Приключения Арлекина. История деревянного существа

Юрий Семёнович Зак

Действие происходит в мире, описанном А. Н. Толстым в «Приключениях Буратино». Главным героем становится Арлекин – второстепенный персонаж сказки Толстого. Он пытается осознать своё «я» и своё место в мире, в котором оказался и где зачастую против своей воли попадает в череду событий, связанных с противостоянием людей и деревянных существ.

Книга посвящается всем, кого я

любил и кого более с нами нет.

************************************************

Вечерело.

Город ник в тёмной сумеречной тени.

Поднял клоун воротник.

И, упавши на колени,

Вдруг завыл в тоске звериной…

-–

Бедный Пикколо-бамбино!

«Пикколо-бамбино»

Юрий Николаевич Зубовский.

ГЛАВА 1

Проклятый дождь лил как из ведра. Мази не было, и деревянные члены его разбухли, налились свинцовой тяжестью и ныли. Роба ученика намокла также и облепила тело, сковывая движения, которые и без того давались ему не без труда. Люди попрятались по своим домам, улицы были почти пустынные, и лишь редкий пьяница пробирался из трактира домой неуверенными перебежками на не слушающихся ногах, да стоические к любым погодным условиям бродяги шествовали в лохмотьях к неведомым своим целям. Речка, прорезавшая город надвое, вспенилась и бурлила, возбуждаемая каплями дождя, отчаянно бомбардировавшими её уже без малого полтора суток. Он нырнул под мост. Здесь, среди мусора, каких-то огрызков и запаха прелости он немного перевёл дух. Полупарализованная левая рука стала совсем плоха. Если пальцы ещё немного слушались, то локоть не сгибался вовсе. Радовало хотя бы одно — окаменевшие суставы не чувствовали и боли.

Сидя на камне, разминал он пальцы левой руки и пытался заставить себя думать о будущем. Собственно, думать было не о чем. Перспектива, размышления о которой он позорно пытался избегнуть, была проста и очевидна. Если дождь продлится ещё хотя бы столько же, гниение его тела, которое, очевидно, уже началось, приобретёт необратимый характер. Он достаточно видел на свалках эти почерневшие разваливающиеся кочерыжки, напоминающие нелепые ожившие пни, еле заметно шевелившие бывшими своими конечностями, отвратительно поскрипывающие и безмолвно молящие о скорейшей гибели и прекращении страданий. И даже если дождь прекратится, без той же злосчастной мази палящее южное солнце вмиг превратит разбухшую от воды плоть в растрескавшуюся, ломкую и бессильную, превращающуюся в пыль от любого усилия. А отсутствие пищи лишь ускорит происходящие метаморфозы.

Его размышления были прерваны громкими, возбуждёнными голосами, и уже через минуту под аркой моста возникла тень. Затем тень разразилась визгливым хохотом и рядом с ним прямо на землю плюхнулся человек. Под мостом было темновато, но он различил типичную одежду подмастерья и красное лицо, источающее острый запах лука и алкоголя. Лицо внимательно осмотрело его и ещё раз оглушительно захохотало.

— Альберто, Батисто, Джованни, живее сюда, шлюхины вы черепахи! — заорал человек. Потом, повернувшись к нему, сказал, широко улыбаясь:

— Я — Антонио.

Он угрюмо молчал, разглядывая незнакомца. Через минуту под мостом показались ещё двое мужчин. Один из них был худощав, высок и судя по всему сильно пьян — второму крепкому угрюмого вида малому с курчавыми густыми волосами приходилось крепко его придерживать. Оба, судя по одежде, также, скорее всего были из подмастерьев.

— Вы только посмотрите кто у нас тут! — вновь загоготал Антонио — познакомьтесь, это мой друг!

С этими словами Антонио хлопнул его по колену. Худощавый же, медленно, словно во сне приблизился и наклонившись стал внимательно разглядывать его, создавалось впечатление, что он смотрит куда-то сквозь него, пытаясь разглядеть что-то интересное и важное. Потом чуть отклонившись назад и не отрывая взгляда пустых и глубоко запавших глаз, он даже не сказал, а как бы выдохнул:

— Выродок.

Антонио вновь захохотал. Однако тот, кого столь нелюбезно охарактеризовал приятель Антонио, сидел спокойно, даже как-то расслаблено и отрешённо смотрел в одну точку. Со стороны могло показаться, что происходящее странным образом вовсе не интересует его, и не хамское панибратство Антонио, ни оскорбление худощавого, ни даже приближающийся мрачный спутник его, держащий в руках что-то вроде небольшого кистеня, нисколько не привлекает его внимание.

Ну так что же, думал он, вот на этом и спасибо. Есть ли больший дар, коим могут облагодетельствовать меня люди? Чем медленная и мучительная гибель, всё кончить разом, променяв дешёвую ложь отчаянных цепляний за собственные муки на быструю и честную гибель.

И клянусь, мне есть чем отплатить моим благодетелям. Тем паче, что вряд ли есть более тоскливое занятие, чем смиренно принимать удары пьяной рвани в ожидании конца.

При мысли об этом, потемневшее от влаги его лицо исказила блаженная улыбка. В конце концов, не для этого ли я и был создан людьми? — думал он, сжимая в кармане нож, найденный в канаве утром. Не в этом ли мне было так жестоко отказано, причём отказано теми же людьми.

И вот ныне снова ими же даровано. Право быть уничтоженным в схватке.

— А чего ты, чурбанчик, оскалился?

Антонио уже не хохотал, дешёвый цирк панибратства был кончен и багровое лицо его не выражало ничего кроме тупой пьяной ярости. Рванув за мокрую робу, Антонио поднял его на ноги. Теперь они стояли друг против друга. Краснорожий здоровяк Антонио, рядом мрачно сосредоточенный сухопарый Джованни и чуть поодаль, угрюмый и флегматичный Батисто.

— Может, Ваша Деревянная Светлость хотя бы соизволит назвать своё имя?! Хотя, о чём это я! Своё название? Как там у вас, выродков, принято?!

— Имя?! С тобой разговаривают!

И, прибавив площадную брань, Антонио шваркнул деревянное тело о каменный свод моста. В этот же момент неистовый раскат грома изорвал в клочья нежный шёпот дождя и происходящее на мгновение ослепил разряд молнии. Мертвенная, осклизлая от влаги оскалившаяся маска предстала перед глазами подмастерьев. Щерилась, будто глумясь, и капли влаги, словно слёзы, текли по неровностям жёлто-бурого деревянного лица.

— Я не имею имени, — проскрипела маска.

Тут же раздался крик, скорее даже визг, и Антонио, согнувшись и прижав руки к животу, отскочил назад, едва не опрокинув Батисто. Следующий удар наотмашь по Джованни и воистину, если бы не разбухшие ватные колени, его глотку постигла бы участь распоротого брюха Антонио. Но Джованни успел отшатнуться, и нож лишь полоснул по груди. Антонио верещал и зажимал руками рану на животе, Батисто стоял с нерешительности, не понимая бросаться ли ему на помощь Джованни или пытаться помочь раненому Антонио. И в этот момент тёмной молнией на Джованни вновь набросился противник, но вновь Джованни сопутствовала удача — нож лишь полоснул его по скуле, более того, Джованни посчастливилось поймать на излёте руку деревянного противника.

— Батисто! — взревел Джованни, призывая на помощь приятеля.

В короткой и яростной борьбе нож вылетел из рук, Батисто был уже в шаге от схватки, но в этот момент удача изменила Джованни и поскользнувшись он полетел спиной на склизкие камни основы моста выпустив из рук противника, который увидев единственную возможность спасения, рванул что было сил в открывшийся проход.

Зачем и куда бежал он, предпочетший быструю и яростную кончину мучительному и медленному умиранию? Вряд ли он сам смог бы ответить на этот вопрос. Вступив в неравную схватку, он не раздумывал, а лишь действовал, руководствуясь моментом и той неведомой силой, что двигала им тогда вместо разума. Выскочив из-под моста, он ринулся куда глаза глядят, но не пробежал и двух шагов, как сбоку мелькнула какая-то тень, и он полетел кубарем на землю, споткнувшись о подставленную ногу.

— Альберто, держи его! — ревел Батисто, выбегая из-под моста, — сукин сын Антонио кишки выпустил.

Опираясь о здоровую руку, он попытался встать, но чудовищной силы удар чего-то тяжёлого буквально распластал его по раскисшей земле.

— Не уйдёт, — услышал он спокойный и даже какой-то добродушно-лукавый голос настигшего его Альберто, — конец куколке.

И уже через пару мгновений Альберто и подоспевшие Батисто с Джованни, видимо, в пылу забывшие о несчастном Антонио, начали озверело осыпать еле шевелящееся тело ударами. С трудом ворочая не слушающимся, трещащим от ударов, набухшим от влаги телом, уже едва понимая происходящее, он пытался закрываться, невольно стараясь подставить под разрушительные удары и так негодную левую руку.

Положение казалось безвыходным, однако удача, казалось, навсегда покинувшая его, вдруг неожиданно улыбнулась вновь. Замахнувшийся кистенём в очередной раз Батисто поскользнулся и, потеряв равновесие, рухнул сверху на свою жертву. Это был шанс. Последний и единственный. Деревянные пальцы мёртвой хваткой вцепились в горло противника, который захрипев, отчаянно пытался освободиться, но лишь смог перекатиться на спину. Оказавшись сверху душитель утроил усилия и ни попытки оттащить его, ни бешеный град ударов, которым осыпали его приятели Батисто, не произвели на него ровным счётом никакого впечатления.

