дочками перед хатой на перекрестке. Раздавал воду и молоко, совал подойники прохожим. Знак Копья у него был поверх одежды, на цепи, на шее.

— Отчего не бежите? — спросил Грот. — Хунгуры едут! Я их видел!

— Если уж нам гибнуть, так вместе, — мужик оглянулся на жену и детей. — На отцовой земле… на своем. Пейте, брат, пейте, свежее, только из-под коровы.

От человека к человеку бежали все новые слухи о кочевниках. Что те перескочили через горы на крыльях бесов. Что едят детей, убивая каждого живого. Что это кара за то, что люди оставили старых богов — гнев Чернобога и козни его ублюдочного сына, Волоста. А потом шептали, что некоторых хунгуры щадят, забирают с собой как рабов.

К счастью, через милю Грот и сам свернул на восток, на дорогу, о которой говорил оруженосец Домарата — в Дзергонь. Сразу почувствовал облегчение, поскольку на этой дороге людей почти не было. Только раз или два он миновал отдыхавших на обочине беглецов — целые семьи в рубахах и шкурах, еще поравнялся с отарой овец. Он устал, был измучен, чижмы его распадались в клочья — едва ли они были полезны для шляха, скорее, пригодились бы, чтобы прохаживаться по сбору да в саду; чтобы ходить по выложенным деревянными бревнами — мостками — улицам Посавы. По застеленным мягкими коврами комнатам придворного палация.

Он сжимал зубы и шел, а порой и почти бежал — а дорога вилась лентой то вниз, то вверх. Когда она спускалась, Грот оказывался на привычной мозаике разноцветных полей, то зеленых, то светло-серых, припорошенных белизной цветущих деревьев и зарослей или же окрашенных в легкую зелень ползущими побегами боярышника и терна. Когда же тропа уходила вверх — вела прямиком в буковые леса на вершинах гор.

За одним из бесчисленных поворотов Грот вышел из густой чащи прямиком в долину, в которой блестели серебряными извивами воды Санны. Увидел Дзергонь во всем его величии: стоящий на холме между рукавами реки, приступный лишь с востока. Огромные валы вставали почти до неба, укрепленные дубовыми и еловыми колодами, снаружи облицованные ломаным бурым камнем. На самом высоком месте был главный град и палаций, чьи крыши были крыты дранкой и бросались в глаза на фоне темных валов и остального города. Ниже к стене жалось широкое подгородье с густо стоящими хатами и хозяйствами. С торчащим наискось над колодцем плечом «журавля». В небо поднимались три узкие полоски дыма.

Грот бежал к Дзергоню, словно у него выросли крылья. С холма в яр, из яра на поле, свежевспаханное «клеткой». Уже почти вставали перед ним крытые доской врата, мост на столпах, перекинутый через Санну и под острым углом заворачивающий влево, к воротам. Башни над ними украшал прибитый над входом огромный череп оленя с ветвистыми рогами. Видя, под чем придется пройти, Грот почувствовал странный холод. Это был языческий знак. Потому он бежал все медленнее, вглядываясь во все это, а потом и вовсе остановился.

Перед воротами, на мосту, на берегу реки, бурлила толпа беглецов. Беженцы кричали, окликали стражу, махали в сторону валов, на которых блестели шлемы воинов. Кто-то просто сидел на берегу, оставив скарб, равнодушный ко всему, спрятав лицо в ладонях, трясясь в черном отчаянье, выкрикивая немые жалобы в сторону Дзергоня.

Врата были наглухо заперты. Никто не впускал людей, собравшихся с той стороны реки, никто не призрел их, будто милосердие исчезло, выдутое первыми же порывами ненавистной хунгурской бури.

Грот шел с бессильно разведенными руками. Слышал крики людей и прислуги, стоны серой толпы, в которой виделись даже наряды благородного люда и сорочки, обшитых тесьмой.

— Впустите нас! — рвалось из глоток. — Мы погибнем! Милосердием Ессы…

С валов никто не отвечал, хотя наиболее отчаявшиеся из беглецов подбегали к воротам, лупили в них кулаками, а подростки и дети бросали камни. Никто не отвечал.

Грот протолкался на мост. Ему стало все равно. Есса желал, чтобы он добрался до этих мест, а значит, умереть он не мог. Чувствовал, что еще нужен, должен выжить!

Не знал, как долго он стоял в толпе на мосту, чувствуя затылком все тяжелеющий жар солнца. Ног он почти не чувствовал, тело напоминало о себе болью и усталостью. Но он проталкивался вперед, пользуясь тем, что порой некоторые — особенно мужчины — возвращались, потеряв терпение, из-под ворот или садились, уставшие.

И вдруг, когда солнце уже взобралось высоко в своем упорном странствии по небосклону, сзади началось движение.

— Хунгуры! Бегите! Впустите нас! Ради всех богов!

Помост перед воротами превратился в ад. Волна беглецов понесла Грота под украшенные черепом врата. Он отчаянно сражался, чтобы его не вытолкнуло из толпы на край помоста, чтобы не оказаться ему в холодных водах Санны, а чуть позже — чтобы не дать прижать себя и раздавить о камни стены.

И тогда свистнули стрелы, а на противоположный берег выплеснулась коричнево-черная волна. Всадники! Они росли на глазах.

Толпа завыла — люди не желали оставаться в бессилии под запертыми воротами. Испуганные, бросали палицы да узлы и прыгали в воды Санны, поддерживая детей, орали, грозили несгибаемому Дзергоню.

Расталкивая людей и топчась по телам, спотыкаясь о лежачих, Грот оказался близко, на расстоянии вытянутой руки от грубо тесанных, украшенных толстенными шляпками гвоздей ворот. И тогда, как ни странно, Есса услышал его молитву. Створки вдруг слегка разошлись, создав щель — как раз для человека!

Он, под крики первых из беженцев, протиснулся внутрь; сражаясь с четырьмя другими, пролез в щель.

— Половина от дюжины! Только половина от дюжины! — орал кто-то сверху. Грот поднажал на человека впереди — на вонявшего жиром, страхом и грязью смерда в соломенной шапке, опрокинул его, а напор толпы прижал его к бревнам боковой стены башни.

Он был в шаге от входа, бился отчаянно, толкался, тянул руку — и тогда кто-то ухватил его за ладонь, дернул, вырвал из моря орущих, кричащих, напирающих тел, перетянул через порог — предпоследним.

Грот оказался в кругу стен.

3

Дзергонь приветил инока ударом по голове: палкой в руке битого оспой воина в старой кожанке. Градские стражники не слишком-то отличались от хунгуров. Беглецов, которых они впустили во врата, тех, кто ожидал всего, только не такого отношения, погнали ударами палок и древков копий куда-то меж домами. На майдан, отмеченный высоко торчащим журавлем. Крики и вопли загонщиков. Квадратные тупые морды стражи — как маски язычников. Вдруг земля под ногами Грота исчезла, и он полетел вместе с остальными вниз, в яму. Стражники захлопнули над ними дубовую решетку, встали на карауле с копьями на плечах; один посвистывал и о чем-то говорил сам с собой. Инок, ощущая боль, поднялся из грязи и сора. В яме было мокро, на дне плескалась вода — тут можно было лишь стоять, опираясь о глинистые стены.

— Что вы делаете? — воскликнул кто-то. — За что? Мы не хунгуры!

— Выпустите нас, чтоб вас лесной бес…

— Милости!

Ответ пришел быстро. Один из стражников равнодушно глянул в яму и сплюнул на головы узникам. Пожал плечами, словно бы ему не было до этого никакого дела, и отошел — так, чтобы не видеть плененных.

Никто ничего не понимал. Грот впустую расспрашивал товарищей по несчастью. Их приняли за лазутчиков? За больных? Что, ясный бес, вообще творится в этом Дзергоне?!

Разгадка пришла в сумерках. Они стояли, озябшие, по щиколотки в воде и грязи. Невысокая женка в бурой камизе, с заплетенными вокруг головы косами, тихо плакала, а бородатый мужчина ее успокаивал. Остальные ждали.

Наконец, со скрипом поднялась решетка. Один из воинов спустил лестницу — не глядя, как и на кого та упадет. Махнул приглашающе рукою. Грот поднимался третьим. И сейчас же пожалел, что выставил голову из ямы.

Снаружи ждала городская стража. Хватали каждого, выкручивали ему назад руки, вязали крепким ремнем. А потом — гнали узкими улочками, выложенными деревом, меж сбившимися на подгородье бревенчатыми домами; серые стрехи опускались так низко, что порой приходилось склонять голову, чтобы не зацепиться. На площади посреди града уже стояла толпа. Серо-белые рубахи гридней, бурые да зеленые накидки слуг и хозяев. Шлемы и шишаки стражников блестели в свете факелов.

Никто не кричал и не повышал голоса. Толпа была молчалива, но не враждебна, не бросалась камнями либо горстями грязи.

Грот почувствовал рывок. Двое гридней подхватили его под руки. Отволокли недалеко — у колодца виднелся ряд из шести толстых кольев. Инока прижали спиной к одному из них.

— За что?

