Яркие пятна солнца

Юрий Сергеевич Аракчеев, 2019

«Есть только одна истинная сила в жизни, и эта сила – радость» – гласит восточная мудрость. И это верно! Конечно, есть много и грустного в нашей жизни, но главное – радость! Именно она есть смысл нашей жизни, именно она – наш золотой фонд. И она помогает нам в трудные минуты, которые, конечно же, есть у каждого.В этот сборник вошли мои первые рассказы и маленькие повести, опубликованные и неопубликованные. О встречах с природой, о любви, о красоте окружающей нас жизни.

Вестница

1

Максим ехал в метро, думая о невеселой перспективе долгих, однообразных дней. Всего две недели прошло с тех пор, как он вернулся из длительной и очень интересной командировки по Сибири (под конец смена впечатлений даже стала утомлять) и никак не мог прийти в норму. Он видел себя в знакомой обстановке, среди знакомых людей, но не узнавал. Как будто бы сильно повзрослел за эти два месяца, стал мудрее, но мудрость, увы, не принесла счастья.

Уезжая в командировку, зная, что она будет длительной и насыщенной, он заранее решил обдумать там, на свободе, один вопрос, который мучил последнее время. Однако вопрос оказался настолько сложным, что он так и не смог решить его. Хотя понимал: решить нужно и решить навсегда. Жена уехала на юг с дочерью, письма от нее сначала приходили в каждый город на его пути и были неискренне ласковыми и жалобными, как обычно. Потом писем не стало. Он вздохнул с облегчением. Однако, приехав, войдя в квартиру, наполненную ее вещами, понял: все еще не так просто. И, лишь получив письмо уже дома, хорошее, как всегда, но — наконец-то! — с неуверенной просьбой не возвращаться к ней, подумал: может быть, Рубикон перейден? И ведь только с самого начала письмо принесло облегчение. Потом стало хуже.

Он ходил и ходил по улицам, рассеянно глядя по сторонам, словно в ожидании встретить кого-то, — кого? — чувствуя себя незваным пришельцем. Люди казались равнодушными и холодными, никому ни до кого не было дела. И даже о командировке не с кем было поговорить. Все знакомые были настолько заняты каждый своим, что никто по-настоящему и не слушал его.

А теперь вот ехал в метро на встречу с сестрой — сам попросил ее пойти с ним в магазин (нужно было купить костюм, а он не привык делать большие покупки самостоятельно), — ехал и смотрел по сторонам. Люди шли, задевая друг друга локтями, плечами, боками, — шли рядом или обгоняли друг друга, — рябило от лиц, блестели глаза, слышался деловитый шорох и шарканье ног, покашливание, дыхание. Однако все были абсолютно чужие друг другу. Одиночество в толпе — символ времени!

Он быстро миновал переход, обгоняя других, хотя в этом не было надобности: несколько минут оставались даже лишними, — и только на последней лестнице, сообразив, замедлил шаги. Вышел на перрон, привычно рассчитывая, где остановиться, чтобы оказаться на нужной станции прямо у выхода.

С поверхностной внимательностью оглядел пассажиров, которые так же, как он, молча и независимо расходились по платформе, примериваясь, в какую дверь поезда войти. Поезд показался в тоннеле, приближался с нарастающим грохотом. Огляделся еще раз.

Сзади по перрону шла девушка. Он успел заметить лишь зеленое мини-платье, темную копну волос и черные узкие очки, которые она почему-то не сняла даже в метро. Как грохочущее видение, вагоны уже проносились мимо, со скрежетом замедляя ход, мелькали их освещенные изнутри окна и голубые эмалированные бока. Девушка в зеленом платье остановилась чуть позади и спокойно ждала. У него в голове как будто бы не было ни одной мысли, но сердце вздрогнуло и заколотилось.

Они вошли в одни и те же двери, девушка, которая оказалась чуть впереди, остановилась у самых дверей, прислонившись к перегородке, а Максим пропустил вперед двух парней и успел занять место тоже рядом с дверьми. Напротив.

Она так и не сняла очки, стояла спокойно, с достоинством — тонкая ткань платья мягко льнула к стройной фигуре, но Максим был уверен, что она заметила его внимательный взгляд. Поезд набирал ход, мимо застекленных дверей пронеслись ярко освещенная платформа и мраморные стены станции, потом все погасло, лишь замелькали тоннельные фонари; в стеклах, как в зеркале, отразилась внутренность вагона. Между ним и ею оставалось свободное пространство — никто не встал у самых дверей, — и, время от времени глядя на ее лицо, Максим никак не мог преодолеть неожиданно охватившее его волнение. Что это с ним? Девушка вдруг сняла очки, провела пальцами по лицу, и Максим, не сдержавшись, бесстыдно глянул. У нее были большие зеленовато-серые глаза и слегка изогнутые темные брови. Никакой косметики. Как будто бы свежим ветерком повеяло в вагоне. Девушка стояла как ни в чем не бывало, держа теперь очки в руках, и в глазах ее сверкали проносящиеся фонари. Наконец она взглянула на него.

