Яркие пятна солнца

Юрий Сергеевич Аракчеев, 2019

«Есть только одна истинная сила в жизни, и эта сила – радость» – гласит восточная мудрость. И это верно! Конечно, есть много и грустного в нашей жизни, но главное – радость! Именно она есть смысл нашей жизни, именно она – наш золотой фонд. И она помогает нам в трудные минуты, которые, конечно же, есть у каждого.В этот сборник вошли мои первые рассказы и маленькие повести, опубликованные и неопубликованные. О встречах с природой, о любви, о красоте окружающей нас жизни.

Отзвук песни

В первый раз я увидел ее, лежащую на гальке крымского пляжа. Коричневое, уже хорошо загорелое тело и две тонкие белые полоски купальника, руки и ноги раскинуты. Этакий крест или даже пятилучевая звезда… Молодое лицо в темных очках и темно-каштановые пышные волосы, разметавшиеся по гальке. Рядом с ней еще четыре женские, вернее, девичьи фигуры в разных позах, но она занимает центр композиции.

Я не один, нас четверо мужчин, мы стоим наверху у парапета набережной, мы в плавках, которые еще не высохли после недавнего купания, и, стараясь сохранить веселый и независимый вид, мы зорко посматриваем вниз с чувством лихих, но не агрессивных охотников. Трое, кроме меня — сослуживцы моей сестры Риты, отдыхающие в здешнем пансионате, мужчины среднего возраста, мы только что познакомились, искупались и вот, решили прогуляться вдоль набережной.

Я вижу ее, лежащую, и у меня колотится сердце — она прекрасна, великолепна, а я свободен, — естественно, возникает тотчас привычный, но и мучительный позыв к действию — очередной предстоящий экзамен! Конечно, тут же и холодок страха, предательская струйка неуверенности: а может не стоит, может, она все-таки не столь хороша, и я имею полное право не подходить?

Не имею. Хороша. Даже очень! Никуда не денешься, отступать некуда — прыгай с вышки и будь что будет… Правда, спутники мои — двое из них с ранними, но объемистыми животиками и с этакой всепрощающей мягкостью во взгляде (зачем суетиться? не надо… лучше пивка…) — делают вид, что вовсе не замечают тревожной этой, кричащей, можно сказать, и — обязывающей красоты.

И все-таки, как бы не обращая внимания, мы по инерции проходим дальше… Но потом не спеша возвращаемся. Картина та же.

— Ребята, — говорю я, не в силах устоять перед чувством долга, — может быть все-таки подойдем? Смотрите, девчонки одни, и их как раз почти столько же, сколько нас. Одна даже лишняя. Подойдем?

Мнутся мужики.

— Молоденькие уж больно, — наконец, говорит один.

— Да что вы, ребята, — возражаю активно. — Лет по двадцать-то ведь им есть. А то и больше. Самый раз.

Мнутся мужики, не решаются.

— Витя, — обращаюсь к самому молодому, он и похудощавее и посмелее. — Может, с тобой? Двоих и отколем. А? Ты как?

Улыбается Витя, молчит. Думает.

— Удивительно все же. Вечная загадка, — задумчиво говорит один из мужчин, Сережа. — Отношения мужчины и женщины… Так просто, кажется. Но и так сложно. И такое ведь чудо иной раз бывает…

Я благодарен ему, хотя он и пытается уже заменить действие философией.

— Вот в том-то и дело! — подхватываю тотчас. — Вот и давайте. В поисках чуда…

— Знаешь, идите-ка вы вдвоем с Витей, — задумчиво подводит итог Сережа. — Потом нам с Толей расскажете. Давай, Витя, вперед…

Витя решился, наконец. И мы спускаемся по каменным ступенькам с набережной на пляж. Шурша галькой, подходим. Присаживаемся на корточки рядом.

— Девушки, а можно вас сфотографировать? Вы так хорошо смотритесь… — Это кидаю пробный камень я.

Она, звезда моя, лежавшая до сих пор, садится. Встряхивает волосами. Снимает темные очки. Большие карие глаза, точнее даже не карие, а темно-чайного цвета. Почему-то печальные. Фигура — само совершенство…

— Сфотографировать? А вы что, фотографы?

— Да нет, просто так. Вы нам нравитесь…

Таня. Из украинского города Макеевка.

