DUализмус. Семя льна

Ярослав Полуэктов

В этот сборник вошли фрагменты из романов «ЧоЧоЧо», «Наиленивейший графоман» и несколько разрозненных историй из так называемого «Семенного фонда» для будущего льняного полотна невероятной мощи. – Для того, чтобы фокус удался, материал должен «отлежаться», – считает автор.

Машка, Наташка и Гретхен

Теги иллюстрации:

Машка-Гретхен, которая позже окажется Эльзхен

Бим удалился по интимным делам. Пока ходил — все деревья — как сразу после экзаменов — забыл и попутал.

— Я тут под платаном такую видел… Всем этим… Машкам нашим! Блудодейкам! Содомщицам. Мать их… волосатую обезьяну…

— Чё Машка? Под каштаном всё-таки или под платаном? — рассердился Кирьян Егорович, столько сил потративший на выяснение породы малоизученного дерева. И, как теперь оказывается, совсем напрасно.

— Под платаном? А я чё сказал? Кедра? Кедра в Ливане, ты меня не путай, не бес. Не прогневляй, как грится, орла, крыл не режь ему.

— А ты сказал платан, а это каштан.

— Это каштан!!! У-у, блЪ! А! У! А у меня тут это… записано на салфетке. Та-ак, после снедения… руки вытирать… Мусорка тут хде? У-у-у, немцы! Мусорки нет! Эй, немцы! Подь-ка сюды, мил человек, — и Бим подгребает к себе официанта, ну лишь бы с кем поговорить.

На протяжении дней своей юности и всего путешествия Бим любовно собирает всякие мелочи, напоминающие ему о каких-то знакомствах, беседах с иностранцами, с билетёрами метро и таксистами. В этом списке стикеры под пивные кружки с автографами официантов, салфетки, бумажки, фотки. Там же обёртки с надписями и рисунками малознакомых немецких и прочих людей, таких же туристов, встретившихся на пути с Бимом и свидетельствующие о совместных беседах. Там оброненные кем-то коробочки. В кошельке, не такая уж нужная, но памятная мелкая сдача. — Я эту не променяю, — говорил Бим. — Это от тогушки¹⁰, а это вот от австрияка. Помнишь австрияка в Августинере? Худой ещё такой хлопчик… К родственникам ещё приехал, а родственников дома не оказалось, или попутал адрес… что-то такое…

— Это который один скучал за соседним столом?

— Ну да, который к нам ещё приставал: откуда, откуда, а потом с испуга сдулся. Подумал, что мы бандиты или бомжи. А сам голубее некуда. А ему же охота было, а мы же не клюнули. Помнишь? Молодец, значит. Да и мало ли мы кто на самом деле. А вдруг мы наживка. На лбу у нас печати нет.

Про каждый предмет Бим делает короткую запись в блокнотике: там-то, во столько-то времени, по такому-то случаю. Так и салфетке с надписью «Castanea», сделанной настоящей немецкой женщиной, уготовлена судьба стать немаловажным экспонатом в домашнем настенном музее путешественника Нетотова Бима Сергеевича.

— Платан вспомнил, — посмеивается Кирьян Егорович. — С Платоном, что ли попутал? Философствовать ходил в сортир?

— Кто таков Платон? В бочке что ли который? На цепи?

— В бочке Диоген, а я про Платона. Ну, Платон, блин, под деревом сидел — так дерево и назвали. Философски.

— Или Платона от дерева?

— А фуй его знает. Неважно. История замалчивает. А это каштан. И в рот его ити. Жареному идти в рот то есть. Вкусный, говорят. Как солёный виноград. Кору ещё пользуют. Витамин и ещё какая-то там муйня дубяцкая.

— Ну и вот… кору, жареную… каштан… Оскома, о-о-о! А Катя там… — о чем-то своём вспоминает Бим.

— А говорил: Машка…

— Вот бы Хольц-то бы, блинЪ, тут развернулся.…Бы! И с Машками. И Катьками… — гнёт свою линию Бим.