Когда ему выкручивали — больно — руки за спину, избегали его взгляда, как побитые псы; он почувствовал, как вяжут его ремнями к столбу. Плохо обскобленное дерево терло и царапало спину. Рядом он слышал крики и стоны прочих — их привязывали к столбу точно так же, как и его.

Вдруг послышался шум и движение. Из толпы вышел высокий худой мужчина в железном чешуйчатом панцире, из-под которого выступал краешек богатой красной стеганки. Старый, с длинными седыми волосами, свисающими по обе стороны сморщенного, с залысинами, лба. Смотрел неприязненно, и Грот почувствовал в нем силу. Силу злую, нечеловеческую, неясную. Языческую. Силу бескрайнего леса, из которого Праотец века тому назад вывел своих детей. Силу тех времен, когда он вырубал в чаще место под поля, селения, замки и грады. За незнакомцем стоял вооруженный гридень в кожанке, держа длинную жердь со станицей — языческой хоругвью в виде оленьей головы, украшенной огромными рогами — ровно такой же, как на воротах города.

— Я не приветствую вас и не говорю доброго слова, — сказал старец мощным голосом. — Вы тут чужаки. Не нашей крови. Никто не приглашал вас в Дзергонь. А если уж вы тут, то должны подчиняться нашим законам. Нынче снова приходит Халь. Нынче — Пустая Ночь. А потому — главенствует над нами Закон Непокоя.

Грот почувствовал, как желудок у него подступает к горлу. Губы шептали: «Есса, будь со мной», а руки напрягались, чтобы разорвать путы. Тщетно.

— Меня зовут Стурмир, и я тут комес и владыка высшего слова. Непокой — вековечный, словно мир, словно бор, словно лес. Вырезанный старыми богами в камнях, тут, где нынче стоит Дзергонь. Пользовались им до того, как пришли лендичи из Старой Гнездицы, прежде чем Моймир очертил границу огнем и железом. Закон простой, как единое слово. Крепкий, как поволочная дань, как десятина, перевоз и подворное. Когда приходит час непокоя, час крови, час топора и огня, град — око´л — жертвует одним, чтобы другие могли жить в мире. Нынче — эта ночь и этот час. Эта минута. Ваша кровь и ваша жизнь спасет наш прекрасный Дзергонь. Наш единый око´л, наш мир.

— Праотец! — застонал Грот. Его принесут в жертву вместе с остальными! Прольют кровь в честь старых богов. Язычество! Оно возрождалось всюду, словно дикий, ядовитый плод на здоровом древе.

— Халь восходит, Стурмир! — возгласил бородатый старец в венце сухих дубовых листьев. Наверняка волхв или слуга лесных бесов. — Поспешим, люди, по домам. Тщательно затворим окна, и пусть никто не высовывается наружу. Станем ждать рассвета.

— Рассвета! Ждем рассвета! — подхватило несколько голосов.

— По домам! — загремел Стурмир. — Пусть по избам горят огни. Собирайтесь вместе, затворяйте окна и двери! До самой зари!

— Рассвет нас спасет, — подхватил волхв. — Принесет очищение. По домам, братья! И побыстрее!

И вдруг, о чудо, толпа начала растекаться, исчезать по улочкам. Они, оставшиеся, слышали щелканье запираемых окон, скрип деревянных петель, на которые были насажены двери, громыханье опускаемых засовов, последние поспешные шаги, лязг оружия, а после установилась тишина, от которой звенело в ушах.

Спускались сумерки, а Халь, луна призраков и духов, светил все сильнее, будто не желая уступать места солнцу. Тени под хатами углублялись, а потом из укромных уголков око´ла принялся наползать мрак.

— Есса, что они с нами сделают? — рыдала женщина.

— Тише! Тише, Редовия! — стонал ее муж. — Дай мне только время, я тебя освобожу!

— Праотец, спаси нас и пребудь с нами, — молил кто-то из пленников.

— Проклятые сучьи дети! Вы, кобыльи полюбовники! Выблядки городских шлюх, Велес вас на хрену вертел! Хер вам в сраку, мудаки! — орал, кажется, последний в ряду.

А потом замолчал, потому что почувствовал то же, что и все. Резкий внезапный холод, а вместе с ним — запах леса, вонь гниющей листвы, шерсти, диких трав, растений. Буйная, рвущая, вызывающая в памяти образ животного, запретного аромата женского лона.

Грот почувствовал знак, присутствие, которое порой ощущал в глубине лесной чащи. Ледяной, холодный клубок мыслей, дикой воли, безумия и уничтожения. Пришел ужас. Все дергались, тряслись у столбов, губы Грота не хотели слушаться, а потому он повторял в глубине своей души и сердца, словно спасение: «И выведи нас, Есса, из глубокой чащи. Зажги нам свет в пути, чтоб были мы в безопасности от искушений злого Волоста. И от его бесовского помета. Выведи нас туда, где выстроен сбор Праотца. Напомни нам наши права, отпусти грехи и проступки наши, чтобы не искушал нас бес и лес, знаки и кумиры».

Что-то прошло слева от инока. Медленно, как кот, а не как призрак. Голое, гибкое, на четырех лапах, из которых с каждым движением высовывались, будто корни деревьев, когти, втыкающиеся в землю. Укутанное в дикий хмель и плющ; с раскидистыми рогами, словно у оленя-вожака. С длинной мордой, волчьими клыками, размазанное, словно бы между ним и Гротом была стена разодранного, волнующегося тумана.

«Конец, конец, конец!» — стонал безголосо инок. Его, как и остальных пленников, охватило ледяное спокойствие.

Создание замерло, голова быстро обернулась: вправо, влево. Глаза светились как фонари.

Оно выбрало!

Прыгнуло как злая тень, как мара! За этот единый миг Грот помер и родился наново.

Думал, что тварь бросится на него, но так не случилось. У него не нашлось отваги, чтобы жертвовать собой за остальных, страх был слишком велик…

Тварь одним движением сомкнула челюсти на теле Редовии. Он отчетливо услышал влажное, жуткое чавканье, будто кто-то кинул кусок мяса в грязь. Рядом закричали, заорали жутко; крик тут же оборвался, когда тварь дернула башкой, вырывая женщину из пут, которыми та была привязана к столбу. Там, где веревки держали слишком крепко, — уступало тело и кости.

Раскачивая окровавленным мешком, который еще миг назад был живым существом, чудовище ринулось во тьму, исчезло за спинами привязанных. Его хвост мелькнул между столбами, исчез во мраке.

Все стихло. Только Халь слал сверху красное свечение.

— Ре-е-еда-а-ана! — надрывался мужчина с бородой, муж похищенной, принесенной в жертву девушки. — Я отомщу! Во имя всех богов, бесов и чертей. Ессой клянусь, да пусть бы и невзирая на Ессу.

Поднялся ропот, потом шум, гомон, скрип дверей, топот ног по деревянным мосткам. Вокруг них стало тесно от оружного люда, от жителей, невольников, слуг, детей и женщин. Кроваво светили факелы.

Грот почувствовал, как узы ослабляются, вытянул окровавленные, одеревеневшие руки, распрямил их, сделал шаг. Большего ему стражник не позволил. Снова его схватили за руки, дернули, поволокли в сторону ямы на подгородье. Рядом, позади, он слышал яростные вопли мужа Редовии, который бросался на городских, бился в их жилистых объятиях.

Их волокли по деревянным мосткам, по грязи и навозу в тюрьму. Всех, но не Грота. На его пути вырос высокий как дуб вооруженный человек в кольчуге и вышитой на груди сюркотте. Он без слов махнул рукой. Стражники изменили направление, быстро, почти бегом повели его к высоким хоромам из тесаных бревен, соединенных в охряп, крытых дранкой, а не соломой. Скрипнули отворяемые двери в проездные сени, заскрипела петля очередных ворот — ведущих в комнаты. Горожане втолкнули инока за порог, приложили для порядка палицей по спине, и… их руки исчезли с его плеч, словно лишний груз. Грот остался в комнате один.

4

Внутри царил полумрак, разгоняемый нервным отблеском огня в глиняной печи в углу, огоньками нескольких смоляных лучин, дающих больше дыма, чем света, и одиноким светильником, поставленным на грубо тесанном столе. Комната была большой, со стенами из плоских колод, обвешанных шкурами кабанов и медведей, а также гобеленами. Выглядела как рыцарское обиталище, а не хата в Дзергоне где-то на краю света. Тут был стол, лавки под стенами. И даже деревянный шпон на потолке на половину помещения.

Было пусто. Стражники не вошли внутрь, оставив Грота одного. Ну, может, не совсем. Увидев его, со скамеечки встала стройная женщина. Указала на лавку и стол. Он смотрел, удивленный, сразу оценив ее очарование, хотя это не пристало человеку его положения. Женщина была зрелая, но время не убило ее красоты, засушенной солнцем и ветром, продленной за охотой в поле и в бору, верхом на лошади.

Знатная госпожа — он понял это по ее лицу, по черным волосам, заплетенным в длинные косы, что выглядывали из-под диадемы на голове. Смотрел на вышивку придворного платья, спадающего до стоп, с широкими рукавами, обшитыми каймой.

— Приветствую, отче Грот. Я приказала приготовить для вас ужин.