И уже поют во мне трубы, и трепещет в ожидании сердце, и тотчас словно невидимые нити протягиваются…

Ну, в общем, познакомились мы довольно легко. Сговорились с двоими и вечером идем к нам на квартиру. Покупаем шампанское, виноград, конфеты. Сестра Рита садится с нами за стол. А потом мы с Витей провожаем девушек к ним домой — они здесь тоже «диким образом», снимают две комнаты на пятерых.

Перед самым их домом, перед прощанием, расходимся по парам.

— Давай посидим немного? — говорю Тане, и мы располагаемся на скамейке в зарослях крымских вишен.

Целуемся. Она прижимается ко мне высокой упругой грудью, и у меня перехватывает дыхание. Тело у нее действительно потрясающее, трепетное, талия тонкая… Она дышит неспокойно, явно взволнована, однако руки мои ниже пояса пока не пускает.

На скамейку, на нас падает свет от какого-то фонаря, изредка проходят мимо люди, шурша дорожной щебенкой, они могут нас видеть. Я выныриваю из сладкого знойного облака, поднимаю голову, оглядываюсь. Других скамеек рядом нет, но в нескольких шагах — укромная темень под вишнями. Я прошу Таню встать, хватаюсь за скамью — она, к счастью, не вкопана, — перетаскиваю в укрытие, в густую тень. Мы тотчас опять садимся, мгновенно сливаемся в поцелуе. Она вдруг перестает сдерживать мои руки. Одна из них тотчас же ныряет вниз, минует резинку трусиков, мягкие пружинки волос, достигает нежных, совершенно мокрых и скользких уже складочек… Таня вздрагивает и говорит:

— Только чтоб без последствий, ладно?

В волнении я не расслышал — не понимаю, переспрашиваю машинально:

— Что? Что ты сказала?

— Только чтоб без последствий. Хорошо?

— Да, конечно, конечно, — бормочу, поняв и волнуясь. — Ты ничего не бойся.

А она откидывается назад и вытягивается на скамье навзничь… Осторожно и бережно стаскиваю тонкие узкие трусики, быстро освобождаюсь от всего лишнего сам, ее ноги мягко и медленно раздвигаются, и словно измученный жаждой, истосковавшийся в безводной пустыне путник, я немедленно проникаю в прохладный и влажный, нежнейший источник. Не устаю удивляться: какое же это блаженство! Материнское уютное, укромное лоно… Мои руки охватывают роскошь ее ягодиц — кожа бархатная, упругая, — ее ноги обнимают меня, мои губы целуют шею и полные нежные груди, ловят соски, потом я поднимаюсь выше и впиваюсь в раскрытые влажные губы. А низ моего тела — словно в огне. И вихрь, конечно, подхватывает… И вот сейчас, сейчас будет ошеломляющая, огненная, блаженная вспышка… Но стоп! — я вдруг останавливаюсь. Она же просила! Нельзя. Мгновенно замираю, сжимаю и слегка встряхиваю ее. Она — поняла! Замирает тоже, хотя чувствую, ей нелегко замереть сейчас…

Мне кажется, что я в солнечном небе — словно жаворонок весной. Апрельское солнце шпарит, а он трепещет в голубой вышине и от полноты жизни заливается колокольчиком… Или нет — я рею в голубизне, словно облако. Светящееся, свободное…

Медленно течет время, оно почти остановилось, Таня, похоже, тоже парит в невесомости. Но вот чувствую: опасность миновала, прилив отступил. Я снова хочу проникать в нее — глубже, глубже! — снова и снова ласкать и терзать ее послушное тело… И я ослабляю свое объятие. Она все понимает, и мы набираем темп — опять словно готовимся к взлету… Огненный вихрь, смерч! Вот, сейчас… Но нет, стоп! Опять в самый последний миг — на грани… И вновь мы парим, трепеща вместе, и от того, что она так понимает меня, так послушна, я в восторге особенно. Время, кажется мне, сочится по каплям — ароматные, медовые, они светятся и искрятся — словно падающие звезды в летней ночи, или, может быть, березовый сок весной… Ничего, ничего нет важнее сейчас: и мы с ней — одно… Я чувствую, я ощущаю, что и она тает в блаженстве, я слышу, как она чуть-чуть, еле слышно, постанывает. Глаза ее закрыты, лицо откинуто, волосы разметались — мучительно прекрасно все это в зыбком, слабом сиянии ночи. Ощущаю как бьется ее сердце под нежной, расплющенной мною грудью, как вибрирует каждая клеточка роскошного, горячего, напоенного южным солнцем тела. А уж мой механизм в груди так и колотит молотом, и мощный мой стержень любви внутри нее восторженно и яростно полыхает…