Хотя и редко, но все же бывают моменты, когда даже угрюмый расчетливый человек становится сущим ребенком: он готов тут же, не задумываясь, все бросить и лететь сломя голову туда, куда позвал его непонятно откуда появившийся голос. Максим не был ни угрюмым, ни расчетливым, однако с некоторых пор начал замечать в себе симптомы угасания. После командировки это грустное чувство только усилилось. Что это — надвигающаяся старость или один из приступов мизантропии, периодически возникающая «мировая тоска»? Но ведь ему едва за тридцать…

Его жена была слабая, очень неуравновешенная женщина, и он ни минуты не сомневался: ее последнее письмо — нечто вроде наивного шантажа, попытка заставить его как-то действовать, просить прощения неизвестно за что, клясться, умолять. Так бывало не раз. По приезде же опять начнется бесконечная, обволакивающая мозг путаница мелких требований, обид, невыполненных обещаний и слез. Этакая странная, непонятная для здравого ума борьба. В том случае, конечно, если он не решит окончательно и не уйдет. Не далее, как вчера, после фильма, который он просмотрел в одиночестве, он вдруг понял, что все последние годы обманывал себя. То, что он привык считать глубокой привязанностью и даже любовью, было на самом деле лишь его поражением. Подчинением. В сущности, она если и уступала ему иногда, то лишь временно, неизменно делая в конце концов то, что соответствовало ее и только ее требованиям, оставаясь такой же замкнутой в своем узком, далеком от него мирке. Правда, она частенько упрекала его в том же самом. Так что с обеих сторон был лишь невыгодный, изнуряющий компромисс. Когда-то он любил ее — во всяком случае, считал, что любит, испытывая порабощающий напор чувств, угар, непреодолимое влечение, которое возникало, правда, периодически… Но это ли любовь?

Поезд замедлял ход, в темень дверных окон ворвался блеск мраморных стен, и вот поезд, скрежеща тормозами, остановился, двери раскрылись с шипением, девушка повернулась и вышла. Это произошло легко и просто до нелепости, и, растерявшись на мгновение, с гулкой пустотой в голове, Максим повернулся тоже, разрушив охватившую скованность, и вышел в бескрайнее пространство станции. Неловко лавируя в толпе, он сначала опередил ее, потом отстал, все время чувствуя, зная, что она идет не спеша и, может быть, ждет. Взрослый человек, ведущий себя, как девятиклассник! На эскалаторе он встал ступенью ниже, наконец-то ощущая некоторое успокоение, стараясь не смотреть на нее, решив, что лучше будет начать, когда они выйдут на улицу. Стоя позади, он чувствовал едва уловимый аромат духов и волос, и у него закружилась голова.

Эскалатор двигался медленно, очень медленно, и это равномерное движение успокаивало, тем более что не оставалось уже пути назад. Она стояла непринужденно как будто бы, изящно опершись на поручни и держа в руках черную сумочку и очки. Она ни разу не обернулась, но теперь он все же заметил и в ней некоторую скованность. Или ему показалось?

В вестибюле испугался на миг, потеряв ее из виду в толпе, но успокоился тут же, убедившись, что она не спеша идет позади. Когда выходили на ярко освещенную солнцем площадь, он шел уже прямо за ней. Толпа, расходясь, начала редеть, и, не теряя решимости, почти спокойно, он тронул ее за локоть и сказал;

— Девушка, одну минутку, извините, пожалуйста. Давайте познакомимся с вами…

Она обернулась и остановилась.

И как-то все изменилось вокруг. Была скованность, туман в голове, головокружение, а тут оказалось, что вокруг солнце, люди, августовская теплынь, старушка с цветами… И — стройная фигурка в зеленом мини-платье, повернутое к нему лицо.

Она смотрела с улыбкой и недоумением, но по тому, как она улыбалась и какое недоумение было, Максим тотчас понял, что да, не ошибся он, она действительно ждала.

Еще при самых первых встречах они — он и его будущая жена — часто заговаривали о свободе. Полюбив, они хотели предусмотреть все, чтобы совместная жизнь была счастливой. Чтобы и в браке оставаться свободными людьми. Это, конечно, совсем не обязательно предполагало супружескую неверность. Главное, казалось им, сохранить уважение друг к другу, честность и равенство, а в остальном каждый, разумеется, мог оставаться таким же человеком, каким был. Самим собой. Больше всего в браке не нравилась обоим довольно обычная, принятая почему-то большинством взаимная порабощенность, неминуемо ведущая к упрекам, обидам, подозрительности, изнуряющей ревности, а то и вражде. Искренне любящие как будто бы люди, становясь супругами, очень часто утрачивают святые чувства, и в конце концов их связывают лишь привычка и быт. Почему? Оба поначалу были уверены, что уж они-то смогут избежать столь нелепого, хотя и весьма распространенного финала.

Однако чуть ли не с первых же дней супружества Максима начала мучить странная мысль. В рассуждениях с глазу на глаз жена оставалась как будто бы такой же — любящей, свободно и здраво мыслящей, преданной столь дорогим для обоих принципам. Но в присутствии других людей и, видимо, без него (что следовало из ее же рассказов), она — на первый взгляд неуловимо, на самом же деле весьма существенно — менялась. Она как бы старалась подчеркнуть эту свою декретированную свободу до противоестественности. Зачем? Получалось, что именно в своем чрезмерном стремлении к свободе она оказывалась несвободной. Пока еще веря ей, он начал ощущать смутное беспокойство. Отгоняя назойливую подозрительность, он все же понял, что не мог бы поручиться за каждый ее шаг. И дело было вроде бы даже не в самом шаге — свобода так свобода в конце концов! Его пугало другое: это может произойти неожиданно для него. Предательски. И если это произойдет, он даже не будет знать, догадываться не будет. Он будет думать, что все по-старому, — она сумеет вести себя как ни в чем не бывало. А потом внезапно и неожиданно… Он, который думал, что знает ее, чувствует, начал подозревать, что ошибся. То, что она обычно говорит и во что как будто бы верит, на самом деле вовсе не обязательно присуще ей. А хуже всего в жизни двоих — предательство.