Откуда они знали друг друга? О, Праотец, это дурной знак! В этом городе не любили Единоверцев, не преклоняли колени пред Знаком Святого Копья Ессы, а потому Грот предпочитал не выделяться. Он уже видел, что происходило в сборах, которые покидал Праотец и перенимал Волост.

— Вы меня узнали, благородная госпожа? Откуда, если могу… и кто вы?

— Зови меня госпожой Венедой. Я выкупила вас из ямы, но поблагодарите позже, а пока что садитесь за ужин, отче.

Красивый голос, чуть хриплый. Властный. Такую нелегко испугать; и наверняка еще сложней добиться ее благорасположения.

Он уселся за стол, где приготовили истинный пир. Хлеб, настоящий, испеченный на закваске, круглый, в трещинках. Рядом в миске — молодой мед, который звался патокой, пончик со сливами и сметаной. Оловянный кувшин — наверняка с вином, которого он и не пробовал вот уже две недели, — закопченная твердая емкость, утка или каплун, запеченный в глине. И еще — горячая репа, просяная каша со сметаной; яства, которых за дни бегства он не видывал.

Он сидел, а Венеда пододвинула глиняную миску, прикрытую льняным полотенцем. Он машинально принял ее, отбросил материю и…

Внутри был толстый кованый гвоздь. Железный. Удивленный Грот взял его в руки.

— Я знаю о вас все, инок Грот, — сказала она притворно милым голосом. — Я видела вас в сборе в Посаве. Вы прячетесь под одеждой простого селянина… И правильно делаете, поскольку тут вы места себе не нагреете — с того времени, как комес Стурмир вернулся к старой вере. Я также знаю, что вы были рыцарским человеком, прежде чем принесли обеты.

Грот отложил гвоздь на стол, взял хлеб, оторвал кусок. Налил себе вина.

— Этот гвоздь, — продолжала она, — для стрыгона. Того самого, что едва вас не убил; того, что наведывается в город всякую ночь. Вы найдете его и убьете. Так вы отблагодарите за то, что я выкупила вас из ямы.

— Или?

— Или Стурмир узнает, кто прятался в его окóле. И как думаете, чье мясо достанется тогда чудовищу в следующий раз?

Грот равнодушно потянулся к запеченной глине с птицей внутри. Ударил по столу, раз и другой. Поверхность треснула. Он освободил мясо, отрывая куски глины и догадываясь, что за птица попалась ему в руки.

— Вы слышите, что я говорю?! — почти крикнула женщина. — Вас замучают, четвертуют, заставят страдать… А потом отдадут стрыгону, если вы выдержите…

— Бегите, госпожа, к Стурмиру как можно быстрее, — проворчал он с полным ртом, понимая по вкусу, что это утка. Оторвал крылышко, обгрыз неторопливо. Заел хлебом, запил вином. — Может, успеете, пока я не закончу жаркое. Если вы знаете, что некогда я был рыцарем, то должны помнить, что я нечувствителен к угрозам и шантажу. Я оставил пояс и остроги перед воротами сбора Праотца. Я не боюсь угроз.

И вдруг женщину охватила ярость, будто в нее вселилась душа мавки. Она прыгнула к иноку, вскидывая руки, ногти блеснули, будто когти! Будь он ее невольником — наверняка порвала бы его. Но Грот не испугался, даже не отшатнулся. Схватил Венеду за запястье правой руки, сжал, придержал.

— Сядь, госпожа, — сказал он. — Не сей непокоя. Я инок, учитель, садовник Праотца, а не дворняга, которой можно приказывать. Хочешь, чтобы я уничтожил стрыгона? Зачем бы, проклятие, мне пытаться это сделать?

— Потому что ты инок божий. Ты ел плоды в саду Праотца. Твоя повинность — охранять нас от зла, которое приходит из леса. «Средь диких боров вознес я сбор ваш, — почти пропела она строфы Символа веры Ессы, — чтобы свет мой охранил вас от бесов Волоста». Ты — ученый человек, а только такой и может одолеть чудовище. В око´ле прячется немало женщин, стариков и детей. Если мы выйдем отсюда, хунгуры устроят нам резню. А если останемся, то нас пожрет стрыгон, рожденный в неправедности и тьме!

Она говорила задыхаясь: была так близко, что он на миг ощутил — или же ему только так показалось — запах ее тела. Потому он прикрыл глаза, стиснул на миг зубы, чтобы избавиться от воспоминаний, что грызли его, подобно волкам.

— Со стрыгоном — непростое дело. Не получится, как в сказках, позвать дурачка с мечом, чтобы тот убил тварь за два скойца. Жизнь — не сказка, но дорога, с которой не возвращаются. Железо, серебро или золото не убивают упыря, восставшего из могилы. Стрыгон появляется, когда кто-то совершает большое зло, он приходит как следствие этого подлого поступка. Чтобы его уничтожить, необходимо устранить источник греха, и тогда тварь уйдет, успокоенная, и вернется в замирье. Потому, — он потянулся за кубком с вином, — кто в Дзергоне совершил нечто настолько жестокое, так обидел другое существо, что оно вернулось после смерти?

— Я не отсюда. Стурмир — это мой родственник. Дал нам укрытие. Он тверд в язычестве, и если узнает правду о тебе…

— Ты весьма уверена, госпожа, что я поддаюсь шантажу. Ты слишком смела!

— Я кое-что тебе покажу. Пойдем!

Взяла его под руку и подняла с лавки. Провела инока под стену, где на постели лежал некто, завернутый в шкуры.

Грот увидал маленького мальчика — едва ли шести, может, семи весен, — он свернулся под волчьими шкурами, с прикрытыми глазами, с волосами, постриженными под горшок — на одном уровне на затылке и над ушами. Малой спал. Спокойное личико, чуть раскрытые губы, олицетворение тишины и благости. Грудь его слегка приподнималась.

— Это Якса, мой единственный сын, — сказала Венеда, наклонилась над мальчиком, поцеловала его в голову. — Мы сбежали от орд, и если мы выйдем отсюда, нас убьют хунгуры. Убьют страшно, из мести, яростно, с ненавистью. С наибольшей болью, какую только этот помет Чернобога сумеет причинить. Потому что мы — Дружичи. Мой муж, мой господин, отец Яксы, убил на Рябом поле высшего кагана. Мы — его крови и плоти. Помоги нам! Мы действительно не можем отсюда выйти. Ты не слушаешь угроз — послушай же мольбу! Смилуйся, иноче!

Грот положил руку на голову спящего мальчика и сказал:

— Хорошо бы, чтоб из праха и костей рыцарей на Рябом поле встал мститель.

— Хорошо бы, чтоб такого не случилось, — пробормотала она, — иначе не останется в мире ни одного Дружича.

И вдруг пала на колени. Буквально: на оба колена, перед Гротом, целовала его в руку, прижимала к губам, а в глазах ее он видел слезы.

Эти глаза напомнили ему кое-что. Из-за таких же он некогда принял обеты, отбрасывая прошлое, словно поношенный плащ.

Из-за таких глаз у него всегда случались неприятности.

— Ради этого мальчика… я сделаю это. Да пребудет с ним сила Ессы… как и со мной. И с тобой, сестра.

5

Следующий день выдался мрачным и серым, словно близились дзяды, а не весеннее равноденствие. Солнце еще не вышло из-за туч, накрапывал легкий дождик, превращая землю в городе, стоптанную сотнями ног, в болотистую, глинистую грязь, перемешанную с конским и коровьим навозом. Женщины не выходили из домов ткать лен, не скрипели гончарные круги, не звенели молоты в кузнице. Все попрятались в домах, окруженных клубами седого дыма.

Око´л был богатым. Тут были мастерские, каких не встречалось во многих из замков. Улицы без мусора и человеческого дерьма, потому что нечистоты сливали в дубовые желоба, куда стекала дождевая вода с крыш. Колодцы с чистой водой и источник, откуда по долбленым стволам и трубам воду распределяли в важнейшие места. В каждой хате — глиняная печь, дым от которой уходил прямо в отверстие в крыше. Амбары, хлева и скотные сараи.

Был почти полдень, когда инок выбрался на обход око´ла. Начал он с майдана, где вокруг журавля расставлены были шесть жертвенных столбов. Третий — окровавленный. Кровь впиталась в мокрое дерево, проникла в его слои, словно ужасное напоминание; Грот все еще слышал жуткий вопль Редовии и глухой, бессильный крик ее мужа.

Вдруг под докучливым дождиком Дзергонь с его серыми стенами хат, выныривающими из грязи как ядовитые грибы, показался ему бездной. Уставшие, согбенные люди выглядывали из дверей, словно крысы, быстро пробегали уличками, словно кто за ними гнался. Стрыгон. Его присутствие, неощутимый смрад стояли над око´лом словно проклятие. Он ждал ночи, чтобы прийти снова. Интересно, кого нынче принесут в жертву?

Грот сжал кулаки. Он проявил трусость, он не должен был позволять такого — как инок, как жрец Праотца.

«Ты не станешь красть и блудодействовать в сборе отца моего. В том, что выстроил я средь лесной глуши. Не посягнешь на жизнь ближнего, поскольку всем я дал поровну».