Долго длится эта блаженная пытка. Я не хочу пачкать ее, не хочу после разрядки становиться расслабленным, опустошенным. Сдерживаюсь, останавливаюсь каждый раз, когда, кажется, что вот-вот блаженное извержение состоится. И у меня — получается! Самое удивительное, что мне как будто бы эта разрядка уже и не обязательна! Важнее то, что я с превеликой радостью вижу: ей хорошо, она блаженствует, она счастлива, я — могу!! Мне вполне хватает полетов в невесомости вместе… И приподнимаясь над ней на выпрямленных руках, я вновь и вновь смотрю и с неослабевающим восторгом вижу — закинутое в блаженстве лицо, разметавшиеся по скамье роскошные волосы, мучительно прекрасные, светящиеся во мраке почти не загорелые груди… «Отец! — мелькает в моем сознании. — Смотри! Ты видишь? Я научился, отец, смотри…» Отец мой был не орел в этом смысле, как мне рассказывали. Я мало видел его, жил с сестрой Ритой и бабушкой, которая взяла надо мной опекунство, когда отец погиб в автокатастрофе — мне тогда не исполнилось и двенадцати, а мать умерла еще раньше, за шесть лет до того. И именно по рассказам родственников я знал, что отец был стеснительным и скромным, весьма неуверенным в себе да еще и болезненным. Я тоже поздно и с огромным трудом преодолел жуткую неуверенность, робость перед девушками. Но теперь…

Да, я выдержал до конца! Так и не разрядился! Так никогда еще не было у меня ни с одной из моих женщин.

Провожаю ее до двери дома, полный сил, абсолютно счастливый. И понимаю, что опять сделал открытие! Можно и так, оказывается, сохранив силы, думая прежде всего о ней — Женщине! — и в этом ловя самую высокую радость. Я иду к себе с чувством великой победы: могу! Научился! Я обуздал мощного боевого коня, он — в моей власти…

Утром после завтрака я нахожу ее на том же пляже, и сначала мы идем вдоль берега к «дикому» пляжу, к камням, с нами и Витя — встретили его на набережной и узнали, что у него с девушкой, как будто, не завязалось… Потом отбиваемся от него и идем вдвоем. Она немного стесняется — при свете дня ей неловко за столь быструю свою «уступку» вчера — небось, сказала подругам, и те (из зависти, разумеется) осудили ее, — но я мягко пытаюсь развеять ее сомнения: что ты, милая, это наоборот хорошо, зачем же нам дурацкое лицемерие? Я любуюсь ее походкой: она несет себя как безусловную ценность, это органично в ней, она не старается что-то специально продемонстрировать мне — само собой получается. Что грудь, что плечи, что талия, ноги — мне кажется, она сложена идеально! Каштановые волосы бронзово отсвечивают на солнце, а чайные глаза, когда она снимает темные очки, искрятся. Великолепная Таня, прекрасная.

Расстаемся ненадолго — она обещала обедать с подругами, — потом опять встречаемся и сразу идем ко мне, то есть туда, где мы с сестрой снимаем комнату в квартире. Сестра на пляже, я просил ее подольше не приходить, а хозяйка квартиры днем на работе. Таня раздевается совсем, до конца и ложится на кровать.

И вот тут, наконец, я вижу ее по-настоящему, всю. Впервые при свете дня.

Она и на самом деле прекрасна. Столь идеального тела я, пожалуй, еще не видел. Белые незагоревшие полоски кожи слегка портят картину, нарушая божественную гармонию, но все равно просто нельзя отвести глаза. У меня даже не возникает немедленного желания целовать, обнимать и, тем более, проникать в это чудесное тело. Оно — сама поэзия, живое чудо, «песнь песней». Я думаю, что именно такое предчувствовал я когда-то, в давние, давние годы! — когда лежал на жалкой своей кровати рядом с той, которая стала потом моей второй женщиной, но с таким опозданием и со столь неприятным финалом. Теперь — вернулось, и — состоялось!… Не ошибся я в своей вере! Заслужил, заработал… Я смотрю на Таню чуть ли не со слезами — в горле ком, и уже пощипывает глаза. Волнистые, обтекаемые, плавные линии, немыслимая грация и божественное сияние. Вот же откуда «Нимфа» Ставассера, «Купальщица» Камиля Коро, картины Ренуара, Энгра и скульптуры Кановы! — думаю я. Вот откуда Роден. Все — верно! Они не обманывали, ничего не выдумывали. Так оно на самом деле и есть.