Он погибал и знал это. Злая радость и даже какое-то отчаянное торжество вновь овладели им.

"Вот и конец, — думал он. — Спасибо".

Неизвестно, как долго бы продолжалась эта борьба и успели ли бы друзья Батисто спасти своего друга, расколов деревянную голову противника, как вдруг рядом с ними кто-то выразительно кашлянул. Увлечённые ожесточённой борьбой противники не заметили появление нового участника событий той ночи, с интересом наблюдавшего за происходящим. Появление незнакомца было столь внезапным, что Альберто и Джованни вскочили, и лишь Батисто уже закатывал глаза под напором деревянных пальцев, мёртвой хваткой сжимавших его горло.

— Какого чёрта?! — вскричал задыхающийся Джованни, утирая рукавом кровь, обильно сочившуюся из разрезанной скулы.

— Такой же вопрос и у меня, — низким голосом ответил незнакомец. Какого чёрта три синьора ломают эту прекрасную вещицу. И не могут никак сломать, — добавил он слегка презрительно.

Пока Альберто и Джованни растерянно смотрели на него, незнакомец быстро шагнул к задыхающемуся Батисто (надо сказать, что передвигался незнакомец поразительно быстро для своего грузного телосложения) и, наклонившись, несильно нажал на деревянную руку, душившую Батисто, чуть выше локтя. Пальцы немедленно разжались и Батисто, с шумом вдохнув в себя воздух, скинул с себя противника и откатившись в сторону, разодрал на себе ворот, отчаянно глотая сырой воздух. Увидев произошедшее, Альберто и Джованни ринулись к распростёртому на земле деревянному телу. Однако незнакомец с той же изумительной лёгкостью преградил им путь. Сейчас, при свете луны, можно было лучше разглядеть его. Высокая грузная фигура была затянута в кожаный камзол, надетый поверх кожаной жилетки. Из-под цилиндра на визави смотрел недобрый внимательный взгляд глубоко посаженных чёрных глаз. Огромная чёрная борода окаймляла лицо и покрывала грудь незнакомца.

— С дороги, синьор — прошипел Альберто.

Однако незнакомец стоял, как ни в чём не бывало, и вполне добродушно улыбался.

— Синьор, обратился к нему Джованни, вновь вытирая кровь с лица, — тот чурбанчик сейчас превратится в щепки. А Вам здесь делать нечего, ночь тёмная, синьор, и не таких ещё кабанчиков здесь вылавливают в реке у мельницы. Это ясно?

— Друзья мои, — пробасил в ответ незнакомец, — я внимательно следил за представлением, которые вы тут разыгрывали. И вот что я хочу вам сказать. Вы втроём возились вокруг него (он ткнул пальцем в сторону, где в темноте виделось едва заметное шевеление распластанного тела) со своими дурацкими погремушками, как слепые котята вокруг мамкиных титек. И ни-че-го не могли с ним поделать, а одного из вас (он ткнул пальцем в тяжело дышавшего, сидевшего на корточках Батисто) он вообще едва не кокнул, и, клянусь девой Марией, сделал бы это.

Если бы не я, — добавил он самодовольно. — Поймите, я не его, а вас спасаю. Оставь я сейчас вас здесь, эта деревяшка без труда проломит ваши тупые головы, если, конечно, то, что у вас на плечах, можно назвать головами.

При этих словах незнакомец коротко и самодовольно хохотнул.

— Поэтому отправляйтесь домой к своим бочкам. Драчуны из вас, как из навоза топор, а посему…

Договорить ему не дали, Альберто резко шагнул вперёд, сделал стремительный выпад. Рассекая воздух, дубинка устремилась к голове незнакомца, однако тот, не моргнув глазом, сделал шаг в сторону и легко перехватил руку Альберто, а внушительных размеров кинжал, мгновенно оказавшийся в другой его руке, как сквозь масло вошёл под сердце противника. Альберто охнул и тяжело рухнул на землю. Джованни бросился бежать, но тяжёлый кулак обрушился на его затылок. От удара он растянулся в грязи, но тут же его голова была приподнята за волосы, а в горло упёрлась холодная сталь.

— Не надо, синьор! — прохрипел Джованни.

— Не люблю пьяное отрепье, — мягко пояснил незнакомец.

В тот же миг Джованни отчаянно захрипел, и тёмная жидкость брызнула на камни из шеи несчастного, расплываясь лужей на мокрой земле.

Затем, развернувшись на каблуках, незнакомец неторопливо двинулся к Батисто, который судорожно искал в траве кистень, выроненный им в процессе борьбы. Наконец, нащупав своё оружие, Батисто вскочил, отведя руку назад для удара.

— Знаешь что, — проговорил незнакомец, продолжая идти к пятившемуся Батисто, — я вот думаю, что самое жалкое на свете зрелище, это тупая пьяная мастеровщина, возомнившая себя головорезами и думающая, что умеет держать в руках оружие.

Батисто ринулся на него, но легко уклонившись от удара, незнакомец сделал встречное движение, и Батисто с коротким вскриком рухнул в траву.

Пришедший к тому времени в себя деревянный человечек, присев на корточки, ошалело наблюдал за происходящим. Покончив с противниками, незнакомец неторопливо приближался к нему, тщательно вытирая кинжал платком.

— Выбрак, как я понимаю? — пробасил он.

Ответом была лишь тишина, разряжаемая шёпотом шедшего на убыль дождя.

— Ну, пойдём, — пробасил незнакомец и, повернувшись, направился по направлению к дороге.

— Синьор! — услышал он скрипучий голос за спиной. — Под мостом ещё один.

Выглянула луна и под мостом стало несколько светлее. Незнакомец, наклонившись, рассматривал скрючившееся тело Антонио. Потом, разогнувшись, с лукавой усмешкой посмотрел на своего визави.

— Пойдём, — пробурчал он, — этот нам не нужен, да и мы ему не нужны.

Выбираясь из-под моста, деревянный человечек увидел, как на камнях под лучами луны что-то блеснуло — это был его нож.

Они шли по освещаемой луной дороге, осыпаемые уже редкими каплями утомившегося дождя. Чуть впереди вышагивал незнакомец, сквозь бороду насвистывая какой-то мотив и нещадно топча лужи своими огромными ботфортами, немного отставая от него, прихрамывая и кривясь от полученных травм, шёл его спутник.

— Синьор, — услышал незнакомец голос своего спутника, — эти люди…может быть, стоит…как-то их…ведь утром их обнаружат…

— Не стоит беспокоиться, — прогудел нежданный спаситель, — это бондари. Подмастерья.

Незнакомец сплюнул.

— У них вечно недопонимание с парнями из Южного Палисада, это все знают. И тех, и других иногда находят с распоротым брюхом.

Вновь на некоторое время воцарилась тишина.

— Да, — обернувшись, сказал незнакомец, — чуть не забыл. Меня зовут Манджафоко. Синьор Манджафоко, — добавил он внушительно. — Друзья называют меня Бар-Абба.

— А как зовут тебя?

— У меня нет имени, — проскрипел в ответ его спутник.

— Ах, ну да…

Манджафоко остановился.

Дождь совсем прекратился, и луна осветила дерево и привязанную к нему лошадь, радостно зафыркавшую при виде спутников.

— Ну что же, — усмехнулся Манджафоко, — теперь и отныне тебя зовут Арлекин.

Запустив огромную свою руку в карман, он извлёк оттуда матерчатый двурогий колпак красно-зелёной весёлой расцветки, увенчанный нежно звякнувшими бубенчиками.

— Мне как раз тебя и не хватало, — добавил он, хохотнув, — и натянул колпак на голову своего спутника.

Колокольчики нежно позвякивали в такт неспешно стучащей копытами лошади."Вот так, — думал Арлекин, держась рукой за камзол Манджафоко, — видимо, правда заключается в том, что в этом мире единственным законом бытия является ирония. Ты готов приносить пользу даже ценой собственного существования, но оказываешься не нужен и отправляешься подыхать без всякой цели. Потом ты готов подохнуть, но вместо этого становишься шутом. Боль, вызывающая насмешку и насмешка, становящаяся болью. Так это и есть то, что люди называют жизнью?"

ГЛАВА 2

Лиловые шторы перед глазами, лиловые шторы, даже если глаза закрыты, манят, успокаивают, шепчут, колышутся, дразнят, проникая в мозг нежным и острым запахом апельсина, этими сладкими вкрадчивыми звуками пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…Эти звуки то оседали в воспалённой больной голове, то всплывали на поверхность невыносимой болью, огненной змеёй, струившейся от суставов вверх и вниз по телу, расползавшейся тысячами ядовитых скорпионов, терзавшей и мучавшей.

Пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…Суровое тёмное лицо, чёрные глаза, заглядывающие в душу, словно две хищные совы, углядели в них след маленькой дрожащей жертвы.

— Мазь. Мазь…мазь.

— Уже бесполезно.

— Жаль…жаль, жаль, жаль…

Сквозь лиловую завесу, прорываясь на поверхность сознания, сотни раскалённых жал вновь и вновь жалят безжалостно жалкое тело. Словно луна, обдав холодом, отчего-то неприятным даже в горячке, другое лицо, сухое и продолговатое, с цепкими внимательными глазами.

— Ртуть. Промывание. Возможно, дёготь. Возможно…Весьма возможно. Очень даже возможно. Но исключать нельзя. Ничего.