Законы нынче казались пустыми словами. Он стоял здесь, посреди око´ла, небольшой сбор из грубых колод, с башенкой. Сад был вырублен, сожжен. Кто-то терпеливо подкладывал огонь под яблони, пока те не превратились в обугленные обрубки. Но из земли их вырвать так и не сумели. Вросли они глубоко, как истинная вера.

Грот заглянул в сбор, чтобы сразу отступить. Там, где должен был стоять камень со Знаком Копья, которым Бедда убил Ессу, избранника Праотца, высился мрачным валуном грубо отесанный болван языческого Стрибога. Стоял неподвижно, не вросший еще в землю, держа в левой руке рог, а в правой — огромный лук. Божество стрелков — как ветер раздавал дары и далеко нес стрелы. Двое людей с пустыми глазами, светлыми, стриженными под горшок волосами и усищами, заправленными аж за уши, обвешивали идола дарами. Мечами, сегментированными поясами воинов, колчанами и прямыми луками, набрасывали проткнутую, распоротую по бокам, чуть проржавевшую кольчугу. Таблички с законами на стенах покрыты были слоем глины. Выдавили на них языческие резы, представляющие старых богов: Мокошь и Карса, чьи изображения хранились лишь на камнях, в отличие от молодых, вытесанных из дерева.

«Не станешь кланяться богам из камня и дерева…»

Он обернулся и хотел уже выйти, и тогда что-то свистнуло; в стену сбора, ставшего храмом, воткнулась длинная перистая стрела. Железный наконечник был с косым крюком — редко виданным у лендичей и вообще у ведов.

В десяти шагах от него стоял Стурмир. Инок прекрасно видел его полысевшую ото лба голову, длинные волосы, которые спадали по сторонам черепа. Подозрительные глаза. За его спиной — двое воинов, в шлемах из Скандии, с забралами на лоб и лицо, с отверстиями для глаз. Воины опирались на топоры, комес же опустил лук, ступил ближе, встал в шаге, холодный и мокрый от дождя.

— Едва Венеда выпросила для тебя свободу, как ты принялся разнюхивать, чужак?! — заговорил Стурмир.

Грот схватил стрелу. Вырвал и сломал в кулаках, больших, как булыжники. Выше Стурмира на голову, он наверняка вызывал как беспокойство, так и злость.

— А может, — оскалил желтые зубы комес, — ты поддерживаешь Единоверцев? Пришел увидеть, что тут происходит с монашеским местечком? С иноком, который сбежал, едва пришли вести с Рябого поля? Он не остался защищать верных господних дерев! Но не забыл захватить с собой шкуры да шкатулки. Проклятый единоверческий род! Проклятые иноки, лекторы, иерархи и патриарх. Нам нет нужды в лендийской волшбе. У нас собственные боги. Из камня и леса.

— Я ищу следы стрыгона, милсдарь комес. Чтобы он не накликивал проклятия богов, проливая кровь невинных.

Стурмир сунул лук в луб, закинул за спину. Протянул руку к дружиннику.

— Может, ты еще меня убийцей назовешь?! Скажи это мне в лицо, лживый сукин сын!

Вдруг в руке у него появилась палка. Комес ударил ею Грота сбоку, прощупывая ребра. Раз, другой, третий. Запальчивый, разъяренный — хотел попасть и по голове.

Не сумел. Инок перехватил палку левой рукой, вырвал из ладони Стурмира. Перехватил палицу двумя руками… Комес отпрыгнул, но Грот лишь переломил толстое древко, словно щепку. Отбросил под болвана Стрибога.

— Не бейте меня, комес. Зачем руке трудиться? Нынче холодно, еще трясучка на вас нападет. Зачем напрягаться?

— Ты-ы! Ты-ы! — выдавил из себя Стурмир, оглянулся на дружинников, но те не торопились выступить против Грота. — Венеда поручилась за тебя, приблуда! Только потому ты еще не в яме. Но если станешь меня злить, лезть на глаза, то быстро туда вернешься! Ступай к бесам, найди себе угол и не высовывайся. За стены тебе идти незачем, понял? Не веришь, — махнул он рукой на врата, — тогда проверь. Ну, ступай! Ступай прочь! Приказываю тебе, слышишь?!

Несколько удивленный, Грот вышел из сбора и свернул на улочку, ведущую к валам. Вслед ему несся злой смех Стурмира. Он шел, пока не увидел деревянной лесенки наверх, на корону вала. Поднялся. Выглянул.

Увидел лес и взгорья: серые, заслоненные стеной дождя. Помост, что тянулся к воротам, был полон мертвых тел, валявшихся будто тряпки, нашпигованных стрелами.

Увидел край леса и исчезающую там дорогу. И бурые фигуры всадников на низких, коренастых лошадях.

Хунгуры…

Он видел трех воинов, едущих краем леса — неспешно, медленно, с луками в руках. Кружили вокруг Дзергоня будто горные волки, терпеливо дожидаясь, пока пойманная в ловушку жертва сойдет наконец со скалы.

Он повернулся и начал спускаться. Медленно, неспешно, шаг за шагом. А когда уже был на улочке, кто-то легонько потянул его за плащ. Кто-то, прячущийся между лестницей и деревянным остовом вала. Скорчившийся бледный юноша, хромающий так, будто правая нога у него была короче. В серой рубахе без рукавов.

— Пст! — прошипел он. — Господин, не оглядывайтесь. Я Самко. Много знаю о том, что нас мучает. О стрыгоне.

— Правда? — засомневался Грот. — А может, ты еще и место знаешь, где могила того, кто в него превратился?

— Если бы я это знал, то сам бы проткнул ему грудь колом. Комес даже приказал проверить кладбище за валами. И огнище, где раньше жертвы приносили. Но я ничего не нашел. Ни дыры, ни земли разбросанной, ни вони, ни крови. Он не отсюда, господин.

— Когда стрыгон впервые появился?

— Еще до хунгуров. Пришел, как Халь наступил. Сперва исчезали стражники с валов. Потом люди, что в злое время вышли из дому. Наконец, не стало у нас ночи без жертвы.

— Значит, похищает, а не рвет. Сколько же исчезло у вас?

— Тише, господин, а не то еще комес услышит. Как стемнеет, приходите ко мне в хату, на улочке подле журавля. Третья слева. Будьте там, как стемнеет, как народец выйдет… вести тех к столбам. Тогда они будут другим заняты, а мы поговорим.

— Буду, — Грот почувствовал, как у него сжимается сердце. — Надеюсь только, что это не ловушка…

— Я тоже верю в Ессу, — прошептал парень. Высунул на миг руку из-за пазухи, и тогда Грот увидел в ней Знак.

— Приду. Жди.

Парень кивнул и хромая — почти бегом — начал удаляться. Инок смотрел ему вслед и вдруг кое-что понял.

Он похищал, подумал Грот. Стрыгон похищал стражников. Потом, наверняка, других пленников. Вчера — Редовию. А кого нынче? Похищает… Отчего он забирает людей, вместо того чтобы рвать, убивать, выплескивать из себя гнев клыками и когтями? Вместо того чтобы калечить в ночи, на месте, где кого застанет, он забирает тела. Но куда?

Это был первый след. И одновременно вопрос. Может, Самко и правда знал ответ?

Он вздрогнул, когда услышал крик. Безумный, жестокий, бесконечный вопль. Несся он из дворца, с майдана. Не было нужды заглядывать туда, чтобы понять, кто там может вопить.

Крик несся из ямы — это кричал обезумевший от боли муж Редовии.

6

Грот подождал, пока опустеют улицы и все соберутся на майдане. Нашел дом, третий слева — длинный, низкий, но с высокой, крытой соломой крышей. Дождь утих, на уличках клубился туман и кислый дым. Инок постучал в небольшую дверь со щелью для замка. Тишина. Никто не отозвался по ту сторону. Изнутри не доносилось и шороха. Падающие с крыши капли глухо постукивали о деревянные мостки улочки.

Он постучал сильнее. Дверь была солидной, с железными полосами, отворялись кривым сложным ключом. Но… зачем бы ему вламываться внутрь, если там нет Самко?

Потеряв терпение, он принялся колотить раз за разом. И вдруг по ту сторону послышался шорох. Кто-то прижал глаз к щели; раздался старческий, дребезжащий голос:

— А кто там?

— Я, Грот, к Самко. Откройте.

— К Са-а… мко? Не-е-ет. Не-е-ет… — Голос сделался плаксивым, инок услышал слова, произносимые словно бы израненными губами, бесформенные, измененные, едва похожие на человеческие. — Не-е-ету-у е-е-его-о.

— Откройте, во имя Ессы. Слава Праотцу! — рискнул он.

Как ни странно, подействовало. Инок услышал шорох, постукивание по ту сторону двери. Защелкал замок, зашуршал засов, сквозь щель вырвалось свечение — Грот даже прищурился. Увидел трясущуюся старуху с искривленной набок шеей, а за ней бревенчатую стену, завешанную шкурами, щитами, копьями, головами кабанов и оленей.

— Са… са… мко нету. Нету…

— Как это? Что же с ним случилось?

— Взяли его… градские. Волост их ви… Взяли.

— Куда?

— На Не… покой…. Тудой, — показала бабка в сторону майдана и вдруг вся затряслась. — Ох, нету больше Самко, нету…

— Как это?