У барона фон Хольца из сибирского Угадайгорода — лучшего бимовского друга и соподвижника по любовным похождениям — было неплохое, отработанное холостяцкими годами свойство любить девичьи сердца и теребить лобки. Немолодой, с мешковатый фигурой, прихрамывающий и умный Хольц одинаково умело покорял сердца за деньги и бесплатно. И pochuy было бы Хольцу, где покорять — под платаном или под каштаном. Ноги вверх! И до утра…

— А он это, в Мекку, ой, в Мюнхен хотел. В смысле родст… — Бим подумал и усилил значение родственников, — сродственники все тут его.…А это, я ещё эту сучку, Грэтхен, ещё не снял. Токо хотел… Как же её фамилия… Не израильская, нет, немецкая, слышь. Помнишь, нет?

— Какую ещё Грэтхен?

— Токо хотел… ну эту… которая? Где она? Грэтхен эта. — Бим посмотрел по сторонам. — Ну, сказочная эта…героиня. У этого, у Перра, только немецкого. Два их. Помнишь?

— Ну-у-у?

— Ну, героиня.

— Что?

— Ну, Грэтхен. По-сказочному — Машка.

— Не понимаю.

— Ну, Машка, да только ихняя.

— Не знаю.

— Ну, героиня. Грэтхен. ДА-а-а. И она так стояла.…Ну, в смысле не проститутка, а это… обслуга ихняя. Ну, в смысле — в этом смысле. А Грэтхен это чо у них, как в Турции…Машка.…Или как зовут в Китае кого-то, это…, наших девок, Киря, ну?

— А я не знаю… — ничего не понял Киря (пусть он в остатке главы побудет из уважения к Биму просто Кирей)… из туманного бимовского бреда. — В Китае… не знаю.

— Таня, Катя, Маня?

— А, в Турции…? А-а-а… — задумался Киря, начиная понимать к чему там клонят. — Ну, был я в Турции разок, в Стамбуле то есть. На Босфоре… Девок звать… э-э-э, были девки… не помню.

— А-а!!! Наташка!!! — заорал вдруг Бим неожиданно и на весь двор.

Половина внутреннего Хофброя повернула головы в сторону путешественников и раскрыла рты. Другая невозмутимая половина, скрытая стеклом, подумала… А что она могла подумать кроме как:

— Опять эти русские чудят…

— Эти русские пьяницы портят нам атмосферу…

— Они выиграли войну с немцами…

— Алкаши смогли победить Гитлера.…Как, почему? Дед Мороз помог? На французские грабли наступили?

— И где же эта волшебная Наташка?

— Наташка! Наташка, бли-и-ин! — хватаются за животы, смеются. От души. Раскраснелся Бим. Начинает плыть Кирьян Егорович. — Ха-ха-ха!

— А тут Грэтхен! — подъитожил диалог Бим Сергеевич, ковыряя листочком каштана в протабаченных зубах. — Ха-ха-ха!

И по хрену русским путешественникам как их отцы смогли победить Гитлера. Победили и всё тут! Просто на каштаны хотели посс… мотреть в Берлине!

Как же они заранее могут знать: без телескопа времени здесь никак.

♥♥♥

— Так, пойду-ка я пока не поздно ноль-ноль посещу, — сообщил неожиданную новость Киря.

— Погода хорошая. Сходите, — позволил Бим.

♥♥♥

Божьи коровки учиняют от Бима побег. Он их давит, раздвигая столовые вещи, суетясь. Хлоп, хлоп! Хрум, хрум.

— Бим, кончай мутить!

Какое!

— Это скотина! — вскричал Бим. — Хоть и божья. Мясо ж твоё по двору! Пиву гадят, срут, так нехорошо-о-о.

— Так ты, хоть, не дави, а просто гони нафуй. Они же живые, хоть и немецкие коровки.

Бесполезно уговаривать и останавливать. Коровки не успевают подкрылки высунуть, как Бим их опять пластает по столу и распинывает по сторонам щелбанами. Кирьяну Егоровичу жалко божьих коровок, да и подлетают они почему-то только к ним, будто они избранные ими иностранцы. Чем вот они таким намазаны? Как приятно всё-таки и в кои-то веки побыть в шкуре иностранцев, хоть и не в особо уважаемой шкуре.