С тех пор ему не давали покоя маленькие противоречия, которые постоянно проскальзывали в ее словах и поступках. Вот, например, идут они по улице, жена огорчена чем-то, расстроена, чуть не плачет или рассержена. Кажется, что чувства ее искренни и глубоки. Но стоит им всего-навсего встретить кого-то из общих знакомых, как она тотчас меняется: ни намека на то, что происходило с ней только что. Веселая, радостная — как ни в чем не бывало! «Зачем этот липовый маскарад?» — недоумевал он сначала. Потом заметил, что за глаза она очень часто совершенно иначе высказывается о людях, чем в глаза. Как же раньше он этого не замечал? Что в таком случае она рассказывает о нем своим знакомым? Чем объясняются непонятные, странные взгляды, которыми иногда награждают его в ее присутствии? Как вообще она живет без него? Какая она на самом деле? Чем дальше, тем больше он начинал понимать, что занимает, увы, слишком малую часть ее поистине свободного существа. А связывает их скорее чисто физиологическое влечение полов, чем обязательное, совершенно необходимое в супружестве родство душ. Он не мог, да и не хотел скрыть от нее свои наблюдения, она же, как будто бы не понимая толком в чем он ее винит, в ответ сама стала подозрительной, мелочной и, по-видимому, испугавшись однажды, что он может уйти, желая почему-то во что бы то ни стало его удержать, начала изводить его беспочвенной ревностью, жалобами, слезами, не брезгуя при случае и шантажом. А тут родилась дочь.

Когда девушка из метро остановилась и впервые посмотрела на него уже не случайно, а в ответ на его слова, и улыбка ее была предназначена ему — ему, а не безликому человеку в толпе, — он всем своим существом, мгновенно, не осознавая еще, почувствовал удивительное просветление в себе и вокруг. Как будто бы давно висевшая мучительная угроза исчезла.

Остановившись и обернувшись к нему с недоумением и улыбкой, она все же медленно пошла опять, сказав:

— Что вы, зачем?

Он тут же растерял решимость, но машинально шагал рядом и, разозлившись на себя вдруг, решив, что все испорчено, она уходит, сказал, неожиданно переходя на повелительный тон:

— Уйти вы всегда успеете! Подождите же.

И слегка тронул ее руку.

Какое он имел право так грубо разговаривать с ней? И все же она замедлила шаг. Она улыбалась.

— Ну так как же? Вы не хотите? — сказал он все так же резко, не в силах остановиться.

По-прежнему улыбаясь, она опять глянула на него. И вдруг подняла руку на уровень груди и протянула сложенную лодочкой ладонь.

Он ошарашенно смотрел на нее, решив, что таким образом она прощается с ним, желая, чтобы он оставил ее в покое, машинально протянул свою руку и вдруг услышал, что она произносит имя. Женское имя. Только через несколько мгновений, уже пожав тонкую ее кисть, он понял, что это не прощание, что это наоборот. И назвался сам. «Ей лет 18, не больше!» — подумал, испытывая угрызения совести и радость одновременно.

— Ну, так когда же мы встретимся? — спросил теперь уже мягче, опомнившись. — Сегодня? Завтра?

Она пожала плечами.

— Завтра я уезжаю.

— Как? Куда?

— Домой. Я не в Москве живу. Из другого города приехала.

С чуть лукавой улыбкой она посмотрела на него сбоку.

— Завтра? Боже мой, завтра… Из другого города… Так вот почему вы такая…

У него был несчастный вид, и она засмеялась.

— Какая?

— Не… Незадерганная, что ли. Естественная.

Она промолчала, по-видимому, осмысливая, а он почему-то подумал, что вот она никогда не стала бы его ревновать впустую. И он не стал бы!

Через пять минут они сидели в сквере на площади. Словно по инерции он пытался говорить, чтобы развлечь ее, но получалось плохо. Она терпеливо сидела рядом и улыбалась рассеянно.

— Если хочешь, то прямо сейчас, — сказала она вдруг, первая переходя на «ты».

— Что сейчас? — опешил он.

— Пойдем куда-нибудь. До вечера я свободна.

Она смотрела на него опять запросто. Даже как будто бы и не волнуясь! «Что это может означать?» — мучаясь, соображал он.

— До вечера? А что вечером? — спросил машинально.

— Вечером я иду в театр. С братом.

Только тут он впервые посмотрел на нее внимательно, отстраненно, впервые пытаясь разглядеть. Сколько ей все-таки? Восемнадцать? Двадцать? Мельком отметил, что у нее очень хорошенькое лицо, милый задорный профиль, чуть вздернутый носик. Загорелые колени… Какое-то беспокойство возникло. Он вспомнил, что его ждет сестра. Да-да, сестра, верно. Времени, правда, мало прошло. Автоматически глянул на часы, успел мельком удивиться — действительно, как мало!

— Хорошо, — сказал он. — Хочешь, поедем на лодке?

— Хочу, — ответила она живо.

Сидели на лавочках невдалеке и двигались мимо какие-то фигуры. Какие-то голоса… Ладони и спина ощущали жар нагретой солнцем скамейки. Лодка, качающаяся лодка на теплых волнах…

— Только съездим предупредим сестру, она меня ждет. Хорошо?

Дружно встали, машинально он протянул ей руку, она тотчас ухватилась за нее. Он шагал в полусне. Через дорогу перебегали, не расцепляя рук. Правда ли это все? Наяву ли? Инстинктивно встряхнул головой.

Держась за руки, входили в людный вестибюль, с трудом пробиваясь, ускользая от столкновений. Так недавно они вышли отсюда. Десять минут назад или вечность? Он и юная девушка в коротком зеленом платье теперь входили в метро…

— Что скажем сестре? — быстро спросил он, ощутив глупейшую потребность что-то немедленно делать, энергично действовать, сдерживаясь, сжимая в своей ладони ее миниатюрные пальцы.

— Что считаешь нужным, то и скажи, — ответила она, и опять Максим прямо-таки радостно вздрогнул от того, что она с ним на «ты» и так запросто.

Перед тем, как войти в вагон, им пришлось расцепить руки. Но когда вошли и, протиснувшись, оказались совсем близко друг к другу, ее маленькая рука сама нашла его большую. И уже привычно успокоилась в ней. «Чудо какое-то» — опять радостно подумал Максим.