И тогда дрожащая, невнятно бормочущая старуха сложила обе руки в форме звериной пасти, клацнула ими раз и другой.

— Стрыгон его возьмет… Он сам…

Грот уже не слушал. Развернулся и побежал улочкой в сторону майдана. Еще не знал, как вырвать Самко из лап Стурмира, но уже гнал, оскальзываясь, по мокрым доскам улицы. Вылетел из-за поворота и…

Сперва ударил в него громовой хор криков и воплей. Потом — бегущая прочь толпа. Услышал рык, отдельные слова, проклятия.

— Пришла-а-а! По домам!

— Запирайте двери!

— Гром, спаса-а-ай!

— Стрибог! Стрибог! — кричал кто-то в толпе. Усатый человек в кожухе и меховой шапке. Масса бегущих людей, в сорочках, рубахах и куртках, в серых и бурых плащах подхватила Грота и кинула под стену; падая, он ударился головой о бревна так, что из щелей посыпалась глина. И тогда над городом, за неровной линией домов и крыш, он увидел пылающий, злой лик Халя.

Хотел подняться, стоптанный, но жители все мчались, убегали с майдана. Низкий, коренастый кмет в кожухе ткнул его плечом, бегущая женка с большими подвесками над ушами и в треугольном колпаке толкнула его с силой взрослого мужчины. Он отлетел в грязь, вскочил на ноги, прежде чем его успели растоптать кожаные башмаки, мелькающие вокруг, бьющие в мостки сапоги, лапти и босые ноги бегущих.

Наконец он поднялся, истоптанный, с ручейком крови, стекающим изо рта и носа. Спотыкаясь, двинулся на майдан. Миновал поворот, последних запоздавших беглецов от стрыгона, прошел вдоль ряда хат, из которых доносилось постукивание опускаемых засовов. Выскочил на майдан, окунувшись в кровавый свет Пустой Ночи, оперся о высокий журавль, тяжело дыша.

Он опоздал. Увидел ряд столбов, из которых лишь один был покрыт кровью. Кровью Самко, видимой на глине, на бревнах колодца, в густой грязи.

И в пасти чудовища! Стрыгон встал на задние лапы. В челюстях он сжимал плечо и левый бок юноши, протыкая клыками худощавое тело. Не обращал внимания на Грота, но тот не оставил тварь в покое. Подскочил ближе, в крови, ткнул ему в глаза выхваченным из-под плаща Знаком.

— Ступай в бездну, помет Чернобога! Рожденный ложью Волоста ублюдок языческих лесов! Прочь! Прочь! Изгоняю тебя, стрыгон!

На такие слова чудовище развернулось. Грот увидел его буркала, похожие на два фонаря, его охватил первобытный запах леса, старой листвы, трухлявой древесины и смолы. Он ступил с воздетым Знаком и…

Стрыгон двинулся, не выпуская тела Самко из пасти. Инок крикнул, потому что, несмотря на всю его веру, волосы на голове встали дыбом.

Но тварь не ударила!

Одним движением угловатой башки, оплетенной диким хмелем, оттолкнула инока с дороги. Толчок был как от кузнечного молота, но холодный, ледяной. Правая рука бессильно пала, тело отлетело в сторону. На миг, на одну короткую минутку длинное, оплетенное, словно лохмотьями, хмелем тело стрыгона промелькнуло рядом с падающим человеком. Рука со Знаком, опускаясь, задела бок чудища. Святой символ воткнулся в него, как раскаленное железо в тело преступника. Оставил на бледной, морщинистой коже длинную царапину, из которой полилась дымящаяся черная кровь.

Рык стрыгона был таким глубоким, что затряслись дома и хаты…

Что происходило дальше, Грот не видел. Просто лежал в грязи. Трясся, чувствуя пронзающую его волну холода. Окровавленные губы произносили молитвы Ессе. Он сжимал в одеревеневшей руке Знак, и символ этот придавал ему сил. Из Знака истекал свет и тепло, перед ним расступалась тьма древнего бора.

Грот вставал: сломанный, согнутый от боли, но неуступчивый. Вот только чудища… чудища уже не было. Стрыгон исчез, оставив после себя кровь и страх.

Грот стоял, водя взглядом по линии соломенных крыш, по затворенным окнам, по запертым на засовы дверям. По поилкам для животных, валам и обеим башням града.

И вдруг он приметил след. След крови — черной, но исходящей паром, кипящей, словно живой. След, зеленовато блестящий в свете Халя. Явственный — шел он ко второй караульне, что стояла над Санной. Жрец не колебался. Закутался в измазанный грязью плащ и двинулся за стрыгоном. Вошел в улочку. Кожаные сапоги застучали по бревнам, захлюпали в лужах.

Под башней след обрывался. Вел в самый угол, рядом с валом. Валялся там мусор, доски, обломки. Грот сперва встал, растерянный, но потом наклонился, отвалил тяжелый еловый брус и между перекрещивающимися бревнами вала, заполненными камнями и глиной, увидал широкую дыру — от нее пахнуло сыростью и холодом. Проход. Под валом или сквозь него. На берег Санны. За город.

Он заколебался, но только на миг. Дальше были темнота, время упырей, дикий лес и хунгуры. Но в эту ночь Есса направлял шаги своего верного слуги…

7

Лес, куда он зашел, минуя высокий берег Санны, казался древним, из прошлого, из каменного и деревянного века людей. Не увидели его тут глаза хунгуров, не заметила стража из города. Идя все менее заметным следом кипящих капелек крови стрыгона, Грот углубился в дикую чащу. В место, где огромные, выстреливающие вверх стволы елей и смерек казались колоннами, подпирающими небеса. Он шел мимо ям от поваленных деревьев-гигантов, бликующих поганками. Проходил под упавшими стволами, меньшие из которых были как столпы мира, подпирающие Осевую Звезду, вокруг которой кружили все меньшие луны и созвездия. Он нырнул в папоротники, в кусты боярышника и терна, которые едва-едва покрылись молодой зеленью.

И когда кровь стрыгона выгорела на камнях и подлеске, Грот пошел дальше, полагаясь на шестое чувство, сквозь лесные бездны. Шел, пока не услышал впереди странный скулеж. Не то волка, не то упыря. Грота прострелила дрожь, но он пошел медленнее, ухватил Знак, а потом выглянул из-за раскидистого папоротника.

Он увидел круглую поляну, засыпанную золотыми листьями. Искупанная в сиянии Халя, украшенная огромным, выкрученным, словно в жутком танце, деревом. Оно давно усохло, возносясь над кронами своих братьев, словно дикая жалоба вырубленного леса.

Под корнями, что как змеи торчали из-под палой листвы, лежал окровавленный мешок в кожухе. Едва узнаваемые останки человеческого тела, разодранного напополам, растерзанного; одна рука — отдельно.

Самко…

Был тут и стрыгон, спрятавшийся в тени по ту сторону дерева. Он вдруг вынырнул из-за толстого корня, пересекая полосу красного сиянья. Грот думал: бросится, но ничего такого не случилось.

Стрыгон наклонился над одной из пяти продолговатых ям, свежевыкопанных под деревом. Вынул оттуда нечто, и Грот почувствовал, словно его облили ледяной водой. Останки, труп, почерневший, растрескавшийся: ребенок или карлик.

Неожиданно стрыгон прижал останки к груди, баюкая в когтистых лапах, похожих на кривые ветки столетнего дуба. Гладил. А потом вложил нечто в мертвые челюсти. Погладил потемневший череп, поднял сжатый кулак, из которого на зубы трупа упало несколько темных капель.

Потом стрыгон положил останки в могилу: медленно, осторожно, словно мать, кладущая ребенка спать. Подскочил к трупу Самко, отрывая кости и жилы, с яростью рвал жертву, выхватывая лучшие куски. Потом наклонился над второй ямой, вынул новые останки, которые наверняка много лет тому назад были человеком. Клал трупу меж зубов куски человеческого мяса. Кормил мертвеца телом Самко, вливал ему меж зубов свежую кровь.

И вдруг завыл, протяжно, пронзительно, высылая в Пустую Ночь слова жалобы, песни. Они звучали в голове у Грота как хорал, как песнопение.

О-о-т черных врат иду, от белого инея,

От руин, где рыдает душа моя,

Где бьется во мраке, в грудь стучит.

Вижу, как рвут тела моих деток

Призраки вурдалаков жутких,

Реки крови, пьяные, проливают,

По борам бродят Стурмира стражи

Цепью сковали душу мою, женину

В проклятый вар погружая…

Ах, когда ж наступит муки конец…

Грот уже все понял. Уже все узнал. Стрыгон был стрыгой. Матерью детей. Она заботилась о них даже после смерти.

Он отступил, потому что не мог на это смотреть. Скрылся во мраке, меж вековыми деревьями, исчез, растворился во тьме, словно это он был призраком.

8

Грота схватили, едва он вышел из-за деревьев. Услышал шелест листвы за спиной, ритмичные удары в мягкий подлесок, словно бежало стадо оленей. Вместо того чтобы свернуть, поискать укрытия, он просто стиснул зубы и побежал.

Недалеко.