Таня лежит уютно, удобно, самодостаточно. Она спокойно смотрит на меня, хотя и догадывается, думаю, что чувствую я. А я прямо-таки ошеломлен этой волшебной магией красоты.

— Ты что? — спрашивает с легкой улыбкой, вскинув свои бездонные, чайные, абсолютно спокойные очи.

— Ты… великолепно смотришься, — отвечаю, первое, что приходит в голову.

— Да? — с улыбкой переспрашивает она. — Спасибо. Мне приятно, что ты так говоришь…

Но чувствую: она не представляет себе степень моего восхищения и характер его. Любоваться обнаженной женщиной вот так, эстетически, не набрасываясь на нее тотчас, не принято.

— Ты, наверное, не представляешь, насколько… — все же говорю я. — Насколько все это красиво. Ты просто великолепна…

И тут словно вихрь подхватывает меня, сердце колотится, голова кружится, в горле ком… Я приближаюсь, обнимаю ее, и она так же медленно и спокойно, как вчера, раздвигает ноги. Я проникаю в ее роскошное тело, и тут…

И тут кто-то гремит ключом в замке двери, и я слышу, что в прихожую входит хозяйка. Хорошо, что мою широкую кровать отделяет от комнаты занавеска — мы ведь с сестрой в одной комнате, это моя кровать, а ее кровать тоже за занавеской. Хозяйка не входит в нашу комнату, но двери в прихожей нет, и если бы не занавеска, хозяйка могла бы нас увидеть. Тихо по-быстрому одеваемся, уходим…

Чуть-чуть гуляем в поселке, потом ей зачем-то понадобилось сходить на свою турбазу. Но встречаемся вечером.

…Горная дорога, полная луна над деревьями. Опять скамья, теперь уже другая, со спинкой. Роскошная Таня сидит на мне верхом, на моих бедрах, обнимая меня своими ногами. Луна ярко светит, и в голубоватом призрачном ее сиянии темными волнами переливаются густые пушистые волосы, блестят глаза, колдовским мерцанием фосфоресцируют незагорелые груди. А мой факел любви полыхает, трепещет в блаженстве в таинственной, знойной и тесной глубине ее естества. Я обнимаю ее гибкую спину, талию, мне опять представляется, что мы летим в ночном южном небе, в бесконечном прозрачном просторе, среди звезд. И время остановилось, и опять мы, опять и опять, застываем, не шевелясь, и реем в божественной невесомости, ощущая себя единым светящимся сгустком, и нет ничего на свете прекраснее этого, и хочется, чтобы это продолжалось вечно, всегда…

И опять я сдержался, так и не довел себя до конца, до финала. А когда мы возвращались в поселок, глаза ее блестели в свете луны, а лицо, казалось мне, так и светилось.

…На другой день с утра мы плывем на теплоходе в Малореченское, дует прохладный сентябрьский ветер, Таня слегка замерзла. Но вот мы выходим на малолюдный пляж, идем вдоль берега к далеким диким камням. Она идет чуть впереди меня, грациозно балансируя — она опять в белом купальнике, том самом, — я не отвожу глаз от стройной этой фигурки, беззащитной и хрупкой среди камней, и сердце мое сжимается. Приближаемся к «дикому» пляжу, людей уже нет, только стаи чаек, которые спокойно сидят и лениво взлетают, когда она первая подходит к ним почти вплотную, и белые крылья птиц сочетаются с цветом ее купальника, а загорелая кожа ее почти сливается с цветом бурых прибрежных скал. Минуем несколько крошечных бухточек, и вот уже перед нами высокие отроги большой скалы. Чтобы идти дальше по берегу, нужно перелезать через нее, но нам это вовсе не нужно: мы в закрытой маленькой бухте, она распахнута лишь морю, а в шаге от берега, в морской воде — высокий большой плоский камень, словно парящая над морем площадка, словно плоское ложе, словно маленькая сцена над морем, под солнцем. Камень сух и прогрет, он как будто бы даже мягок, и мы располагаемся на нем, словно на чьей-то большой и теплой солоноватой ладони. И вот уже… почти сразу… не сговариваясь, понимая друг друга тотчас… Я думаю, что сверху, с неба, мы смотрелись как одна светлая живая жемчужина… в плоской створке серого камня… единый… плавно и гармонично пульсирующий сгусток… И ритм наших движений совпадал с ритмом движения волн, а ее ноги, может быть, временами напоминали распахнутые, трепещущие крылья чаек… Мы перестали быть сами по себе, мы растворились друг в друге и в этом бескрайнем пространстве моря, воздуха, солнца и легкого ветра, время исчезло, нас поглотила вечность… Мы любили… любили… любили…