В вагоне было много народу, их прижали друг к другу, и он опять испытывал легкое головокружение. Он никак не мог привыкнуть к ее лицу, смотрел уже близко, не отводя глаз, — теперь она застенчиво отворачивалась, — но никак не мог разглядеть. Черты лица странным образом сливались и ускользали. То появлялась спокойная уверенность, что оба они давно знают друг друга, именно давно, нельзя даже сказать сколько. А то лицо вдруг казалось пугающе красивым, юным, замкнутым в себе, чужим. Сердце его билось так сильно, что казалось, под ударами слегка прогибается ткань ее платья и не только ткань… Его сердце как будто бы легонько подталкивало ее…

На следующей станции вышли, поднялись на эскалаторе, он попросил ее подождать и быстро нашел сестру в вестибюле. Сказал первое, что пришло в голову. Что встретил, мол, хорошего старого друга, который, к сожалению, сегодня же уезжает, им обязательно нужно поговорить. Это была почти правда. Кажется, сестра не обиделась.

Девушка в зеленом платье спокойно ждала его там, где он ее оставил. Подходя, разглядел ее сквозь толпу с чувством радости. Больше он не покинет ее! Волнуясь, опять взял ее руку. Теперь они свободны, впереди уйма времени. Они быстро побежали друг за другом вниз по ступеням. И опять вместе, плечом к плечу, вошли в вагон…

После рождения дочери жена его не изменилась. Не изменилось и его отношение к ней. Опять она говорила одно, а делала, с его точки зрения, совершенно другое. Ему же ничего не прощала. Любви уже давно не было. Куда она улетучилась? Да и была ли? С одной стороны, висело теперь ярмо долга, с другой — привычка и малодушная боязнь потерять. Усталость. Дочь была как будто бы похожа на него, однако он уже патологически не мог избавиться от оскорбительных сомнений. Тем более что кое-какие основания для них все-таки были. Теперь он точно помнил, что были… А впрочем, ему было как-то все равно теперь. И он, и его жена измучились окончательно, постарели оба, и брак их словно в насмешку принял столь распространенную форму. Ту самую. Дочь в конце концов сплавили на юг, к родителям жены, — там, конечно же, ей будет спокойнее, лучше. А в это лето уехала к родителям и жена. Жена — на юг, а муж — на восток в длительную командировку…

В полупустом громыхающем вагоне трамвая, продуваемом теплым ветром, он и девушка сели у окна. С отсутствующим выражением лица, словно по рассеянности, она вдруг склонила голову ему на плечо. Вздрогнув, он едва не отодвинулся. С победным грохотом и звоном трамвай выскочил на окраину. В окнах замелькали маленькие симпатичные домики, садики, сосны, освещенные солнцем. Запахло горячей хвоей.

Сев в лодку, он и она почти все время молчали. Только поначалу он пытался говорить что-то, шутить, но она была рассеянна, и он вскоре умолк. Но это было удивительное молчание. Можно даже сказать, что молчанием это как раз и не было. И показалось ему, что плывут они в голубоватом светящемся мареве очень давно и что они всегда знали друг друга. И было в молчании их что-то первозданное, истинное, хотя и по какой-то непонятной причине забытое.

Но самое удивительное было то, что чувство, которое он испытывал к ней, распространилось как будто бы и на все окружающее. Небо с сияющими облаками, плывущими, как сказочные фрегаты, мелькание белогрудых ласточек, веселая пляска воды, лодка, запах лодки — запах горячего дерева и краски, — и запах реки, сама девушка, сидящая на корме и осиянная солнцем, солнечные блики на ее коленях, стройных ногах, туфельках, ореол волос, блеск глаз, тяжелые округлые рукоятки весел в ладонях, скрип уключин, плеск волн, писк ласточек, далекие, какие-то разнообразные звуки, радость мышц, дорвавшихся до работы, ветерок, играющий волосами, — все это и еще очень многое, что невозможно и перечислить, составляло единую картину, в которой ничего нельзя было убавить. А она — она была средоточием, центром окружающей необычайной действительности…

Когда отплыли уже на порядочное расстояние от пристани и стало видно, что на берегу растет сравнительно высокая, не до конца вытоптанная трава, он захотел причалить к берегу. Она согласилась. Лодка ткнулась в прибрежную траву. Грациозно балансируя, стройная спутница прошла мимо, задев его плечо шершавым, горячим от солнца платьем. Берег был действительно мало истоптан. А совсем рядом, метрах в двадцати от воды, стоял шалаш. По всей видимости пустой.

Собирая цветы, они медленно приблизились к шалашу.

— Иди сюда, смотри, как здесь здорово, — глухим голосом сказал он.

Изящно согнувшись, она влезла тоже. В шалаше было просторно, сквозь ветки у самой земли видно было цветы и траву. Было жарко, душно. К одурманивающему запаху сена и увядших листьев прибавился аромат ее духов.

— Поедем, — сказала она вдруг и забеспокоилась: — Ты ведь знаешь, что мне к семи.

Да, на часах было уже половина шестого. Не дожидаясь ответа, она первая выбралась из шалаша. Он, подчиняясь, — за ней. По траве, по цветам медленно вернулись к лодке.

Странные чувства обуревали его, когда он вновь взялся за весла. Ощущение предстоящей утраты, печаль, досада. Девушка, не глядя на него, опять опустила свои длинные пальцы в воду. Он развернул лодку, поплыли. Теперь обратно. Солнце пекло ему спину, девушка была освещена вся, целиком. Золотистая кожа ее ослепляла. Она сидела на корме так покорно, и тело ее мягко покачивалось в такт резким движениям весел. Она была почти такая же, как раньше, может быть, чуть печальнее.