Бим уже сильно подпивший. Его понесло. Речь льётся без перерыва. Знаков препинания не различить:

«Ты вот помрешь, блинЪ, и всё прахом пойдёт всё, а мне типа надо, и вот, блинЪ (чик, ещё одну раздавил), я последний день перед выездом…вот когда мы из города, из Угадайгорода выезжали…на квартиру я заехал — купили дочери мы квартиру. Марик… нас встретил…он ещё не умер… встретились…ды-ды, ды-ды. Чё? Мы говорим ну завтра с утра мы езжаем, а я так ему достаю полтишок, чё он хотел,…ну считай как, ну как последняя воля…»

У Бима при этих словах слегка покуксилась рожа и наполовину выползла слеза. Он отвернулся в сторону и вытер лицо кепкой. Он мужчина, ему не к лицу рыдать на виду.

–…Как, а я ему полтишок это подогнал. А Стас звонил, говорит так, Бим, помнишь, мол, говорит, ты последний кто его снимал… а я люблю снимать… — Не забывает похвалить себя Бим, даже окунувшись в трагическое. — Он говорит, мы сейчас всё собираем…

— Информацию? Про Марика?

— Да! Все, да, всё собираем про Марика. Собираем, собираем. Ищем… мы же не знали, а тут бах! Информацию. Да-да, не только он, мы все. Да нет, наhер он один… он кому там нужен. Одному. Всем. Он же в венерке… работает… Ну в нашей, в мужской венерке, понял-нет?

Кирьян Егорыч давно уже понял, знает и понимает… кроме одного: как же там не интересно работать в этой венерке. Фуи разные щупать… шёл бы уж тогда гинекологом, хоть бы смысл был… И бабам приятно. Баба бабе разве добра пожелает? А мужик-то, дело совсем другое. Он может с добротой, и промолчит, если дело погано, и слова найдёт, да и баба сама… А что баба сама? А то, что и ей, как не верти, а приятно. Хоть и пришла не по добру… А он чё? Столько пёзд! Сколь вот пёзд в сутки? Так-то! Вот и выходит, что тоже надоест, да как-то всё равно приятней… Наверное. Ни за какие коврижки не пошёл бы Кирьян Егорыч ни в венерологичку, ни в гинекологию, и пошли они все в жопу! Тьфу-тьфу: Кирьяна Егорыча, хоть и не свят он, но как-то Бог до сих миловал… а дальше он и не собирается… — Это-о-о, слышь!

Не слышит Бим.

«Гос-с-споди! — Бим молится. — Информацию. Да! Ну! Типа. И вспомнили мы. А они сидят сейчас все там в Молвушке. Качаются, качаются, Молва их качает, ты знаешь как там. Ну, все мужики кто. Ну, время-то…уже шесть. У нас тут день, а там вечер. Одновременно сидим и думаем. Они сидят, и это… анализируют, ну что я щас говорю… Бим.…У тебя последние кадры есть. Говорят. Не последние, а крайние там такие… Ты, говорят, это,…сбрось на телефон.…Я это говорю: я никогда ничего не выбрасываю.…Ну, а сейчас я никак не сброшу. Они у меня там, на диске… на родине. а на телефоне нету. Зачем на телефоне, если в компьютере есть. Понятно, говорю. На сорок дней не успеем.…Он говорит: не в этом дело… Ну, понятно…»

— А на сорок-то успеем, — сообразил Киря. Им кататься-то осталось… Ему жалко Марика, хотя они едва знакомы. Марик — врач, и добрый причём. Взял да и помер ни с чего. А молодой. Жалко Марика.

— А?

— На сорок успеем.

«Вот она незримая связь с родиной, блЪ…!»

Тут слова «родина» «блЪ» и «симка» проассоциировалась у Бима с грубо реальной, обижаемой его действительностью. И он заорал, перебивая все сторонние голоса, сливающиеся в единый хофбройский гул. В речи Бима как редкие просветы осознанного мелькают известные немецкие слова: о немецком боге (о, майн готт!), о немецкой родине (майн хаймат ист зер гут¹¹), школа (их гэе ин ди шуле¹²), пиво (бир, брой, дринк), свиньи (ду ист швайн¹³) и фраумадамы (девки):

— А эти птицы, орлы наши!!!…Опять симки потеряли там.…Как он достал! — имелся в виду молодой Малёха Ксаныч, который прославился своим немногословием на людях и водопадными излияниями в адрес отца, когда они оставались вдвоём.