По небу полуночи ангел летел

И тихую песню он пел…

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печалей и слез…

И звук этой песни в душе молодой

Остался. Без слов, но живой.

И долго на свете томилась она,

Желанием чудным полна.

И звуков небес заменить не могли

Ей скучные песни Земли.

Это одно из самых моих любимых стихотворений Лермонтова — чудесная музыка слов! И я… на том камне… вспомнил, думаю… ту самую песню… Она звучала для нас с Таней здесь, на земле… И не в первый раз…

— Надо же, — сказала она чуть позже, когда мы вернулись в реальность и в солнечной благодати решили отметить наш праздник фруктами и вином. — Надо же, оказывается, нужно было приехать сюда, в Крым, во Фрунзенское, с тобой познакомиться, приплыть в Малореченское, найти эту бухту и камень, чтобы… Никогда такого не было у меня, никогда. Я думала, что я… Фригидная, так это называется, да? Я ведь в первый раз в жизни… Как это? Оргазм, да? Никогда не было. В первый раз, представляешь. Я на самом деле как будто летела, на самом деле…

Конечно же, я опять был горд, чрезвычайно горд, разумеется. Тем более, что… Да, опять удалось сдержаться! Потому что… хватило всего остального, потому что мой восторг длился на всем протяжении!… Да и зачем? Мы ведь не собирались производить потомство. А божественная разрядка была все время… все время… синхронно с ней и с умиротворяющим, могучим движением волн…

А на другой день мы опять направились в горы…

И… Да, да! Именно с ней, с этой Таней, стали получаться у меня уже настоящие — волшебные! — слайды — сначала там, в Крыму, среди природы (хотя и очень мешали, конечно, слишком контрастные полоски незагоревшей кожи на месте купальника). А потом и в Москве, зимой, когда она приезжала ко мне из своей Макеевки. Приезжала не один раз…

Тогда, во Фрунзенском, мы провели с ней целых три дня. Естественно, впоследствии был написан о них этот рассказ. Естественно, я пытался его опубликовать. И естественно же, что его возвращали изо всех советских журналов с четкостью отлаженного механизма.

Должны были произойти события середины-конца восьмидесятых, чтобы его все-таки опубликовали в популярном молодежном журнале большим тиражом. Через ВОСЕМНАДЦАТЬ лет…

А потом, много позже попала ко мне тонкая книжечка, под названием «Дао любви». Где черным по белому сказано о несомненной и огромной пользе именно «акта задержанного». Который воспитывает, во-первых, умение управлять своим телом и нервами — из уважения к женщине в первую очередь! — а во-вторых — экономия ценнейшего вещества, производимого мужским организмом. Несколько полноценных и долгих соитий, считают восточные мудрецы, должно произойти прежде, чем настоящий мужчина позволит себе, наконец, разрядиться! Вот какое открытие совершил, оказывается, я сам! И как же оно помогло мне впоследствии…

Эротика — радость. Эротика — песня! «Ничего на свете лучше нету…» — как верно поется в одной хорошей песне, хотя и о другом. «Ходить по белу свету…» — как сказано в песне дальше — чудесно, тем более, если ты не один, если мы — братья и сестры на прекрасной, роскошной планете. И «звуки небес» долетают до нас, и не скучно нам вовсе, если мы, конечно, учимся слушать.

Сейчас я люблю другую женщину, но я тебя помню, Таня, как и никогда не забуду всех, с кем удалось… Летать! И этот рассказ — наш с тобой, Таня, ребенок. И — как поется еще в одной хорошей песне: «Ничто на земле не проходит бесследно…»

Не «скучные» песни у нас на Земле, Михаил Юрьевич, не скучные вовсе…