Недалеко от пристани река повернула, и свет солнца стал теперь боковым. Он с новым чувством смотрел на ее серые туфельки, сжатые колени, зеленое платье, милое, задорное, немного грустное теперь лицо, волосы. Руки отказывались грести.

— Могли бы поехать ко мне в гости, правда ведь? — сказал он вдруг. — Как-то не пришло в голову…

— Ну, что ты, — спокойно ответила она. — Я бы все равно не пошла. А мне на лодке понравилось. Тебе не понравилось разве?

С раздражающим стуком лодка ударилась о мостки. Ощущая свое лицо как маску, он расплатился, взял девушку под руку и, выглядя задним числом этаким лихим донжуаном, небрежно болтая о чем-то, повел к остановке.

Сели в трамвай. Теперь было гораздо больше народу, пришлось стоять. Она по-старому доверчиво, почти по-детски прислонилась к нему, а он стоял не шелохнувшись, отводя в сторону пылающее лицо. Потом вдруг, как бы нечаянно, положил руку на ее гибкую талию. Она слегка вздрогнула, но не двинулась. Однако рука слишком дрожала, пришлось ее вскоре убрать.

Он старался не смотреть на нее и молчал. Не хотел, чтобы она поняла. Да и потом, в ней ли дело? При чем тут она? Собственно, кто она такая? Обыкновенная девчонка из толпы, самая обыкновенная, ну, хорошенькая, может быть. Слишком молоденькая к тому же. Что он навоображал?

Трамвай довез до метро, они вышли. Ступили на эскалатор.

— Тебе до какой станции ехать? — спросила она.

Он ответил.

— А мне дальше. Только ты не провожай меня, ладно? Так лучше. А у тебя есть телефон?

Он сказал, что есть, что напишет сейчас, но она попросила назвать.

— Я запомню, у меня память хорошая.

Он назвал, продиктовал, глядя в ее глаза. Ему казалось, что из его глаз источаются какие-то струи, которые бережно омывают, гладят ее лицо.

— Все, запомнила. Перед отъездом я тебе позвоню. Ладно?

— Обязательно. И если будешь потом в Москве, тоже. Обещаешь?

— Конечно. Ну, пока. Все было хорошо, мне понравилось. Жаль, что уезжаю. Но я родителям обещала, ждут. Спасибо тебе.

Они простились за руку, как приятели. И она спокойно пошла. Как ни в чем не бывало.

Уже войдя в вагон и еще раз оглянувшись, он уже не увидел ее. Он не знал, куда ехать, что делать. Наверное, лучше бы вообще ее не встречал.

Придя домой уже в поздних сумерках, погрузился в состояние оцепенения. Сидел в пустой квартире на своем семейном диване неподвижно, тупо уставившись в одну точку, до тех пор пока не стало совсем темно. Тогда, не зажигая света, разобрал постель и лег.

А утром на столике зазвонил телефон.

2

Звонили из редакции с напоминанием о том, что сегодня — последний срок сдачи сценария. Да, нужно было садиться за работу. И словно оборвалось все вчерашнее.

Поднимался нехотя, нехотя шел под душ, чистил зубы. Опять навалилась обычная суета, которая несколько скрашивалась, может быть, воспоминаниями о командировке, отсутствием жены. В общем-то не так плохо было в пустой квартире, освещенной утренним солнцем. Хотя, в сущности, это кратковременная передышка, не более. Приедет жена, все покатится по-старому.

Воспоминания о вчерашнем пока не слишком давали о себе знать. Он старался не думать. Из чувства самосохранения решил пока этот эпизод из памяти вычеркнуть. Ничего сверхъестественного ведь не произошло. И слава богу. Кратковременная случайная встреча, нечто вроде маленького «солнечного удара», если воспользоваться выражением Ивана Бунина. Солнечный удар не слишком большой силы. Бог с нею!

Он сел за пишущую машинку.

Вот что мешало их семейной жизни всегда. Его работа. Не та работа, которой он занимается сейчас, не откровенная халтура. Писатель, если он хочет стать им на самом деле, должен работать много, забыв о постороннем. С его супругой это получалось не очень. Нельзя сказать, чтобы она не хотела его успеха. Она никак не могла понять, что для этого успеха нужно. Так или иначе она постоянно отвлекала его, то дергая из-за пустяков, то упрекая в недостаточном к ней внимании и ревнуя. Чего-то ей не хватало для того, чтобы стать выше и осознать, а потом по-настоящему полюбить работу мужа. Когда же появилась дочь, о работе вообще думать почти не приходилось. Он начал писать кое-какие поделки — статьи, обзоры писем, рецензии, телесценарии. В этом качестве удалось даже преуспеть, но ни он сам, ни жена не обольщались на этот счет. К тому же ему, а может быть, в глубине души и жене было ясно, что все это в один непрекрасный день кончится. Потому ли, что перенапряженные нервы сдадут, или же оттого, что благоприятное положение в редакциях изменится, и предпочтут кого-то другого — более оборотистого и покладистого. Он понимал, что совсем бросить работу «для денег» нельзя. Но чтобы получить на нее моральное право, надо было продолжать истинную работу, «для души». На что никак не хватало ни сил, ни времени.

Пока сидел над сценарием, вымучивая его по строчкам, телефон, стоявший в прихожей, вел себя странно. Несколько раз принимался звонить, но когда он снимал трубку, в ней раздавались или частые гудки, или один сплошной. Была мысль вообще накрыть аппарат подушкой, как он частенько делал. Что-то около двенадцати он в очередной раз снял трубку и вместо гудков услышал запинающийся голос.

— Это ты? — неуверенно спросили из трубки, и он тотчас понял, что это звонит она.

— Здравствуй… Я уезжаю вечером… — проговорил голос и смолк.

— Так, может, зайдешь? — спросил он, едва справляясь с волнением.