Пилилилилинь…пинь…пинь…

Что-то делают с его телом. Неважно. Уже совсем не важно. Важно другое — чтобы фиолетовые шторы, столь обольстительно манящие, укрыли, уйти в них с головой, нырнуть в них, как в океан бесконечного и безмятежного покоя, где не достанут ни эти звуки, ни вызываемая ими боль, Боги, какая же боль, он бы и закричал, но нет на то сил и лишь слабый стон прорывается сквозь сведённые судорогой челюсти…

Пилилилилинь…пинь…пинь…

В новой похрустывающей ученической робе он стоит посреди комнаты. Человек с грубым красноватым лицом и массивными руками, положив ногу на ногу, внимательно, но как бы полусонно, сквозь полуопущенные воспалённые веки разглядывает его.

— Кто ты?

Этот резкий каркающий голос со специфическим южным акцентом приводил в трепет любого из учеников.

— Я — штык Тарабарского Короля, мастер Иосиф! — отчеканил, почти прокричал Арлекин.

— Для чего ты есть?

— Я есть для того, чтобы убивать и погибнуть, мастер Иосиф!

— Что такое смерть?

— Смерть — это награда, мастер Иосиф!

Награда. Тёмные тугие лозы винограда оплетают его, так хочется приникнуть к ним, к чёрным сочным ягодам, источающим сок, арробы сока, но не уловить их, ускользают, сливаясь в единое лиловое колышущееся целое. Пиннь…пиллиннь…опять эти звуки вызвали боль или это боль вызывает их, уже не ясно. Но ясно теперь другое, ясно, отчего люди изобрели музыку, люди так любят говорить, что они страдают, они и правда страдают, в большей или меньшей степени, чем говорят об этом; это страдание, эта боль и порождает музыку. Люди — странные существа, им мало страдать, им надо выплёскивать свою боль на других, чтобы страдали и другие, чтобы страдали все, до кого они могут дотянуться. Для этого им и нужна музыка.

Пиннь…пиллиннь…пилилилилинь…пинь…пинь…

— Бедный…Бееедный…

— Бедняжка.

Два лица, два удивительных прекрасных лица, но таких разных. Нежно-голубые волосы и голубые же глаза, прозрачные и бездонные, как небо в летний день. Чёрные как смоль волосы, густые и немного взъерошенные, и два карих глаза, как два озорных чертёнка. Обе улыбаются, хмурятся, вглядываются в него, неожиданно прыскают от смеха, как спелый абрикос при неловком нажатии прыскает ароматно-сладким соком.

— Да оставьте же его в покое, — раздаётся томный ленивый голос. Ну что вы там не видели. Сгниёт, наверное… Пинь…пинь…

— Так уж и наверное, — возражает высокий девичий голос.

— Да уж так. Наверное…Пиннь…

Наверное. Вновь лихорадочный туман уносит Арлекина куда-то далеко, где лишь зябкая пляска образов, эхом раздающиеся голоса из прошлого и настоящего. И вновь эта страшная пустая комната, и он стоит, вытянувшись перед мастером.

— Удар! — кричит мастер Иосиф.

Арлекин делает выпад, и штык вонзается в пузо тюфячного чучела.

— Удар! — вновь кричит мастер.

И снова выпад, тренированная правая рука направляет движение удара, держит ружьё, но почти нерабочая левая лишь имитирует движение, ружьё лежит на левой ладони, но не опирается на неё. Он давно научился обманывать, он прекрасно знал, что происходит с выбраками. Гибель не страшна, не страшна и гибель мучительная, без мази долго не протянет никто, страшен позор: в один момент из штыка самого короля, из ужаса врагов, из машины праведного мщения, в одну секунду превратиться в убогое посмешище, ходячий, никому не нужный кусочек дерева, так и не получивший имени, гниющий на ходу, под насмешливыми взглядами своих бывших товарищей и ледяным презрительным равнодушием людей.

— Положи ружьё, — каркает мастер.

— А теперь подними его. Нет, нет, левой рукой. Левой! — голос мастера Иосифа гулко раздаётся в пустоте комнаты.

Всё тщетно. Проклятая левая рука не слушается, локоть почти не гнётся, пальцы не слушаются и лишь тихонько шевелятся, словно робкие новорождённые гусеницы, они не могут удержать ружьё и покорно разгибаются под его весом.

— Неужели ты думал, что сможешь одурачить меня? Чурбанчик.

Голос мастера звучит почти ласково.

— Выбрак!

Он прекрасно знает, что означает это слово, он падает на колени.

— Мастер Иосиф! — кричит он.

— Мастер Иосиф!

— Мастер Иосиф!

Он хочет сказать очень много, он хочет сказать, что одна его рука стоит десяти, что он хорошо показал себя на предварительных манёврах, что никто и никогда не пожалеет, если его примут, что его жизнь и его гибель принадлежат Тарабарскому Королю, он хочет сказать ещё многое, но непослушный голос лишь выкрикивает имя мастера.

Но где же он? Где мастер Иосиф? Он же только что сидел на этом стуле, который теперь расплылся и слился со стеной, лиловой стеной, скорее шторой, в которой тонет всё и вся и только бесконечное позвякивание проклятой мандолины способно вырваться из мучительного лилового плена.

— Ну что там?

Педролино, лениво развалившись в старом потрёпанном кресле, лениво перебирал струны мандолины. Кружевные рукава мерно покачивались в такт неспешным движениям рук.

— Плох.

Кареглазая Коломбина выпорхнула из затянутой старой лиловой материей кладовки, где лежал несчастный Арлекин. Синеокая Мальвина, сидевшая поджав ноги на небольшом пуфике и сосредоточенно колдовавшая с иголкой и отрезом золотистой ткани, грустно скривила рот.

— Я слышала, доктор Доример сказал, что… — начала было Мальвина, но её перебил Педролино.

— Что как только малыш поправится, он немедленно своей единственной рукой накостыляет всем врагам Тарабарского Короля и станет первым деревянным маршалом в истории. Маршальский жезл, правда, ему сделают не из дерева, а из железа, чтобы он по ошибке не пробовал из него мочиться.

Гневное фырканье девушек было заглушено громким гоготом развалившегося на диване неряшливого, но франтовато одетого кудрявого горбатого здоровяка.

— Вот, Апидоро, — невозмутимым тоном тихо продолжил шутник, — делай выводы. Бурная реакция на шутки о жезле нашего гостя невольно наводят на мысль о том, уж не влюбились ли наши девушки в этого прогнившего малого… Особую тревогу вызывает душевное состояние Коломбины, которая, по моим наблюдениям, даже реже крутится перед зеркалом, чем в комнате нашего гостя.

— Ох договоришься же ты… — Коломбина проскользнула к креслу Педролино, — и вот это (ткнула в кружевной его воротник) — будешь отстирывать сам!

Немедленно отбросив мандолину, Педролино наклонил голову и оттянул воротник, но в тот же момент Коломбина с хохотом ухватила его за нос и, довольно сильно дёрнув его, выбежала из комнаты.

— Вот же зараза, — с тихой злостью пробормотал Педролино.

Апидоро же снова захохотал.

*****************************************************************************

Грохот деревянных башмаков, стучащих в такт по улицам и площадям столицы Тарабарского королевства, заглушал всё. Он заглушал и ругань торговцев на базарах и ярмарках, и вопли пойманных там же воров, и вой толпы, рвавшей этих воров на кусочки, крики животных, покупаемых, продаваемых, везущих на себе людей и их вещи, бездомных и страдающих, голодных и гибнущих; он заглушал и вопли мальчишек, снующих и здесь и там, выплёскивающих свою бессмысленную радость наставшему дню и играющих в свои странные, полные весёлой злостью игры; он заглушал даже варварский шум, что издавали бубны и цимбалы ярмарочных шутов, зазывающих на свои представления.

Он заглушал всё.

Тарабарский Король самозабвенно готовился к реваншу. Пять лет назад в ходе кровопролитной Палонейской бойни, продолжавшейся три дня, войска короля были полностью разбиты. И не просто разбиты — они были уничтожены. Почти полностью пала гвардия, до последнего прикрывавшая с фланга огрызавшуюся остатками огня артиллерию и обеспечившую отход самого Короля со своей свитой. Король избежал позорного плена, но оставил на поле битвы всю свою армию, более того, своего единственного сына, изрубленного уланами маркиза ди Пюи, этого подлого предателя, изменившего своему слову и обетам вассалитета. Изуродованное тело сына король оплакивал в осаждённой столице три дня, а после, почерневший и обезумевший от горя, подписал все условия капитуляции. Король Валеции, герцог Контрен и бывший вассал Тарабарского Короля маркиз ди Пюи, предавший его в последнюю минуту и заманивший в проклятые Палонейские болота, по условиям заключённого мирного договора разорвали на части королевство, отторгнув от него более половины его территории — виноградники, плодородные поля, рудники, в том числе и знаменитый золотоносный рудник Кильони, а также порт, всё отходило противнику. Оставшись без большей половины своих земель, без армии, обезумевший от горя, Тарабарский Король обратился за помощью к Церкви.

Церковь с глубоким участием отнеслась к бедам несчастного монарха. Утешительные объятия Архиепископа всегда были раскрыты для короля, а также для Минезских садов и окрестных с ними деревень, что были переданы в бессрочное владение Церкви по настоятельному совету его преосвященства. Дело в том, что, как следовало из вкрадчивых объяснений Архиепископа, произошедшее является ничем иным, как проявлением промысла Божьего, смысл и задачи которого неисповедимы. Однако будучи не только непознаваемым и всемогущим, Господь ещё и всемилостив, но милость его обращена в первую очередь на истинных христиан, своим жертвенным примером доказывающим свою веру. Жертва же в пользу Церкви как невесты Христовой наиболее дорога для Господа. И для Его расположения к молящемуся.