Петля как змея упала ему на шею. Сперва инок думал, что это стрыга, леший, боровой или другой какой лесной бес. Хватался за Знак, искал под плащом, но прежде чем вынул — петля придушила его, потянула на землю. Он проехался по грязи и корням, схватился за веревку, но не сумел ее сорвать.

А потом скорее почувствовал, чем увидел две уродливые волосатые фигуры. Всадников в рогатых шлемах и шапках. В ноздри ему ударил — сквозь влажный запах леса — смрад хунгуров. Он попытался встать, но сразу же упал на колени.

Из-за всего случившегося он о них забыл. А теперь — вот что случилось! Они напали, словно волки. Один то и дело дергал за веревку, привязанную к шее инока. Второй приложил ему к груди короткое острое копье. Был и третий, кружил где-то позади, взгляд Грота следил за странно выгнутым луком в его руках и за стрелой, уже наложенной на тетиву. Но та еще не была натянута. К счастью.

Удар в голову снова бросил Грота на землю. Но инок не упал, закусил губу и терпел, начиная медленно подниматься. Хотел сорвать петлю, сдавившую шею…

Второй удар уложил его на мох и саван из листьев. Грот слышал гортанные, резкие покрикивания на ненавистном языке хунгуров. Потом — шум, с которым один из них соскочил на землю, а потому — стал возносить немые просьбы к Ессе. Будь у него меч, возможно, все сложилось бы иначе. Но он отрекся от меча, как и от рыцарской славы…

Услышал шелест доставаемого клинка и приподнялся, опираясь на локоть, перевернулся на бок, чтобы встать лицом к лицу с преследователем. Пусть убьют его! Но, по крайней мере, он взглянет в раскосое, нечеловеческое лицо хунгурского беса.

Увидел беленую морду, прикрытую сверху меховым малахаем.

И вдруг почувствовал запах мокрых листьев, леса и влажного мха…

Сжался, спрятал лицо в ладонях.

Она выскочила оттуда, откуда никто ее не ожидал! Из-за спины хунгуров, из мрака под низкими ветвями густых зарослей смерек. Сперва напугала лошадей — те застригли ушами, затрясли головой, вздергивая ее, вставали дыбом. Одна, а потом и вторая, наконец — и третья вырвались в лес, понесли вместе со всадниками. Первый — тот, который держал веревку, — слетел, кувыркнулся, упал между молодыми деревцами. Падая, больно дернул за горло Грота.

Она же добиралась до них по очереди. Теперь они не были победителями. Грот слышал хруст когтей, отвратительный звук рвущейся кожи — а может, и тела. Тот хунгур, который готовился зарубить инока, угас, словно задутая свеча.

Второй, которого сбросил конь, не защищался. Вскочил на ноги, вылупил глаза, надвинул поглубже меховой рогатый колпак. Просто развернулся и… бросился наутек.

Она догнала его в три шага. Кинулась сзади, кусая, как волк. Одно движение, клацанье клыков, рывок головой и… оторванная рука с окровавленным мечом летит куда-то в лес, бьется о гладкую, серую еловую кору.

Голова вниз, крик, короткий, горловой, хриплый, никчемный, как и душа хунгура.

Стрыга насыщала жажду мести, и для измученной души Грота — звучала как музыка.

Стрыга какое-то время рвала захватчиков. Инок смотрел на листву, подрагивающую на ее загривке, на заплетший шею хмель, на колючую чернику, опутывавшую ее как добротный доспех. Когда все это замерло, он испугался.

Увидел ее пустые, холодные глаза. Все ближе, все быстрее. Она шла к нему.

Он тщетно искал Знак, не чувствовал цепочки на шее, видимо, потерял… о, Есса.

Она шла, он уже чувствовал ее дыхание, дикий, роскошный запах чащобы, свободы, крови, первобытного ненасытного наслаждения, царства, которое они, лендичи, разрушили, вырубая леса, ставя замки, грады, загоняя народ в сборы и к плугу.

Она была как иной мир. Дыхание прошлого, времен, когда люди и бесы собирались в храмах Волоста, чтобы вкушать плоды дикой лозы и черного меда, водя хороводы, единясь и спариваясь в безумном, нечестивом неистовстве… Мужчина с женщиной, женщина с женщиной, брат с сестрой, дочка с отцом… Вольные и одержимые свободой.

Она шла шаг за шагом. Все ближе, уже была за миг, в двух локтях.

И тогда он зашептал, пропел слова, которые просились на язык.

От черных врат иду, от белого инея,

От руин, где рыдает душа моя,

Где бьется во мраке, в грудь стучит…

Она замерла, будто удивившись, что он повторил ее слова так точно, так жалобно. Двинулась дальше, плыла, а фигура ее размывалась в глазах инока.

Прошла рядом, с посвистом, его лишь чуть хлестнул ее хвост, увенчанный веткой дикой черники, воткнулся шипами ледяной боли в и так страдающее тело. Прошил холодом и исчез, словно запах палой листвы и лесного сна.

Грот остался один. Как и тогда, годы назад, когда он принес клятвы и положил рыцарский пояс к стопам Праотца.

9

Он вернулся утром, когда теплое сияние солнца уже начало просвечивать сквозь сучья деревьев. Продирался сквозь папоротник и кусты, раздвигал лапы молодых елей, чтобы остановиться на краю поляны смерти.

При свете дня дерево уже не казалось настолько большим, словно его оживлял лишь свет Халя. Увидел купы листвы и пять раскопанных могил у подножия усохшего гиганта.

И еще нечто, чего он не заметил ночью. Вырезанный, вытесанный давным-давно на стволе дерева крест. Знак заразы? Предупреждение? Он знать не знал, что об этом думать.

Заглядывал по очереди в ямы, но в каждой лежал лишь один маленький труп. Останки детей, разного возраста, судя по их размерам. Высохшие бурые кости, обтянутые серой, такой же сухой кожей, округлые шары черепов, глядящие темными глазницами. Следили за каждым его движением, когда он наклонялся над раскопанными могилами, предупреждали: не тронь нас! Оставь! Не нарушай нашего покоя.

Но он пришел не за тем. Искал могилу стрыги, место, откуда та выходила в ночи. Не нашел ничего. Перевернул всю поляну, заглядывая за дерево, обошел лес вокруг. Раскопал руками один подозрительный холмик. Нашел муравейник, укрытый в подлеске. И только.

И наконец он склонился над могилами. По очереди осматривал останки пятерых детей стрыги. Благословил их Знаком, помолился, прося Праотца отпустить им грехи. Наложил на голову каждого знак крови, но в глубине души чувствовал убежденность, что этого будет недостаточно. Что не в этом дело.

Он осмотрел останки самого старшего из детей: возлагал руки, проводил по костям. И вдруг между ребрами почувствовал нечто острое, твердое. Поранился, порезал руку. Осторожно вынул это, осмотрел.

Кусок ржавого железа. Наконечник стрелы, но с крючком, какой редко использовали лендичи. Он положил его на ладонь и рассматривал теперь, словно околдованный. Был только один человек, который пользовался такими наконечниками. В Дзергоне, недалеко.

Как обезумевший он припал к следующей могиле, к следующей и к следующей. Искал на трупах подтверждения и без труда находил. Три необычных наконечника стрел. Он подскочил к дереву, провел рукой по неровной коре, поскольку что-то ему тут не нравилось. Нашел еще два — воткнувшиеся в ствол так глубоко, что он не смог их вынуть израненными руками. Торчали там как символы мести, указывая только один путь: в Дзергонь.

Он кивнул, поскольку уже знал, что́ сделает. Доказательства имел на руках, в кошеле. Так просто, так быстро. Так неожиданно.

Перед тем как уйти, он еще раз взглянул на останки. И заметил странное дело. Всех их оплетали корни деревьев, дикого плюща, боярышника и терна. Проникали меж костьми, окручивали их, будто сухожилия и мышцы, соединяя суставы крепкими узлами.

Совершенно так, как если бы от их прикосновения тут зарождалась жизнь. Как долго стрыга кормила их мясом жертв? Сколько ночей, освещенных луной, вливала кровь сквозь стиснутые зубы?

Он не знал, что делать. Искать осиновый кол? Срывать покрытые остатками сморщенной кожи черепа, класть их меж ногами, чтоб задушить упырей в зародыше? Или стрыг? Ужасных детей мести?

Уходил он с поднятой головой, словно нашел сокровище. Есса, неутолимый вестник и гонец Праотца, направлял его шаги: когда он продирался сквозь кустарник, споткнулся и упал. Рядом с небольшим, поросшим травой холмиком. Корни вековых грабов и дубов сплетались на нем, словно грубые ладони, защищая от чужаков. Лес помогал упырям, оберегал их, а Грот сразу почувствовал, что это могила.

Увидел выброшенную изнутри землю, дыру сбоку, которую наверняка не дожди вымыли. Грот положил обе руки на вершину холмика и почувствовал присутствие. Там, глубже, под спутанными корнями деревьев, спала стрыга, ожидая ночи, восхода Халя, чтобы восстать из могилы и принести в Дзергонь страх в кровавой пасти.

Страх… Он вел к преступлению, к крови, к мести. Но и к Праотцу. Грот улыбнулся, потому что уже видел, как упырь становится выразителем воли владыки мира и звезд. Как он невольно помогает совершать божье дело.