— А как? Где ты живешь? — робко осведомилась она.

И он объяснил.

Минут через двадцать раздался дверной звонок. На пороге стояла она. Она улыбалась. В руке у нее были три алые махровые гвоздики на длинных стеблях. Как-то очень запросто, между прочим, она протянула их ему. И вошла.

Когда она вошла, квартира незаметным образом потихоньку преобразилась. Воздух стал, что ли, свежее или солнца прибавилось? Было такое ощущение, что стены совершенно необъяснимым образом ожили, зазолотились и потеплели, а стол, диван, другие предметы чуть-чуть шевельнулись, стряхивая оцепенение. Было такое впечатление, что вместе с ней вплыло в комнату нечто таинственное, потому что стены, ограничивающие пространство, уже как бы ничего не ограничивали. И словно бы чувствовалась теперь за стенами бесконечность мира, залитого солнцем мира. И пряно, свежо, сильно пахли гвоздики.

Это было что-то необъяснимое, и не желая вновь, как вчера, впасть в полугипнотическое состояние, он энергично встряхнул головой, разгоняя чары. Но никакого гипноза как будто бы не было. Наоборот, он чувствовал себя очень легко и свободно.

— Вот, видишь, тружусь. Сценарий сочиняю, — весело сказал, указывая на пишущую машинку. — Сегодня сдавать.

Он сказал это очень просто и сам удивился, как естественно получилось. Он почему-то был совершенно уверен, что она поймет его именно так, как нужно, и не обидится.

— Не буду тебе мешать, — живо сказала она. — Садись, работай. У тебя есть что-нибудь интересное почитать?

Он дал ей журналы, посадил на диван и, сказав, что отнести сценарий нужно не позже двух, вернулся к машинке. Это было невероятно, но ему моментально удалось сосредоточиться. Сценарий пошел на третьей скорости, хотя он ни на минуту не забывал о ее присутствии, ощущая ее не только ушами (перелистывала журналы, шевелилась, вздыхала иногда), но даже кожей спины. Странное дело, этот отвлекающий момент вовсе не был сейчас отвлекающим. Совсем даже наоборот. Он нашел оригинальный сюжетный ход, который связал все в сценарии и оживил. Не бог весть какое художественное произведение, а приятно. Но главное — он ни разу не отвлекся! Нет, это было удивительно все-таки. Какой-то таинственный феномен.

Закончив сценарий, поставив последнюю точку, он нарочно посидел несколько минут молча, не оборачиваясь… В квартире был мир и покой. Слышался шелест переворачиваемых страниц, дыхание. Простучали легкие шаги — она подошла к окну. Потом опять села. А ведь даже стук шагов, даже шелест страниц можно сделать весьма выразительным. О, он это хорошо изучил.

— Я все сделал, — сказал он, оборачиваясь, оседлав стул. — Но теперь нужно отвезти. Ничего не поделаешь. Хочешь со мной?

— Это далеко?

— Нет, не очень.

— А удобно?

— Тебе придется минут пятнадцать подождать в проходной… Впрочем, если хочешь, останься здесь, подожди.

— Нет, поедем. Если только я не помешаю. Я с удовольствием. Даже интересно.

И они поехали в редакцию вместе. Пока ехали, он несколько раз внимательно смотрел на нее. Да, она действительно была хороша. Ростом не намного ниже его, хорошо сложена. Лицо не слишком правильное, но именно в неправильности неизъяснимая прелесть. Да, он еще раз убедился, что очарование ее не в деталях, а в удивительной гармоничности, живости и раскрепощенности ее. Впрочем, фигурка была просто великолепна. Глядя спокойно, по-новому открывая ее, он воспринимал эти объективные качества как подарок. Она вполне могла бы быть и менее хороша, вряд ли бы его отношение к ней изменилось. Но то, что она была, кроме того, хороша, воспринималось теперь как везение, как улыбка судьбы.

— Я быстро, минут пятнадцать, ты посиди здесь, — сказал, оставляя ее в проходной.

И — ринулся в пронизанное электромагнитными волнами пространство телестудии. Над всей довольно обширной площадью, над корпусами, над автобусами-гигантами ПТС и микроавтобусами, над прожекторами и другой телетехникой, над множеством появляющихся то здесь, то там человеческих фигурок неодолимо и безраздельно господствовала стальная ажурная вышка. Искалеченное, израненное, иссеченное на куски пространство как будто бы слегка дрожало. Максиму казалось, что волны пронизывают человека насквозь, до внутренностей, до мозга костей, до клеточных ядер — и все клетки организма тоже начинают дрожать в унисон, а в голове возникает легкий, едва ощутимый зудящий звон и шип. Телевышка работала!

Он, торопясь, шагал по дорожке вдоль корпусов, чувствуя себя маленьким, незаметным под сенью вышки, он спешил, помня, что там сейчас она осталась одна. Такая трогательная, беззащитная… Скорее, скорее сдать — с плеч долой, и — за город, с ней, куда-нибудь на природу, подальше, куда-нибудь…

Впрочем, в самом корпусе и в редакции было как будто бы очень обычно. Обыкновенное учреждение, только, возможно, чуть более взвинчены все. Чуть больше усталости в конце дня.

Редактора на месте не оказалось. Собственно, ничего удивительного — таков уж он был, телевизионный стиль, можно назначить и по рассеянности уйти, можно вообще забыть все на свете. Нервничая, он посидел минут пять.