Король весьма рассеянно выслушал доводы Архиепископа. Короля не интересовали эти новые потери, ибо, снявши голову, по волосам не плачут, Короля интересовало только одно — месть. И в этом ему оставалось полагаться лишь на помощь Всевышнего, этого единственного могущественного заступника, последнего его возможного союзника, к помощи которого он никогда ранее не прибегал и не просил ни о чём, всесильного арбитра, способного утешить, восстановить попранную справедливость и отмстить за то горе, что он пережил, сокрушив врагов его.

Однако год шёл за годом и, несмотря на усиленные моления самого Короля и всего священства, ситуация не менялась никак. То ли Господу была безразлична судьба Тарабарского королевства, то ли Господь имел на него планы, более совпадающие с планами его неприятелей, то ли выручка от продажи плодов Минезских садов, оседавшая в карманах Его Преосвященства, не являлась достаточной мотивацией для того, чтобы Господь обратил своё внимание на несчастного Короля. Как бы то ни было, ситуация продолжала ухудшаться, неприятели демонстративно концентрировали войска около границ, отряды головорезов непонятного происхождения регулярно пересекали границы королевства, грабя население и казённые учреждения. Дело неминуемо кончилось бы новым вторжением, если бы не неожиданная ссора Короля Валеции с маркизом ди Пюи, вызванное скандальным расстройством свадьбы любимой племянницы короля и маркиза — ссора, едва не кончившаяся войной между двумя бывшими союзниками.

Так или иначе, на четвёртый год ожидания чуда терпение Тарабарского Короля подошло к концу. И накануне Рождественской мессы между ним и Архиепископом произошёл тяжёлый разговор. Король требовал объяснений. Архиепископ же терпеливо объяснял, что пути Господни неисповедимы и что никто не обещал чуда здесь и сейчас. Ещё он вспомнил историю ветхозаветного Иова и в заключение сказал, что вообще-то Царство Божие не от мира сего и никто не обещал, что воздаяние как за праведность, так и за прегрешения будут при этой жизни."Жизнь человеческая, — вещал он приятным баритоном, — есть ничто иное, как путь искупления и страдания, как и земная жизнь нашего Господа. Жизнь земная и её невзгоды — лишь прелюдия к жизни вечной, о которой и следует в первую очередь думать". Королю стоило больших усилий, чтобы не разбить о голову Архиепископа бутыль превосходного сардинского вина, и лишь нежелание омрачить Рождественскую мессу удержало его от этого. В результате Архиепископ был послан ко всем чертям, с советом в большей степени уделять внимание вопросам веры, чем юношам, которым, если верить злым языкам, он уделял внимание не в меньшей степени, чем молитвам.

Вот тогда и появился Карло. В те времена Тарабарское королевство, да и не только оно, а и все соседние государства в равной степени, кишели людьми, продающими всем желающим их же собственные фантазии. Сотни более или менее удачливых шарлатанов — чернокнижников, чревовещателей, пророков, воскресителей мёртвых, врачевателей словом, предвосхитителей будущего и прочих носителей тайного знания слонялись по стране, облегчая кошельки наивных горожан и селян. Поэтому появление в столице Карло не вызвало поначалу никакого особого интереса. Прибыл Карло из долгого путешествия, причём, если верить слухам, бывал он в таких местах, где до сих пор не ступала нога белого человека, где в реках течёт вода чёрная и тягучая, как кровь Сатаны, где деревья, возносящиеся к самому небу, сплетают между собой могучие ветви и таким образом заключают брак, освящаемый солнцем, где даже в самую жаркую ночь приходится плотно укутывать грудь и плечи пледом из шерсти ягнёнка, поскольку ночью из леса выходит бледный зверь, видимый лишь при свете луны, и крадёт человеческие души и пожирает их. Впрочем, будучи человеком малообщительным, о своих путешествиях Карло никому ничего не рассказывал, поэтому происхождение таких слухов не вполне ясно. Как бы то ни было, Карло был не прост и видимо обладал связями, раз сумел достаточно быстро попасть на приём к Королю, который отчаявшись во всём ушёл в себя и будучи на грани безумия почти никого не принимал, ожидая закономерного конца своего царствования.

План, который изложил ему Карло, был не просто фантастичен, он был безумен, и любой, в ком осталась хотя бы капля рассудительности, счёл бы его нахальнейшим из шарлатанов, что когда-либо появлялись под солнцем. Более того, в своём дерзновении этот план был на грани омерзительного богохульства и пренебрежения законами натуры. Но Тарабарский король никогда не отличался ни набожностью, ни особым уважением к законам и Бога и людей. Одержимый отчаянием и безудержным желанием отмщения, он видел в Карло лишь блёклый маячок надежды, хоть и призрачный, но единственный.

Оставивши Короля, Карло заперся на три недели в купленном им по приезде доме, больше напоминавшем замок, и три недели спустя в ворота королевского дворца въехала карета. Кроме самого Карло в карете был продолговатый ящик, более похожий на гроб. Что за разговор произошёл между Тарабарским Королём и Карло, никому не было известно. Известно лишь, что после отъезда Карло придворные были потрясены переменами, произошедшими с их Королём. Нельзя сказать, что он стал прежним, поскольку крепость после взрыва порохового цейхгауза никогда не становится прежней, но вместо опустившего руки и равнодушного ко всему старика, придворные увидели в глазах Короля тот злой и весёлый огонь, что в своё время вселял ужас как в его подданных, так и в чужеземных правителей. Речь Короля приобрела былую твёрдость и осмысленность и впервые за долгие месяцы Король вызвал к себе Верховного Канцлера с докладом. Было очевидно, что наступила эпоха перемен, однако в чём именно они заключались, терялись в догадках самые искушённые царедворцы.

Король же действовал решительно, однако первые действия его, вызвали непонимание и даже определённые протест как среди придворных, так и среди торговых кругов королевства. В первую очередь, Король запретил любой экспорт древесины за пределы королевства. Эта мера была тем более странной, что с момента поражения в войне и отторжения от королевства территорий, именно вывоз древесины составлял значительный доход и казны и купечества. А ещё Король пожаловал в бессрочное пользование Карло три из четырёх имевшихся в распоряжении короны рощ прекрасного корабельного леса. И, наконец, целый взвод карабинеров и денно и нощно должен был охранять обитель Карло, не впуская туда никого без особого разрешения самого Карло, либо Короля. При этом, самим карабинерам заходить внутрь дома было также строжайше запрещено под угрозой жесткого наказания.

*****************************************************************************

Столица никогда не забудет тот ясный майский день. Из ворот дворца показалась торжественная процессия, во главе которой ехал лично Король. Солнце блестело на его латах и отражалось бесчисленными солнечными зайчиками, слепящими изумлённых горожан, высовывавшихся из окон. Его кобыла, словно чувствовавшая необычность момента, нервно фыркала и пританцовывала, что в совокупности с невозмутимой сосредоточенностью монарха придавало происходящему особую чрезвычайную торжественность. Вслед за Королём следовала свита, несколько смущённая внезапным выездом своего повелителя и ничуть не осведомлённая об его цели. Процессию сопровождал небольшой отряд дворцовой стражи. Проследовав к центру пощади Святого Публия, процессия остановилась.

В этот момент массивные ворота дома Карло, расположенного на другом конце площади, отворились, и взору многочисленной толпы зевак предстал сам хозяин дома. Седеющая его борода, окаймляющая худое лицо, испещрённое глубокими морщинами, была аккуратно расчёсана. Новый, прекрасно сшитый лиловый бархатный камзол, также предавал торжественности моменту. Однако внимание толпы, да и всех, присутствующих на площади, приковывал не он. Дюжина фигур, выстроенных в две шеренги, одетых в одинаковые серые робы, с карабинами, взятыми на караул, отбивая в ногу шаг своими крепкими деревянными башмаками, двигалась вслед за Карло навстречу Королю и его свите. Глубокий вздох удивления и ужаса, словно ветер в летнем лесу, прошелестел над площадью.

Это были не люди.

Жёлто-коричневые бескровные и бесстрастные одинаковые лица с очевидными недавними следами рубанка и шкурки, такие же кисти рук, крепко сжимающие орудия убийства, нечеловеческая точность и синхронность движений, а также лёгкое поскрипывание, издаваемое ими при ходьбе, всё указывало на ужасное и невероятное обстоятельство — эти солдаты были не из плоти и крови, эти солдаты были деревянными. Это были не дети Господа, они не были созданы по образу и подобию Его и не несли в себе Его искру, которая несомненно была и в самых худших представителях человечества, но были лишь результатом человеческого гениального ума, оплодотворённого волей, умением и знанием, причём, знанием явно чернокнижного характера. Кто был демиургом сих творений, гадать было излишним, потому что он с достоинством шествовал справа от своих гомункулусов, пропуская их вперёд, поскольку скорость их передвижения была выше его собственной. Тем временем строй деревянных солдат, буравящих немигающими глазами Короля, чеканя шаг, мерно грохоча и поскрипывая приближался к монарху. Уже до самого властителя оставалось от силы с десяток шагов, но безмолвное воинство ни на йоту не сбавляя шаг, неумолимо приближаясь к нему. Казалось, нет в мире силы, способной остановить эти одетые в человеческую одежду бездушные шестерёнки неведомого часового механизма, уже было видно, что их неподвижные глаза буровят вовсе не Тарабарского Короля и не свиту, пугливо сбившуюся в разноцветную стайку, они смотрят сквозь них, напряжённо куда-то вглядываясь.