Он не станет удерживать стрыгу, не воткнет ей в башку железный гвоздь, не отрежет голову умершей, не вытешет осиновый кол.

Вместо этого Грот составил план. В конце концов, он — как и все — лишь орудие в руке Праотца. Инок оставил могилу и пошел к Дзергоню, на обрывистый берег Санны, где не могли его высмотреть хунгуры.

10

Сперва с лютой ненавистью стегали ее батогами. Потом лупили палками, надтесывали топориками, калечили ножом, обливали выплюнутым изо рта пивом и грязной водой. На счастливую ворожбу, на доброе начало весны и грядущего лета. За тяжелую зиму, снег, морозы, беды и несчастья. За желтую листву на деревьях и за реки, скованные льдом. За голод, пустоту в амбарах, за смерть и болезни детей, за крохотные, бедные могилы в снегу.

Грубо вытесанный болван Моры уже не напоминал людскую фигуру. Стоял посреди зала, где под стенами, на лавках, собрались воины, доверенные люди комеса и горожане. Хлестанье Моры — древний языческий обычай, принятый даже иноками и иерархами. Обычно шел он с пиром в честь весеннего равноденствия, с питием и весельем. Последний аккорд праздника Изгнания, когда болван зимней богини торжественно выносили за око´л, бросали в реку и сплавляли по течению либо жгли на костре.

Однако нынче веселья не было. На столах громоздились калачи, лепешки, стояли кувшины с медом и пивом, вяленые сливы и печеные овощи в глиняных мисках. Пивные подливки, смеси каши и мяса, кабанье сало, печеное в горшках, — но лица оставались серыми и невнятными. Даже когда Стурмир поднял простой тисовый лук, посылая стрелу в тесаную, измазанную красным башку Моры. Послышался негромкий ропот и крики. Стихли, когда на идола пала мрачная тень Грота.

— Тебя здесь не рады видеть, человече! — не смог сдержать себя Стурмир. — Я приказал тебе сидеть в углу и не попадаться мне на глаза.

— Нынче третья луна после новолунья, вельможный комес! Закон гостеприимства, данный старыми богами, гласит, что в этот день не гонят за ворота даже пса, не то что доброго человека!

— Тогда сядь там, на сером конце. И лучше делай вид, что тебя там нет, чтобы меня не разгневать.

— Сяду! — крикнул Грот. — Сяду, но сперва хочу кое-что тебе сказать, вельможный господин!

— Мне не интересно. Молчи!

— У меня есть новости о стрыгоне! Почему — вернее, из-за кого — он приходит в око´л!

Собравшиеся в зале аж подпрыгнули. Поднимались все — старшие, усатые и бородатые воины, подростки, мальчишки, дружинники. Соратники Стурмира вскакивали с лавок, тараща глаза, покрикивая один на другого.

— Откуда? Как? Кто это?

Инок отбросил грязный, потрепанный плащ. Вынул горсть ржавых наконечников.

— Истинный виновник, — загремел его голос, — сидит там, во главе стола. И это — ты, Стурмир!

Если монах полагал, что теперь раздастся гром или голос труб Ессовых, что под ним провалится пол или что Стурмир кинется на него с мечом, — то ошибался.

— Ты виновен, потому что этими стрелами ты убил детей женщины, которая превратилась в стрыгу и взимает дань с горожан. Вот доказательство! Вот указанье. Но говорю тебе: у тебя есть еще надежда. Ты все еще можешь согнуть гордую выю перед Знаком Ессы, выбросить болванов из сбора, начать доверять законам, а не лжи Волоста. Тогда сила Праотца охранит тебя перед стрыгой!

— Где ты это нашел? — Стурмир встал. — Я с самого начала знал, что ты — поп! И куда привел тебя этот проклятый Есса?! Что показал тебе, что ты теперь порочишь мою честь?

— Далеко отсюда. В лес, к дереву с крестом, где ты закопал тела пятерых детей.

— Ты нашел могилу стрыги?

— Если б Есса благословил меня, я бы уже избавил вас от беса. Но не все так просто, Стурмир.

— Ты уже мертв! — крикнул градодержец. Хоть старый, седой и лысый, он перескочил через стол, сбивая и топча кубки, миски и кувшины. Медленно шел с выставленной вперед рукой с расставленными пальцами.

— Слушайте меня, люди и слуги! — возгласил Грот. — Еще есть для вас надежда! Покоритесь Праотцу, примите свет его посланца, Ессы. А прежде всего — покарайте виновного! И тогда перестанете трястись ночами, закрываться с детишками по хатам!

Стурмир остановился и фыркнул злым смехом.

— Ты хочешь узнать, кто виноват, инок?! Так вот — все мы. Я, он, — хлопнул комес по спине бородатого мужика в кожухе. — Миломир, Стогнев, который вон там ковыряется в зубах. Тот человек, этот, вон те за столом! Покопайся поглубже в костях этих ублюдков из-под

дерева, и найдешь там больше доказательств. Кусок меча Хвостка, след от топора Креслава. Кости, разломанные молотом Всебора!

— Вы все их… убили?!

— Нет. Мы не убили! Это был Закон Непокоя. Восемь лет тому пришла зараза. Мы принесли Дерславу и ее детей в жертву! Непокой, закон старый, как мир, как бор, как лес. Вырезанный на камнях, тут, где нынче стоит око´л. Пользовались им еще до того, как пришли лендичи, прежде, чем Моймир провел границу королевства огнем и железом. Когда приходит Непокой, мы жертвуем одним, чтоб прочие могли жить в покое. Тогда, в осеннее равноденствие, пришло такое время. Я стрелял точно…

— Почему выбрали ее детей?!

— Потому что те заболели первыми! Я боялся, что они заразят весь град. Пожертвовал ее… и мы спасли Дзергонь. После никто не умер! Так выстоял око´л, мой око´л; который я поставил на диком корне и на голой скале. Я позаботился, чтобы навоз не лежал на улицах, чтобы в домах были печи, а не открытые очаги, чтоб люди имели свежую воду из колодца и источников, а усиленные скалой валы чтоб оберегали их от врага. Я покорился королю лендичей, но в стенах именно я был и остаюсь владыкой! Взять его!

— Никогда не обретете покоя! — кричал Грот. — Только единая вера освободит вас от страха, а справедливость удовлетворит упыря!

Кричал он в пустоту. Они шли к нему со всех сторон. Десять рук пали ему на плечи, дюжина тянулись к плащу и телу. Схватили, дернули, повалили на пол.

— Стрыга кормит своих детей кусками тел! — надрывался инок. — Чтобы выросли мстители! Когда восстанут, как упыри, разнесут Дзергонь на куски! Станете тогда рыдать, проклятые! Проклятые! Ступайте в лес! В морскую бездну, к Чернобогу и бесам!

Не позволили ему говорить. Мужчина, называемый Креславом, воткнул ему в рот свою меховую шапку.

11

Как и раньше, кинули его спиной на деревянный столб, спутали руки конопляными веревками, так что он взвыл, выкрутили, накладывая узлы, которые уже могло разъять лишь железо.

— Стурмир! — крикнул отчаянно Грот. — Всегда есть время! Послушайся гласа разума! Откажись! Молитесь Ессе! — продолжал он, видя уже, что никто его не слушает. — Падите на лица свои, воздайте ему честь, повторите законы, и чудовище ничего вам не сделает.

Никто не слушал его, потому что все были как в забытьи; словно водили хоровод в честь Грома или праздновали Субботы. Халь не взошел, небо затянуло тучами, а площадь опустела. Снова люди сбегали в дома, прятались за воротами и дверьми, затворяли окна, запирали двери, заставляли входы.

Ждали. В начале этой первой теплой весенней ночи покачивались огоньки факелов, оставленных на башнях и в устьях улиц. Но приугасли, будто сила леса душила в зародыше любой свет…

Стрыга пришла вместе с темнотой. Он снова почувствовал истинный запах лесного лона богини. Услышал приближающийся шорох ее лап. Ничего не видел, пока она не появилась, ступая неторопливо, как волк. Вышла сзади, из-за спины: он увидел ее бледное тело, усыпанное листьями и хмелем, только когда она миновала столб справа.

Он приветствовал ее как старую знакомую, хотя сердце его подкатило к горлу. Но она повернулась к человеку лишь на миг. Грот замер, ждал нападения, но… его не случилось.

Стрыга прыгнула — к пустым столбам, замерла, обошла их, метнулась в улочки, и этот переход от неподвижности к движению был таким быстрым, что образ ее размывался в красноватом свете. Она кружила улицами все быстрее, все резче мотая головой.

«Ищет жертву, — подумал Грот. — И не найдя ее, погружается в ярость. Праотец, спаси меня…»

Стрыга завыла. Длинно, протяжно, так, что по око´лу пошло эхо и отразилось от стены леса. Стрыга с разгону ударила в дверь первой хаты, ткнула башкой, попыталась ухватить зубами, но не сумела найти ничего, за что можно уцепиться на плоских, выглаженных досках. Прыгнула к следующей избе, на этот раз атаковала наглухо затворенное окно. Снова вой, еще страшнее, оглушительней — даже заболели уши.

Она металась по улицам, то и дело оказываясь на майдане. И наконец, не находя пути ни в один из домов, остановилась и повернула башку в сторону Грота.