— Он здесь вообще-то. Вы посидите, — сказал другой редактор из-за соседнего стола, подняв от рукописей блуждающий взгляд. — Его портфель в шкафу. А на столе — видите? — папка…

Да, папка была, и портфель из шкафа торчал. Не хватало, чтобы он и совсем ушел. Но нельзя ждать! И он отправился в поиск. Заглядывал по очереди в комнаты этажа, всматривался в каждого встречного, но редактора — невысокого, угрюмого человека с выразительными восточными глазами — не было нигде. Наконец кто-то надоумил посмотреть в буфете. Редактор сидел за столиком, меланхолически жевал бутерброд и пил минеральную воду…

Выходя со студии, ожидал увидеть ее обиженной или уставшей (а может быть, и вообще не увидеть: его не было не 15 минут, а целых 35!), но встретил просиявшее при виде его лицо, на котором не было и тени упрека. И опять на него повеяло свежестью. Глаза, лицо, вся ладная фигурка ее были маленьким автономным миром, необычайно устойчивым даже здесь, даже в этом наисовременнейшем суетном аду.

— Пойдем быстрее отсюда, пойдем, — сказал он, беря ее за руку.

Но опять скоро нужно было ей уезжать. Когда они шли по улице, удаляясь от вышки, он понял вдруг, что те часы, которые вновь были отпущены им — неожиданно и щедро, — они опять провели не так, как, видимо, нужно было бы, как хотелось. И опять слишком поздно он спохватился. Ведь можно было бы наплевать на сценарий!

Она сказала, что не успеет к нему заехать, скоро поезд, и чтобы он посадил ее в метро, а дальше не провожал. Потому что родственники, не дай Бог, увидят.

Что было делать? Взять адрес, бросить все к черту, приехать к ней? Или оставить ее у себя, добиться развода, подыскать комнату, начать все сначала? Вспомнилось, как рада была квартира ее приходу — совсем иными, колючими и враждебными становилась вещи во время частых семейных ссор! Промелькнула сумасшедшая в своей непомерной радости мысль о том, что с ней, видимо, он смог бы работать…

Но… у нее родители, о которых он понятия не имеет (и они о нем), и — самое главное — она сказала, что поступила там, в своем городе, в институт. Отпустить ее сейчас, а потом все обдумать? Если бы можно было перевести ее сюда, в какой-нибудь институт, близкий по профилю…

— В каком же институте ты будешь учиться теперь? — спросил.

— В политехническом.

— Сколько тебе лет все-таки?

— Семнадцать.

Еще одна новость, еще одно. Несовершеннолетняя. Акселерация, веяние времени. Она ровно в два раза моложе его. Ровно вдвое.

— Ну, что же, до свидания? — сказала она, опять весело глядя ему в глаза.

— Боже мой, что же делать? — в отчаянии проговорил он.

— Я приеду к тебе как-нибудь. Обязательно. У меня же есть твой телефон. И квартиру знаю.

— Да, конечно. Конечно, обязательно приезжай. Институт — вот в чем загвоздка. Я понимаю, конечно. Институт.

— Ну, так до свидания же. Я пошла. Спасибо, все было хорошо…

Они уже были в метро, под землей, уже на станции. Сказав последнее, она повернулась и вошла в вагон, который как раз стоял наготове. Дверцы сдвинулись. Сквозь стекло он видел ее лицо и видел, как она слегка машет ему рукой. Вагон дернулся, и изображение за дверьми унеслось в тоннель. Поезда не стало, только ветер гулял. И адреса не оставила.

С совершенно трезвой, будничной ясностью Максим понял, что повторился вчерашний вариант. С небольшими отклонениями в смысле декораций. Вчера было метро, трамвай и лодка, сегодня — его квартира, телецентр и… опять метро. И опять она уехала, оставив его одного. Совсем одного. Приедет… Приедет ли? Семнадцать лет — все забудется скоро. Институт, в который трудно было, наверное, поступить, новые интересы, встречи. Город… Она сказала, что родом не из самого города, а из поселка. Теперь будет в городе. То немногое, что было у них, забудется быстро. Тем более в семнадцать-то лет. Для него событие, а для нее… Так, нюансы. Надо прожить полжизни и перечувствовать кое-что, чтобы по-настоящему оценить… Им вдруг овладела ненависть к самому себе. Сценарий! Как он мог возиться со сценарием, когда… О, боже, нудный, расчетливый сухарь. Сам, сам виноват во всем. И жена ни при чем. Только сам.

3

Но и в тот вечер девушка не уехала. Она позвонила утром. И сказала, что если у него есть время, они могли бы пойти в кино.

— Хорошо, — ответил он. — Но послушай… Может быть, ты просто приедешь ко мне?

— Нет, лучше не надо. Давай лучше сходим на что-нибудь днем, хорошо? А потом погуляем. Сегодня должна же я наконец уехать.

Настаивать было бы глупо, и он согласился. В кино с ним происходило нечто невероятное. Только один раз, очень давно, сидя в кино со знакомой девушкой, он испытывал нечто подобное. Но тогда быстро прошло, хотя он помнил о том случае до сих пор. Сейчас было сильней несравнимо. Ему казалось, что тело его плавится, распадается на молекулы, хотя мышцы были напряжены и дрожали. Примерно то же самое, по-видимому, происходило и с ней.

— Уйдем, — несколько раз предлагал он ей.

— Нет. Пожалуйста, нет, — жалобно просила она, и они сидели.

Не в фильме было дело, конечно же, не в фильме. Он только в самом начале держал в своей руке ее руку, но потом она мягко отняла ее, и они не прикасались друг к другу, потому что и рука, и плечи ее слишком дрожали. Сеанс кончился.

— Может быть, все-таки зайдем ко мне? — тупо спросил он, когда вышли.

— Нет! — испуганно сказала она.

Впервые он видел ее такой.

— Знаешь, давай зайдем все-таки, — предложил он через некоторое время гораздо спокойнее. — Ничего не будет, не бойся. Мне хочется, чтобы ты побывала у меня еще раз. На прощание.

Они вошли, и квартира при виде ее опять встрепенулась.