Но куда?

Возможно, что в иные реалии, не принадлежащие миру людей и неразличимые человеческим оком. Королевская кобыла нервно заржала и неровно попятилась, вклиниваясь в толпу конных придворных. В ту же минуту напряжённейшая пелена пассивной нервозности, витавшей над площадью, будто была прорвана копытами августейшей кобылы, лошади свиты до той поры лишь зябко подрагивавшие и изредка фыркающие словно ополоумели — ржание заполнило площадь, лошади пятились, брыкались, некоторые пытались встать на дыбы. Да и состояние самого Короля можно было понять по побледневшему лицу и пересохшим губам. Весь мокрый от волнения, офицер дворцовой стражи выхватил шпагу и кинулся к Королю, замешкавшаяся дворцовая стража поспешила за ним. Несколько женщин в толпе истерически закричали, двое придворных дам лишились чувств. Всего лишь каких-нибудь три шага разделяли деревянных солдат и монарха, когда Карло вполголоса отдал команду и деревянные башмаки в последний раз ударили по мостовой. Шеренги деревянных солдат замерли, столь же безмолвно, столь же отстранённо и столь же неумолимо, как и маршировали до этого. Вздох облегчения прошелестел над площадью, люди крестились, вытирали пот, испуганно переглядывались.

Тишину прорезал негромкий высокий голос Карло, вышедшего вперёд своего удивительного воинства.

— Ваше Величество! — его голос легко разлетался над притихшей площадью, прерываемый лишь встревоженным фырканьем лошадей.

— Ваше Величество! Великие свершения достойны лишь великих правителей. Но ни один, даже величайший из правителей, не способен изменить ход истории в одиночку. Господь любит Вас, Ваше Величество, он наградил Вас не только талантами, но и преданными слугами и мудрыми советниками.

Но сегодня день воистину особенный!

С сегодняшнего дня не только люди удостоены чести служить Вам, теперь сама природа пала ниц пред Вами и раскрыла Вашему взору все сокровеннейшие тайны бытия, поставив их на службу Вашему величеству. Вот, — Карло указал пальцем в сторону безмолвных шеренг своих созданий, — залог моих слов. Эти солдаты не предадут, не испугаются и, по мановению Вашей руки, будут рвать в клочья любых Ваших врагов до самого своего последнего дня!

Ваше Величество — они Ваши.

И Карло, улыбнувшись, сделал жест рукой в сторону Короля, а затем в сторону своего войска.

Король молча слез с лошади и не спуская тяжёлого взгляда с Карло, медленно подошёл к нему. Несколько секунд они так и стояли друг против друга, Король и Чернокнижник, властитель людей и владетель стихий. Не опуская тяжёлого взгляда, Король сделал шаг вперёд и его рука легла на эфес шпаги. Однако лицо Карло было спокойно и безмятежно, и он безо всякого вызова смотрел Королю в глаза.

Однако при всём дерзновении этого взгляда, в нём не было вызова, это был не взгляд бунтовщика, это равный смотрел в глаза равному. Морщины на лице Короля мягко разошлись в стороны, Король улыбнулся и, сделав ещё полшага вперёд, заключил Карло в объятия.

Площадь взорвалась восторженной овацией, свита Короля также поспешила заключить в объятия новоявленного спасителя Отечества. Рёв восторженной толпы, лошадиное ржание, взрывы шутих сотрясали площадь и только дюжина желтоватых лиц оставалась бесстрастной, казалось холодной и безучастной, как лик хладного покойника, вывезенного из мертвецкой в летний день для погребения.

Впрочем, был ещё один человек, не разделявший всеобщего ликования. Наблюдавший за происходящим из окна базилики Святого Публия Архиепископ задумчиво кусал губу, а цепкие пальцы его нервно перебирали чётки.

***********************************************************************

Итак, чаяния Тарабарского Короля неожиданным образом приобрели реальные очертания, однако и цена была не мала. За свои услуги короне Карло причиталась одна треть годового налога на соль. Кроме того, после разгрома противника Карло также причиталась одна четвёртая доходов с золотоносного рудника Кильони, возвращённого под юрисдикцию Тарабарского королевства, и одна пятая всей военной добычи Короля, натурой либо золотым эквивалентом, по выбору Карло. Однако настоящей золотой жилой было даже не это. Деревянные солдаты были всем хороши: выносливы, послушны, сильны и жестоки. Но природа их была такова, что дерево, из которого были созданы их тела, со временем начинало гнить. Тому способствовал и естественный ход событий и, по всей видимости, их загадочная природа. Для избежания сей напасти их тела и, в первую очередь, суставы следовало регулярно смазывать некой мазью, секрет производства которой оставался одной из величайших тайн, хранимых Карло. Мазь эта поставлялась короне отдельным контрактом и оплачивалась золотом.

Король не торговался. Король уже слышал бой сотен барабанов, он слышал грохот тысяч деревянных башмаков, отбивающих такт по площадям, дорогам и трупам поверженных врагов, он чуял запах смерти, он видел маркиза ди Пюи у своих ног с перерезанной глоткой, а двух его союзников на коленях, молящих о пощаде.

Получив одобрение Короля, Карло принялся за работу. С этого момента создание деревянных солдат было поставлено на поток. Впрочем, Карло был отнюдь не ремесленник, но будучи истинным творцом, он совершенствовал свои создания и последующие его творения весьма сильно отличались от тех, что повергли столицу в ужас упомянутым майским днём. Последующие его создания всё более оказывались приближенными к образу человека. Их мимика, как и речь, становились богаче, движения более плавными, без механической угловатости, а их разум был более изощрённым и способным к саморазвитию. Роста они, как правило, были невысокого, примерно по плечо взрослому человеку, но большего и не требовалось.

Со временем в отношениях Короля и Карло появился и третий человек — мастер Иосиф. Старый знакомый Карло ещё со времени его путешествий, столь же нелюдимый и замкнутый, это был, вероятно, единственный человек, которого можно было назвать если не другом, то приятелем Карло. Во всяком случае, только он посещал дом Карло, за исключением темнокожих слуг последнего, не говоривших вовсе или же говоривших очень скудно на тарабарском наречии. Даже самому Королю, пытавшемуся пару раз попасть в гости к Карло, было вежливо отказано под различными благовидными предлогами. В молодости Иосиф был кондотьером и повидал немало, затем, после очередного ранения, решил, что с него достаточно, стал оружейником и, вступив в гильдию, достаточно быстро снискал заслуженное уважение со стороны своих собратьев по профессии и в конечном итоге был избран мастером. С того момента, когда создание деревянных солдат встало на поток, Карло стал тяготиться обязанностью первичного их обучения, это отнимало слишком много сил и времени от его основного и любимого занятия — оживления мёртвой материи. Вот тогда и пригодился мастер Иосиф, который за соответствующую плату взял на себя тяготившую Карло обязанность по обучению и муштре и передавал в распоряжение Короля уже обученных солдат. Также важной обязанностью Иосифа было отсеивание новобранцев, обладавших физическими или умственными недостатками, не позволяющими им быть полноценными солдатами. Таковых называли выбраками. Их просто выбрасывали на улицу, где их ждала почти неминуемая гибель от гниения, которое непременно начиналось по прошествии некоторого времени, а также от рук простолюдинов, питавших к деревянным существам суеверное недоверие и инстинктивную ненависть.

Участь выбрака была воистину ужасна. Способные испытывать почти те же страдания, что и люди, они скитались неприкаянные, в ожидании гибели, всеми гонимые, всеми презираемые, больные. Любой из них готов был на любую работу за хлеб и кров, но почти никто не хотел связываться с отродьем явно нечистого происхождения, да и много ли толку от гниющего заживо работника, а необходимость приобретать мазь у Карло делало бы такое предприятие совершенно невыгодным. Даже преступный мир крайне редко пользовался услугами этих отчаявшихся париев, поскольку те были слишком приметны, что создавало дополнительные затруднения в сохранении покрова тайны над содеянным злодеянием.

Именно по причине общего недоверия и неприязни провалился эксперимент Карло по созданию женщин-гомункулусов, которых он думал продавать в качестве домашней прислуги. Ему казалось, что женская внешность, нежный голос и повадки, свойственные женщинам, в которые будут облечены созданные им существа, способны смягчить сердца горожан и усмирить их недоверие. Вскоре он убедился, что глубоко ошибался и что отвращение, испытываемое жителями королевства к его созданиям намного глубже чем он считал. В результате вся немногочисленная партия деревянных существ в женском обличии также оказалась выброшенной на улицу.

Однако в столице был один человек, что не брезговал этими отбросами. Более того, привечая их, он создал весьма прибыльное предприятие, которое окупало содержание их и даже стоимость драгоценной мази. Имя этому человеку было Манджафоко. Он не был уроженцем этой страны, что было ясно даже при беглом взгляде на него. Гораздо темнее кожей и волосом, он говорил с едва уловимым акцентом, происхождение которого не удавалось установить. Про себя он со смехом говорил, что в нём намешано столько кровей, что ему весьма сложно переспать с чужестранкой. Известно, что долгое время он был пиратом и потрошил несчастных негоциантов в далёких морях, где и получил прозвище Бар-Абба. Затем, когда началась трагическая для Тарабарского короля война, поступил к нему корсаром и действовал более чем успешно, потопив четыре валецийских фрегата и разграбив с полтора десятка торговых судов неприятеля, чем заслужил признательность короны. Но с капитуляцией Тарабарское королевство потеряло единственный порт, и перед Манджафоко встал выбор, возвращаться ли в далёкие страны за поисками счастья или остаться здесь. За время своих авантюр Бар-Абба сколотил неплохое состояние, к тому же возраст начал давать о себе знать, поэтому им было принято решение остаться.