«Конец, — подумал инок. — Лучше синица в руке… Что ж, пришло мое время».

И тогда, как на заказ, он услышал крик, доносящийся откуда-то из-за валов.

— Редо-о-овия! Редо-о-овия-а-а! Где-е-е ты?!

Это кричал муж, обезумевший от потери. И не замолкал, поскольку вблизи не было стражников, чтобы утихомирить его камнями.

Стрыга быстро — так, что на миг исчезла из виду, — повернулась в сторону ямы с узниками. Побежала, помчалась, исчезла во тьме. Грот дернулся в путах, но ничего не сумел.

Потом наступила тишина, даже ветер стих. И в этом молчании око´ла он вдруг услышал треск ломающейся деревянной решетки; потом — обезумевшие вопли узников и… Тишина. Шум приближающихся лап — стрыга промелькнула на площади, свернула на улочку к верхней башне, держа в лапах кровавые останки, которые еще минуту назад были человеком. Исчезла.

— Есса! Прими его душу! — крикнул Грот.

— Редовия! — раздался поблизости зов. — Редо-о-овия!

Из улочки вышел окровавленный, босой, без рубахи, бородатый мужчина с безумными глазами. Значит, она забрала не его! Праотец… Он остановился и повел неуверенным взглядом по око´лу.

— Добрый человек! — крикнул Грот. — Стрыга ушла! Не бойся, развяжи меня, сегодня уже ничего не случится.

Мужчина выставил палец, тыча в привязанного к столбу инока.

— Вы ее убили! Мою любимую. Отдали ее стрыгону, вы, из Дзергоня, — не лучше бесов, вы подлые псы, предатели, ублюдки Волоста!

— Хватит, добрый человек! Развяжи меня, я возьму тебя к Редовии!

— Врешь! Я сам видел. Стры… гон. Схватил ее, схватил мою милую, рвал ее прекрасное тело, рвал платье… До смерти.

— Помоги мне, и я помогу тебе, человече! Она уже на вечных пажитях, у Праотца…

— Теперь я вам покажу! — крикнул безумец. — Все погибнете! Все до одного; клянусь!

— Погоди, что ты делаешь?!

Безумец обернулся, вбежал на улочку и вынул из железного ухвата горящий факел. Раздул его и приложил… к стрехе ближайшего дома.

— Что ты делаешь?! — орал Грот. — Успокойся, выбрось это! Не делай другому, что сам не желаешь получить! Помни…

День был теплым и сухим, крыши нагрелись, солнце высушило их — потому солома вспыхнула вмиг. Сперва едва заметным, коптящим пламенем, потом огонь встал высоко.

А безумец был уже на другой стороне улицы! Уже поджигал следующую избу — низкую, со стрехой при самой земле.

Промчался, словно ветер, по улочке, прикладывая огонь там и тут. Выскочил на башню, взбежал по ступеням, приложил огонь к старым, обомшелым дранкам крыши и держал так долго, пока не появилось на них пламя. Потом побежал по валу, спрыгнул, ворвался на другую улочку и принялся метаться, разнося жар и пламя между домами.

— Люди-и-и! — орал Грот. — Выходите! Пожа-а-а-ар!

Никто его не послушал. Око´л затворился от стрыги, заложив засовами окна и двери, скрылся, оставляя жертву, которая не спасла града.

Пламя вставало с ревом, стреляло вверх, выпускало снопы искр и жара, так что Гроту пришлось жмуриться. Только теперь раздался шорох засовов, крики и вопли. Испуганные, одуревшие обитатели высыпали на площади и улочки.

Поздно! Огненное несчастье охватило уже половину града! Горели избы, мазанки, крыша дворца Стурмира, сараи и коровники, амбары и склады у майдана. В треск и рев огня вплетались испуганные вопли жителей. Как обезумевшие бросались они к колодцу, передавая из рук в руки хлюпающие ведра. Взбегали на лестницы, чтобы придавить пламя мокрым рядном, растягиваемым на палках. Другие, в ужасе, падали на колени, молясь земле, старым богам или вскидывая руки в древнем жесте отчаянья — к звездам и Ессе.

Все впустую! Дома и избы были поставлены слишком близко одна к другой, огонь перепрыгивал с крыши на крышу, пожирал стрехи и дранку, доски и бревна. К части око´ла не удавалось даже подойти, стихия превратилась в обезумевшую стену огня, к которой не было ни подхода, ни подступа. Пылали обе башни, тлели деревянные колья палисада на валах, то и дело с треском подламывались балки и поперечины. И наконец дома начали валиться с грохотом, рассеивая вокруг пылающие знаки пожара.

Крик взлетел, когда по улочке с топотом пролетел табун горящих, обожженных лошадей с тлеющими гривами, со следами огня на спинах. Они ворвались в человеческую толпу, валя и топча мужчин, женщин, детей, пролетели по майдану, мечась, разворачиваясь, наконец, нашли дорогу наружу; перекликаясь ржаньем, визжа от ужаса, ушли через сгоревшие ворота. В пылающих сараях мычала скотина, разбивала рогами стены из лозняка и глины, рвалась наружу, испуганная, отупевшая, нанизывала на рога людей.

Дзергонь умирал. Подходил к концу, пылал на жертвенном костре для стрыги. А на майдане, ослепленный пламенем, опаляемый жаром, бьющим от огня, впустую бился у столба Грот. Хотя он кричал, просил и молил, никто его не слушал, никто даже не поворачивал головы; все неслись к пожару, спасать добро, гасить, помогать… хотя смысла в этом уже не было…

Наконец, кто-то пробежал рядом — двое. Остановились на миг.

— Что же ты наделал, инок! — узнал он голос Венеды. — Что же ты наделал? Отчего ты не убил стрыгона?

— Случилось как случилось. Око´л совершил преступление, а потому, как древний Толос из века камня, будет он предан огню.

— Ты выставил меня и ребенка на смерть! — крикнула она. — Проклятый жрец, гореть тебе! Пусть Стурмир или стрыга вырвут тебе сердце и кишки! Чтобы ты умер в муках!

— Я сделал, что ты просила!

— Ты уничтожил место, где мы прятались!

— Помоги мне!

— Стой тут и умирай! Чтоб тебя испепелило! — крикнула она. — Я с тобой закончила!

Схватила за руку сына, который спокойно стоял среди огненного безумия, сбежала в темноту, к вратам, к башне, преследуемая сверканьем огня.

Грот кричал, дергался, но ремни держали крепко. Огненное дыхание смерти становилось все ближе, стена огня окружала уже весь майдан…

12

Рассвет осветил горы, покрыл луга и пастбища росой, отделил от полей темно-зеленые линии лесов и боров. Отразился сиянием в узких изгибах Санны.

Дзергонь догорал. Превратился в гарь, в темный круг углей и остатков домов, окруженный кольцом осмоленных валов. Полосы дыма вставали к небесам, ветра не было, а потому походили они на гигантские темные колонны.

Обитатели, рыдая и крича, грозясь богам либо моля их о милосердии, шли на пепелища в поисках остатков добра, переворачивая обугленные бревна, отбрасывая горячий пепел.

Только Стурмир не смотрел на руины двора, не обращал внимания на жалобы женщин. Перемазанный грязью, пеплом и сажей, с обгоревшими волосами, он шел в сторону майдана. К столбу, к которому привязал Грота.

Шел за местью.

Но ее было не на кого обрушить. Столб стоял, накрененный, опаленный, еще теплый от огня. Не было подле него ни тела, ни обугленных останков. Ремни свисали свободно, а на почерневшем дереве отчетливо виднелись следы когтей. Широких, острых, будто ножи. Длинных. Когтей стрыги.

И тогда Стурмир пал на колени, стиснул в руках пепел и горячие угли.

— В бездне! — рычал он. — Встречу тебя, лендийский жрец! За все рассчитаюсь! За все. За каждую царапину воздам ударом, за каждую боль отплачу раной. Помоги мне, Волост, укажи дорогу сквозь леса, ты, Стрибог, направь мою руку, чтоб сумел я нанести удар мести. Беру вас в свидетели. Месть! — крикнул он во все горло. — Месть врагу! Невзирая на Праотца! Невзирая на бога!

Начертал пеплом знак на лбу, встал и пошел туда, где сбились в кучу погорельцы.

— Нынче день нашего поражения! — крикнул комес. — Пришел час огня, час крови, час топора, час Страха. Мы пали, но встанем мужественней и сильнее, единые и непобедимые. Нынче пожертвуем одного из нас, чтоб остальные могли жить в покое. Нынче — такой рассвет, такой час, такая минута…

Мрачные взгляды, налитые кровью глаза, раны, ожоги на лицах и руках. Встающие усатые и бородатые мужчины.

Стурмир остановился, потому что почувствовал нечто. Слишком многое он вдруг увидел. Руки хватались за обгоревшие, покрытые сажей колья. Руки подбирали камни в горячем пепле. Опускались на ножи и топоры, заткнутые за пояс. Искали оружие, вынимали столярные гвозди и дверные засовы.

Он побледнел и остановился. А потом они медленно двинулись к нему, словно волки. Чтобы исполнился начертанный древними богами на камнях Закон Непокоя.

Шли.