Она была у него, ходила по комнате, ставила что-то на стол — чашки, рюмки — он, глядя на нее, стоял у окна, касаясь щекой портьеры, которая тоже, кажется, была сейчас шелковистее, мягче — от ее присутствия! — и в комнате звучала неизъяснимая, чарующая, воспринимаемая всеми клеточками и его, и ее существа музыка. Мелодия была прекрасна. Она была прекрасна потому, что один инструмент не подчинял себе до конца другой — они шли навстречу друг другу, и сливались в гармонию, и расходились вновь, и каждый из них звучал богаче в присутствии другого, но всегда можно было различить партию каждого, несмотря на то, что общая мелодия была несравненно прекрасней. Это был унисон, резонанс, гармония — то удивительное явление природы, когда сочетание элементов рождает нечто гораздо большее, чем простая сумма слагаемых. Не было оправы и камня, фундамента и надстройки, главного и второстепенного, хозяина и раба — было удивительное взаимопроникновение и взаимодействие, божественное единство…

— Знаешь, я влюбилась. Я люблю тебя, — без всяких околичностей сказала она вдруг, и это было, как дыхание, просто. — Только, пожалуйста, не подходи ко мне близко. Пожалуйста. Очень прошу, на самом деле. Не обижайся. Умоляю тебя. Я тебя люблю. Я сама себя грызу, но нельзя, понимаешь, нельзя!

В мути, внезапно обволокшей мозг, он все же попытался приблизиться к ней. Из последних сил она ускользнула, он видел — из последних сил. Он все же держал себя в руках и уже сейчас, уголком сознания, был неожиданно горд этим.

— Все-таки мне лучше уйти. Прости. Пожалуйста. Так будет лучше! Ладно? До свидания. Перед отъездом я тебе еще позвоню, обязательно. Завтра я наконец действительно уезжаю. Я люблю тебя. Прости.

И она ушла. Невероятно, но она ушла.

Она ушла из квартиры, он смотрел в окно, видел, как идет она, маленькая ее фигурка, идет, не оборачиваясь, чуть ссутулившись, наклонив в растерянности голову, и какие-то нити рвутся, причиняя боль. Он чувствовал, он слышал, что переживает сейчас она, знал — и бережно брал в ладони игрушечную отсюда, сверху, с четвертого этажа, фигурку, осторожно согревая в ладонях. Вот она скрылась. Ушла.

Он ходил по комнате, не находя себе места, не зная, что делать в течение всего вечера, чем занять себя. Бесконечно занятый как будто и так! Он рассеянно смотрел на стол, на котором расплывалось мороженое, отвлеченным каким-то символом коченела бутылка. Наполненными и нетронутыми, холодно, рубиново посверкивая, стояли рюмки с вином. Белела внутренность чашек. Утихало смятение, успокаивался, оседал послушно абстрактный вихрь — надвигавшаяся гроза, так и не разразившись, рассеивалась… Она ушла, эта мудрая маленькая женщина. Она ушла.

Он смотрел в окно — на улицу, освещенную, осиянную ее недавним присутствием, — улица еще не забыла ее, еще свежи следы, еще цела вогнутость на асфальте от маленьких каблучков, еще где-то близко — не унесены еще ветром — молекулы, которые она выдыхала, еще и окна, и стены домов помнят поспешное ее движение…

Он сел на подоконник, понимая, что теперь больше нечего ждать. Что было, то есть. Он дышал глубоко, словно и сам воздух вокруг него изменился, и, не подгоняя себя, не сокрушаясь и не страдая, думал. Думал о ней.

Зазвонил телефон. Он вздрогнул, напрягся, мгновенно взвилось, закружилось все снова, задергалось, затрепыхалось сердце, словно на привязи… Да, это была она. Волнуясь, срывающимся голосом на том конце провода — где?.. где?.. — она просила прощения за то, что ушла, сказала, что позвонит перед отъездом еще, обязательно.

— Я люблю тебя, — повторила она и повесила трубку.

Тихий, он вернулся в комнату, не понимая, чего сейчас больше — благодарности, горечи или грусти.

Она звонила и на другой день утром. И снова встретились, теперь в метро. Опять в метро. И он провожал ее на вокзал. Она сказала, что ее старший брат за ней очень следит — всегда встречает, — а есть еще и тетя, так что лучше, если он до самого поезда не будет ее провожать.

— Я провел три просто чудесных дня, я хочу, чтобы ты знала, — сказал он, когда они спускались на эскалаторе. — Меня страшно тянет к тебе, так никогда не было…

— И меня, — успела она вставить.

— Я никогда не забуду, — сказал он.

— И я, — эхом отозвалась она.

Странно. Они расставались, а у него сейчас не было горечи. Такая естественная она была опять, такая свободная. Трудно было пока осознать, но и он чувствовал в себе нечто новое. Не было тяжести, грусти. Подземная станция переливалась красками, звуками. Люди тоже почему-то казались не такими безликими.

— Записать мне твой адрес? — спросил он.

— Зачем? — просто ответила она. — Что ты будешь с ним делать? Ты работай. А у меня институт. Я ведь знаю твой телефон и помню квартиру. Я приеду. Позвоню и приеду. Обязательно! Я ведь не забуду тебя. Но… А теперь иди. Не оглядывайся, иди. Я хочу, чтобы ты ушел первый. Все было хорошо, просто чудесно, ведь правда? До свидания.

Он смотрел на нее, понимая, что это, скорее всего, в последний раз. Потом повернулся и пошел, не оглядываясь.

Поначалу была и растерянность, и тоска, и горечь, и мысли о безнадежности, о потере и даже слезы чуть-чуть… Но — поначалу только.

В этот раз она действительно уехала.

Она уехала эта стройная девушка из толпы, эта вестница чего-то. Чего?

В вазе на его письменном столе пламенели гвоздики.

Она не звонила и так и не приехала, но он запомнил ее на всю жизнь. А она?