— Вот у него три слова есть, — стал считать Бим, загибая шершавые пальцы:

— Симка!…Интернет!…Папа!…При мне ни разу не сказал — деньги давай… А папа это значит деньги. Понятно. Всё, три слова! — громко возмущается Бим.

И чуть спустя вспомнил ещё один грех. Этот грех не самый опасный по жизни, но неприятен для всех странников, так как влияет на маршрут и время путешествия, а также доводит старика Бима до крайней степени исступления: «А, вот! Макдон!!! Четыре! БлинЪ, достали!»

Бим развёл руки в стороны и вверх, всплеснул сверху вниз. Попытался мимикой лица и натягиванием кепки на самый нос выразить эти четыре крайних слова, не вписывающиеся в его понятия о взаимной лояльности и уважении.

Киря тоже замечал эти три главных Малёхиных кита, но держал язык за зубами. На этот раз, неосознанно и подогретый бимовским возбуждением, смешанным с крайней злостью, подленько подлил масла в общий огонь:

— Макдональдсы и эти, как их ещё, бимбоксы. Как их звать.

— Какие боксы?

— Динамики. Бумбоксы. Всё ищут-то которые они.

— Да, динамик-то… Вот папа пусть пойдет и поищет, — хищно комментировал Бим.

— А их же нести ещё надо. Они ж не маленькие. Малёха он специализируется на басах, а басовые они…блинЪ…большие. А не влезут как в машину?

— А это не мои проблемы!

— А Пень?

— А всё равно не мои. А Пень не трожь! Он мой друг. Я его до самого Парижа… Ух я его… Порадую старичка. Ему знаешь скоко?

— Сто пятьдесят.

— Вот-вот! Сто семьдесят три. Он может Наполеона видел!

— Наполеона точно не видел. Он после победы родился. Причём в Сибири. А Торт твой, Ъ, только до Москвы дошёл.

— Какой ещё торт? После какой победы? Отечественной?

— Отечественной над Наполеоном.

Бим задумался.

— Зато мой Пендрик¹⁴…

— Кто-кто?

— Пенёк. Он в детстве был Пенёк, а щас-то Пендрик, он же в Европе.

— А-а-а. (Рехнулся Бим! А Бим не рехнулся, он романтизирует).

–…Пендрик Париж увидит. А он хочет, хочет. Отец-то его Пендрих¹⁵ точно с Наполеоном воевал.

— Порфирий, да ты тронулся! Как дерево может с Наполеоном воевать?

— А мне без разницы как, мог да и всё! Он Пендрих, русский герцог или король, а не просто дерево. Ты семью их не обижай!

— А Фендрика знаешь?

— Прапора, чоль?

И Киря удивился. Бим второй человек в его жизни (сам Киря первый), кто знает Фендрика-прапора.

♥♥♥

— Станут нашими проблемы, как не влезут. А-а-а, колонки! Вот, колонки! — вспомнил нужное слово Киря.

— Колонки! ДА-а-а!

Следует большая пауза, связанная с осознанием будущего всеобщего вреда от колонок, поглощением пива и очередным путешествием Бима с фотоаппаратом по Хофброю.

— Пять! — ни с того, ни с сего выкрикнул Киря.

— Что пять?

— Грехов пять! Ну, у Малёхи с папой.

— Должно быть семь! — рявкнул Бим в ответ, — в Библии семь грехов!

— Ну-у-у, это πизджее. Время покажет сколько.

— Время у них есть, — подумав, рассудил Порфирий Сергеевич.

И на том успокоился.

Примечания

10

Чернокожая девушка из Того.

11

Моя родина хороша.

12

Я иду в школу.

13

Ты свинья.

14

Тут у Бима ассоциация с Хендриком Вермортелом (Hendrik Vermoortel, архитектор).

15

А тут любой Генрих.