Однако бывший пират с его кипучей энергией был не из тех, кто смог бы коротать свой век за бокалом тосканского, лелея подагру и вспоминая былые приключения. Он был ещё исполнен кипучей энергией южанина, требовавшей выхода и выход этот нашёлся. Прожект этого наглеца был одновременно прост и дерзок в своей новизне и презрении к мнению местного общества — он создал собственный театр. Главной особенностью этого театра было то, что роли в нём исполняли отнюдь не люди. Все роли в нём, за редким исключением, исполняли выбраки — те самые парии, которых синьор Манджафоко подбирал искалеченными, больными, погибающими. Впрочем, не следует думать, что данный сеньор подбирал всех без разбору от излишков сострадания к мучениям деревянных существ, он брал к себе ровно столько, сколько ему было нужно, и не более того. Зато тех, кто к нему попадал, он лечил до полного выздоровления, содержал в чистоте и порядке и не скупился на драгоценную мазь.

Смелый замысел вполне оправдался. В борьбе между гадливостью и суеверным предубеждением с одной стороны и болезненным любопытством с другой, победило последнее, и зрительный зал не оставался пуст практически никогда. В выигрыше были все: зрители получали представление, актёры получали хлеб, кров и мазь, карманы Манджафоко звонкую монету, а казна подати.

***********************************************************************

Впрочем, как уже было сказано, в городе был человек, которого всё происходящее угнетало и наводило на самые мрачные размышления. Была поздняя осень, и холодный дождь вперемешку с редкими снежинками с утра омывал остывающую от летнего жара столицу, словно материнские слёзы лицо умершего от горячки сына. Стены базилики Святого Публия были переполнены людьми, собравшимися на вечернюю мессу, служить которую обещался сам архиепископ. Его Преосвященство в тот вечер был бледнее обычного, вёл службу сосредоточенно и несколько более сдержанно и сухо, чем обычно. После того как смолкли последние звуки органа, звуки, обращённые, казалось, не к людям, ибо не в силах человеческих постичь всю полноту гармонии, в них таящейся, а к ангелам, притаившимся в укромных уголках под тёмными сводами базилики, Его Преосвященство обратился к прихожанам с проповедью.

— Братья и сёстры, — прокатился по храму его проникновенный баритон. — Все мы дети Господа нашего и созданы по образу и подобию Его. Как и Господь наш, мы наделены любовью ко всему сущему, ибо всё, что вокруг нас, — он сделал широкий жест рукой, — это творение Господа, на всём благодать Его.

И мы, как смиренные дети, любим нашего Отца.

Любим подобных нам, любим хлеб, что Он даёт нам, любим наш домашний очаг, что наполняется Его огнём, любим и саму любовь, что живёт в наших сердцах. Но значит ли это, что мы должны любить только то, что приносит радость в наши сердца? Что греет тела наши и души, что даёт нам отраду в нашей недолгой земной жизни?

Конечно же, нет!

Кардинал возвысил голос. Дождь вперемешку со снегом барабанил в своды, стёкла и дверь базилики, люди зябко жались друг к другу.

— Господь даёт нам хлеб, но он даёт нам и мозоли от тяжкого труда, ибо хлеб, со времён грехопадения пращуров наших, даётся лишь тяжким трудом. Он даёт нам не только любимых чад, но и муки родов и тяжкий труд иждивения чад наших. Он даёт нам невзгоды и бури, как житейские, так и природные, выгляните за дверь, неужто нам всем не хотелось бы, чтобы там сейчас светило летнее солнце? Разве не хотелось бы нам жизни без мозолей на наших руках, без невзгод и бурь?

Его Высокопреосвященство сделал пазу, выжидательно вглядываясь в толпу. Люди внимательно слушали проповедника.

— Но ведь это всё у нас уже было! Мы, люди, жили в Эдеме — прекраснейшем месте, созданном Господом специально для нас! И мы не рожали детей в муках, мы не знали нужды и тяжкого труда, мы не знали и смерти.

Что же случилось?

Почему Господь изгнал нас из этого благословенного места?

И, выдержав ещё одну паузу, продолжил.

— Вы все прекрасно знаете, что произошло. Наши пращуры ослушались Отца, а ослушавшийся Отца не достоин вкушать плодов сада Его. Но в этом ли только дело? Неужели Господь не мог простить им одного единственного ослушания?

Конечно, мог! Но наши предки не просто осквернили себя ослушанием, они (кардинал поднял руку) по наущению змия решили стать равными Господу, Вседержителю и Отцу всего сущего! — последние слова священнослужитель почти прокричал в лица прихожан, с трепетом внимавших ему.

— Зло, дети мои, присутствует в этом мире — продолжал он, понизив свой голос почти до зловещего шёпота. — Зло — Змий, Люцифер, Антихрист, их приспешники, как в Аду, так и на земле — существуют попущением Божиим. Пути Господни к сердцам нашим неисповедимы и Господь попускает зло в искушение нам, дабы души наши трудились не меньше, чем тела наши. Руки наши в мозолях, ибо добывают хлеб насущный, также и души наши испещрены следами борьбы добра со злом, Господа и Сатаны — мозолями добытия хлеба духовного! — кардинал снова повысил голос, отражавшийся эхом под сводами храма.

Всё вокруг достойно любви нашей — и невзгоды, и радости наши, но Зло, искушение наше, противное Господу нашему и разлучающее нас с Ним, не может и не должно быть любимо! Как Архангел Михаил не возлюбит Змия, но сокрушит его всей силой своей, — Архиепископ грозно взмахнул кулаком, — так и мы должны яростно сокрушать сатанинское отродье, встающее на пути нашем к Господу и милости Его!

Это и есть истинная любовь к Господу и всем творениям Его!

На улице вновь отчаянно завыл ветер, витражи стёкол базилики Святого Публия задрожали.

— Дети мои, — продолжил Его Преосвященство неожиданно низким и хриплым голосом, — Зло пришло в наш город.

Скажите, что за отродья бродят среди нас, смущая взоры не только детей Христовых, но даже и скотов, чурающихся их? Как демоны есть злые пародии на ангелов Господних, так и чудодейства колдунов и ведьм — надругательство над истинными чудесами, являемыми Отцом нашим и через Святого Духа святыми угодниками Его.

Но кто же истинный автор сего богохульства, если не Отец Лжи и Князь мира сего? Прихожане! Новый безумный Симон-маг поселился среди нас и в неслыханном дерзновении пытается уподобиться Богу! — с низкого голоса епископ перешёл почти на визг в звенящей тишине базилики.

— Создавая с помощью чародейства этих адских тварей, пытаясь в безумии своём уподобиться Господу, он обрекает душу свою на вечные муки, но мало того, он обрекает на гнев Божий нас всех! — Архиепископ ткнул пальцем в самый центр толпы прихожан. — Новое великое искушение попущено нам Господом, как некогда праотцу нашему Адаму, и мы не вправе вновь ошибиться!

Вспомните судьбу Содома и Гоморры, — уже почти что рычал епископ, — и десяти праведных не найдёт Господь среди вас, ибо спросит Он, где были вы, когда на ваших глазах творилось такое поругание веры?! И не найдётся вам ответа, огонь и сера падут на головы ваши и головы детей ваших!

Дети мои, это искушение и тяжкое испытание нашим душам попущено свыше, и мы должны с кротостью и смирением принять его, — гремел голос служителя Церкви.

— Но кротость и смирение не в том, чтобы терпеть у себя в доме этот вертеп грехопадения, пред которым грех Содомский — невинная шалость! Они в том, чтобы повиноваться воли Господней и, подобно Архистратигу Михаилу, сокрушить сатанинское отрепье, выжечь эту язву с тела нашего города! Братья и сёстры, нельзя более искушать терпение Господа нашего, нельзя более ждать!

Господь поведёт нас, а мышца наша и ярость наша будут в помощь нам!

Амен!

Вскоре огромная, ревущая и пышущая ненавистью толпа текла сквозь непогоду по городу, освещая себе дорогу факелами, поглощая случайных прохожих и слоняющихся забулдыг, распугивая патрули карабинеров. Большая часть направилась к дому Карло, часть же отправилась на другой конец города к мастерским мастера Иосифа и казармам деревянных солдат, располагавшимся неподалёку. Про театр же Манджафоко в суматохе просто забыли.

Архиепископ шёл ва-банк. Он не только растерял свою влиятельность после размолвки с Королём и почти полностью утратил её после стремительного взлёта Карло, он видел, что сама Церковь, частью которой он являлся, находится под смертельной угрозой, поскольку сама её основа, само миропонимание, которое внушала она своим прихожанам, рассеивалась, как туман, в одночасье. Священники докладывали ему, что едва ли не ежедневно прихожане терзали их вопросами о происходящем, но поскольку и само священство пребывало в растерянности, то их смущённые и противоречивые ответы вызывали недоверие прихожан и опасные сомнения. Архиепископу было ясно, что никакие катары и вальденсы, никакие язычники и дьяволопоклонники никогда не представляли для Церкви большей опасности. Уже полтора месяца назад Архиепископ послал секретную депешу в Ватикан с пояснениями всей серьёзности положения, а также с просьбой о разъяснении ситуации и вмешательстве. Целый месяц его доверенное лицо ждало ответа, обивая пороги канцелярий Престола. Но Ватикан молчал и гонцу дали понять, что ответа не будет никакого.

Священный Престол можно было понять. С одной стороны, было очевидно, что Архиепископ был прав. С другой стороны, Тарабарское королевство всегда было верным союзником Папы и помогало ему в борьбе с испанцами. Конечно, сейчас королевство растеряло своё могущество, однако разведка Священного Престола произвела развёрнутый доклад, из которого следовало, что, судя по всему, в связи с известными событиями, мощь Тарабарского королевства вскоре не только восстановится, но и многократно приумножится. Этим обстоятельством невозможно было пренебречь, поэтому после долгих раздумий и молитв, Ватикан принял решение попросту игнорировать щекотливый вопрос до поры до времени. Получив в ответ молчание, Архиепископ пришёл было в ярость и собрался ехать в Ватикан самостоятельно, дабы напомнить Престолу строки Евангелия от Матфея: «Но да будет слово ваше: «да, да», «нет, нет»; а что сверх этого, то от лукавого». Однако, поразмыслив, он пришёл к выводу, что молчание можно трактовать по-разному, в связи с чем решил трактовать его так, как нужно ему.

И Архиепископ пошёл ва-банк. Впрочем, слово «пошёл» не следует понимать буквально. Возбудив горожан на сражение с дьявольским отродьем и даже выйдя с ними из базилики, он вскоре уступил верховенство другим, сам же, смешавшись с толпой, тихонько вернулся под своды храма, подальше от непогоды и мирских страстей, которые неминуемо привели бы к эксцессам, бывшим не к лицу служителю Церкви.

Надо сказать, что решение Его преосвященства посвятить своё время молитве, было весьма разумным. Наша слава бежит впереди нас, и у дома Карло толпу встретил взвод карабинеров в полном боевом снаряжении. А из зареченских казарм к столице походным маршем следовал поднятый по тревоге эскадрон драгун.

Из толпы к карабинерам вышел убелённый сединами медник и объяснил солдатам, что толпа — это просто добрые христиане, которые пришли исполнить свой христианский долг, а именно содрать живьём шкуру с двух христопродавцев — Карло и его приятеля мастера Иосифа, а их вертепы с исчадиями Ада сжечь. Кроме того, он достаточно коряво попытался пересказать солдатам недавнюю проповедь Архиепископа, однако был остановлен капитаном карабинеров, который в ответ заявил, что солдаты тоже сплошь добрые христиане, поэтому первый залп они произведут поверх голов. А следующий — прямо по неразумной пьяной скотине, собравшейся здесь против законов и воли его величества Тарабарского Короля. Толпа заволновалась, и в сторону солдат полетели было камни и палки, однако капитан был человеком слова и вечерний полумрак, освещаемый лишь редкими фонарями и факелами возмущённого люда, прорезал грохот ружей и всполохи пламени. Толпа ахнула, присела, но услышав громогласное «цельсь!» в ужасе заревела и бросилась врассыпную. И уже через четверть часа, площадь Святого Публия совершенно обезлюдела. Похоже сложились обстоятельства и у той части толпы, что ринулась к казармам. На полпути к цели, на пересечении переулка Кривой Марты и площади Тарабара Великого, они встретились с эскадроном драгун и в течение пяти минут были рассеяны.

Итог того вечера получился следующий — жертв не было, несколько десятков человек пострадали в давке и под копытами лошадей драгун, да у нескольких солдат остались ссадины и синяки от камней и палок. Король был в ярости и хотел предать Архиепископа суду, однако был отговорён своими советниками. Арест Архиепископа был бы вызовом Священному Престолу, а его благосклонность в предстоящей войне была нужна королевству. Вместо этого были приняты следующие меры. Несколько наиболее активных смутьянов были брошены за решётку и впоследствии помилованы Королём, а в Ратушу потянулась вереница из бедно одетых семей горожан. Характерной особенностью их было то, что в составе каждой такой семьи был миловидный юноша. В Ратуше их поочерёдно принимал судебный следователь предупредительный и внимательный. Тщательно записывая показания пришедших, следователь давал расписаться в составленном протоколе, а крестики неграмотных заверял, присутствовавший тут же королевский нотариус. Поговаривают, что, ознакомившись с протоколами допросов своих прихожан, Архипископ, ещё не пришедший в себя после сокрушительного фиаско своей авантюры, понял, что проиграл окончательно, и неделю не показывался даже ближайшему своему окружению.

О возникших в столице королевства беспорядках и роли в них Архиепископа, разумеется, стало немедленно известно в Ватикане, который прореагировал с обычной для него мудростью — промолчал.

*********************************************************************

Жар обессиливает, а обессилив, усыпляет, убаюкивает, успокаивает, ведёт по нескончаемой галерее снов и видений, где стеклянные стены, отражающие до бесконечности химер, проникнувших в тебя вместе с жаром, обжигающие, раскалённые, но через секунду от них веет ледяным холодом, и изнеможённое тело судорожно замерзает под одеялом, таким тонким, таким лёгким. Забиться бы под него, свернувшись дрожащей ящерицей, намертво заткнув даже микроскопические щёлочки, чтобы и воздух не мог проникнуть в потихоньку согреваемую пещерку. Забыться бы, закутавшись в ещё с десяток таких же одеял, превратив ложе в лоскутную крепость, неприступную для ледяного холода, яростно штурмующего её со всех сторон, но нет сил и потом этот жар, это невыносимое пекло, сжигающее тело изнутри, такое пекло, что хочется не то что сорвать с себя одежду вместе с раскалённым одеялом, хочется расчленить проклятое тело, поместив каждый кусочек в сосуд с ледяной родниковой водой или лучше в горный ручей, что стремительной прохладной струёй смоет этот невыносимый жар, принеся успокоение измученным членам.

Но нет сил. Ни на что. Лишь слабо шевелишься и подвигом будет уже перевалиться с бока на бок, найдя положение, в котором не так мучительно ломит тело и тогда возможно Боги станут милостивы и на какое-то время ты забудешься и увидишь зелёный луг, невероятно пахнущий радующимися солнышку травами. И ты идёшь по просёлочной дороге куда глаза глядят, гонимый людьми, избегаемый даже животными, один во всём мире. Но луг слишком зелен, мучительно зелен, невыносимо режет глаза его изумрудная пелена и только слышишь далёкий, откуда-то сверху доносящийся глухой голос:

— Уберите свет. Ему нужна темнота.

И вот серая городская площадь. Шумная, многоликая и многоголосая ярмарка затягивает, закручивает в своём водовороте, требует, мнёт, швыряет тебе в лицо яркий товар, атласный лоскут, пахучий сыр, обволакивает тебя густым запахом хлеба, жмыха, навоза, пота людского и лошадиного, оглушает криком. Отчаянно кричат зазывалы, шуты пляшут и тащат в свои балаганы, звонко хохочут ярко выряженные девки, предлагающие свою плоть, упругую и усталую.

Но чуть в отдалении, на окраине площади, иное. Молча стоит толпа, молча стоят краснорукие гончары, купцы, два писаря из Ратуши, крестьяне, приехавшие в город по нехитрым своим делам, несколько дворян в нарядной одежде, ярко отливающей благородными насыщенными цветами, стоят нищие, обыватели, приезжие. Посредине толпы стоит человек, он сед, высок, его лицо покрыто сетью тонких морщин. Несмотря на возраст, в его движениях лёгкость и сила, голос резок, но не неприятен, чувствуется сильный акцент иных, северных стран, где солнце скудно, где камни покрывают землю, делая трудным хлеб человеческий. Где усталые люди говорят через силу, перекатывая языком тяжеловесные свои слова и вымученные истины.

Человек говорит толпе о жизни и смерти, о Боге и человеке, о лжи и истине. Человек говорит, что люди покинуты и одиноки так давно, что уже и забыли об этом и ждут спасения, но дожидаются лишь могилы.

Человек говорит, что люди — это слепые котята, тычущиеся голодными ртами в пузо матери, но мать их мертва и не вскормит их. Так раскройте же глаза, говорит человек, оставьте мёртвое земле и не просите у смерти жизни. Встаньте на ноги и возьмите себе своё, ибо некому его дать вам.

Человек говорит, что как нельзя взрастить хлеб, не испачкав рук землёю и грязью, так нельзя взрастить душу свою в келейной чистоте святош. И лгут те, кто оскопляет природу человека и грозят возмездием лишь за то, что человек есть человек, ибо мы покинуты и нет иного воздаяния кроме того, что сами себе воздают люди.

Человек говорит, что держать дикого зверя в клетке на потеху публике — ужасно и горе, когда он вырвется. Держать же человека в клетке суеверий, связывать члены его патокой лжи и обмана, заставляя его дышать в полвздоха, кричать в полкрика, видеть этот мир в полглаза — величайшее преступление, достойное смерти.

И когда человек говорит об этом, холодный взгляд серых глаз его становится острым, как бритва цирюльника, как две стальные молнии, глаза его пронизывают толпу, внушая трепет и благоговение.

Человек говорит — не идите за мной, ибо я не знаю вашей дороги. Но прежде чем искать её, очистите уши и глаза ваши от грязи и тогда вы увидите мир, где:

— дышат полной грудью,

— кричат до звона в ушах,

— где прямо смотрят в глаза любви и ненависти, горю и радости, жизни и смерти,

— где ваша дорога пылится в ожидании вас.

Найдя себя, человек уже не одинок, говорит он, но не нашедший себя — всё равно, что бочка без дна — сколько не вливай в неё, ничто не задержится. Так и человек, себя не нашедший — впустую время и жизнь текут через него, не оставляя в нём ничего, кроме разводов да потёков.

Человек говорил, потом он молчал и смотрел на людей, потом говорил вновь и вновь, а затем, развернувшись, шёл прочь, шёл пыльными просёлочными дорогами и лесными тропами к иным городам, деревням и площадям, и люди шли за ним и слушали его. И многие, устав идти, отставали, а новые прибивались и слушали человека и спрашивали его и вновь слушали. И влекомый неведомым ранее чувством приподымаемого занавеса тайны, в предвкушении ответа на вопросы, не дававшие ему покоя, Арлекин следовал за ним. Скрывая личину свою под плащом, живя мелкими базарными кражами и прирабатывая при случае носильщиком, он шёл за ним по пятам неотступно. Робко, вдалеке от человека и шедших за ним, приближаясь к нему лишь в толпе, где люди внимали лишь его словам и не обращали внимание на инородное существо, затесавшееся среди них.

По сути, думал Арлекин, если человек прав, то положение людей не менее печально нашего. А, возможно, и более печально. Покинуты ли они Создателем или нет, но люди и Он существуют в разных мирах, и Он недостижим для них. Они как дети, запертые в комнате под присмотром лукавой нянечки, присматривающей за ними в дверной глазок. Они как крысы в клетке преодолевают искусственные препятствия к пище, сотворённые внимательно следящим за ними натуралистом. Они если и могут видеть Его, не понимают, что они видят. Они могут спросить Его, но, если и услышат ответ, не разберут Его речь. А если человек прав и Он давно покинул их? И если в замочную скважину за ними давно уж наблюдает лишь равнодушная Вечность? Что тогда?

Но главный вопрос, мучавший Арлекина, был иной. А что же он сам тогда? Если Бог — это тот, кто сотворил тебя, то Арлекину и иже с ним сказочно повезло — они живут среди своих богов. Им не нужно ломиться в жуткие двери вечности, не зная, вошёл ли ты в них или это химера твоего собственного воображения. Но если люди есть боги в мире деревянных существ, то отчего же они гонят их и пренебрегают ими? Ведь они созданы ими и для них. И если он отвергнут людьми, то в чём же смысл его бытия, и кто же об этом должен знать, если не люди, его создавшие? Что же требуют молчаливым презрением от него люди, отказавшие ему даже в праве погибнуть за них? Где его путь? И за какие грехи ему людьми уготована пытка неведения?

Однажды поздно вечером, когда спутники человека кто ужинал, а кто готовился ко сну, а сам человек в задумчивости бродил вдоль опушки леса, Арлекин преодолел свою робость и срывающимся скрипучим голосом задал вопросы свои. Человек обернулся к нему и слушал вполоборота, смотря немигающим взглядом своих стальных глаз на мнущегося с ноги на ногу собеседника.

Ветви елей нещадно хлестали по лицу Арлекина, вечерняя роса жадно впитывалась в деревянные его башмаки. Порою Арлекин выходил на петляющую просёлочную дорогу, порой сбивался с неё и шёл по зеленеющим травой ухабам, благоухающему ночными запахами летнему полю, снова выходил на дорогу и шёл дальше. Он шёл прямо, не разбирая пути, да и не было никакого пути, была лишь земля под ногами и деревянные ноги, отталкивающиеся от неё.

Ответ человека был прост и ясен, жесток и честен, как кинжал охотника, убивающий добычу. Человек говорил для людей, ибо сам человек. Человека заботят люди — единственные полноправные хозяева своей судьбы и жизни. Судьбы животных, растений и предметов, как неживых, так и оживших, ему неведомы и неинтересны. С брезгливым холодом смотрели стальные глаза человека на Арлекина. Говорить с ним, сказал человек, столь же нелепо и бессмысленно, что со скотом или камнем, если бы те по прихоти судьбы заговорили человеческим голосом. Сказав же это, человек отвернулся, предаваясь дальше своим раздумьям.

Вот так, думал Арлекин, цепляясь ногами за корни деревьев и спотыкаясь о камни, это была не прихоть власть имущих, отбраковавших меня за телесный недостаток, это не предрассудок толпы, отвергающей всё, что хоть на йоту выходит за её представление о нормальности.

Это закон этого мира.

Как Бог людей оставил их, бросив, как нерадивая мать, уставшая от голодного и беспомощного своего потомства, так и люди в злобе и мести своей за свою незаслуженную обиду, обошлись со мной и подобными мне. Но люди не боги, они слабы, мелочны и даже не хозяева дома своего. Им даже некуда выгнать нас. Им негде оставить нас на произвол нашей судьбы. Они делают вид, что мы мешаемся у них под ногами, что раздражаем их уже самим фактом своего неестественного существования, но это ложь. Они для этого и создали нас, чтобы мы не только гибли за их интересы, но, чтобы самые неудачливые из нас, бродили среди них, теша их самолюбие, наглядно демонстрируя, что есть существа более униженные, бесправные и презираемые своими создателями, чем даже они сами. Чтобы безнаказанно пинать, гнать и бесконечно унижать нас, внебрачных детей их разума и тайных сил природы, пока мы не сгниём среди разлагающихся отходов и дохлых крыс на вонючих помойках их городов и нам на замену не придут новые объекты для потехи их подлого самолюбия.

Не потому ли и Бог оставил их, что разглядел наконец их гаденькую сущность, а может, Он и создавал их не по образу и подобию Своему, чем тешат себя люди в неукротимом своём тщеславии, а в результате опыта по воплощению в живых существах всей мерзости и низости, что есть во Вселенной, а создав, в великом отвращении отвернулся от творений своих.

Будь же они все прокляты, будь проклят их жалкий тесный мир и пути их, куда бы они ни вели.

ГЛАВА 3

Гулкий удар в тамбурин, сопровождаемый кавалькадой звона колокольчиков, казалось, должен разорвать в клочки барабанные перепонки, но затих также внезапно, как и ворвался с варварской бесцеремонностью мгновенье назад в уши нечаянных слушателей.

— Увввважжжааааемая публика!!! Синьоры и синьорины! Достопочтенные жители нашего горрррода! — скрипучий голос Арлекина надрывно разносился над площадью с балкона театра.

Снова удары в тамбурин, и вакханалия звуков вновь обрушилась на задравших головы зевак.

— Желанные гости нашего горррода!

— И не очень желанные! — рядом грозно прорычал голос здоровяка Апидоро в чёрном плаще, состроившего комично-зловещую физиономию.

— Младые невинные девицы! — кричал Арлекин.

— И безвременно невинность утерявшие! — горестно взвыл возникший по другую сторону от Арлекина, весь в белом кружеве и выбеленным лицом Педролино, картинно воздев руки к небу.

— Почтенные отцы семейств и хррррранительницы очага!

— Шлюхи и рррррогоносцы! — прорычал свирепо Апидоро.

Педролино, как бы в приступе неутешимой скорби, закрыл ладонями лицо, и затрясся в неслышимых рыданиях

— Святые отцы! — надрывался Арлекин.

— И освящённые ими мальчики! — гремел Апидоро

При этих словах Арлекин снова что есть сил ударил кулаком в тамбурин, а Педролино отбросив всякую скорбь, визгливо захохотал и пронзительно задудел в дудку.

— Только сегодня, только для вас! Увлекательное представление! — кричали они уже втроём нестройной многоголосицей.

— Невероятное приключение!

— Любоовь! — трагически взвыл Педролино.

— Коварррство! — зловеще рычал Апидоро, свирепо вращая глазами.

— Непредсказуемый финал! — оглушительно кричал Арлекин. — Рррроовно в шесть пополудни!

— Мы вас расстроим, напугаем, развеселим вас тоже!

— А кто придёт без денег — тот получает в рожу! — тонким голосом проорал Педролино и захохотал.

Толпа внизу улыбалась, кто-то радостно улюлюкал, свистел. И в последний раз произведя адский шум с помощью ни в чём не повинных музыкальных инструментов, вся троица, весело гикая, скрылась с балкона.

Педролино тут же с размаху бухнулся в своё любимое кресло и ухватил мандолину. Но так и не забренчал, хмурился, нервно поглаживая струны. Полумгла, большей частью царившая в их общей каморке, обволокла его, хорошо были видны лишь поблескивающие глаза и желтоватые пальцы рук, поглаживающие инструмент. Апидоро толкался возле кухонного столика.

— А жрать-то сегодня вообще будем? — раздался его голос.

Привлечённый видом одной из кастрюлек, стоявшей в дальнем углу стола, потянулся к ней через бесчисленное количество плошек, тарелок, сковородочек и прочего кухонного скарба, изобиловавшего на столе, и конечно же, одна из плошек, содрогаясь от медного хохота полетела вниз, разбрызгав остатки утреннего соуса. Мальвина, стоявшая у узкого окна и недовольно теребившая фисташкового цвета платье, нахмурилась и ухватилась пальцами за виски.

— Да ты не лопнешь ли, друг милый, — взвилась недовольной серой молнией Коломбина, оттолкнула увальня и засуетилась, мириадами миниатюрных, но выверенных движений восстанавливая порядок в этой маленькой вселенной — расставляя, убирая, вытирая, перемещая, блестела карими своими глазками, тихо напевая что-то. Посуда отвечала ей в такт послушным звяканьем.

— Ведь ели же два часа назад…Ну вот же, вот…неужто до обеда нельзя…

Апидоро довольно урчал, усаживаясь за стол.

— Да что ты там возишься с ним, — подала голос Мальвина, — не помрёт. И вообще. Сам разлил, пусть сам и вытирает, ты что, служанка ему?

Арлекин, забравшийся с ногами на старый сундук, полный разноцветного тряпья, задумчиво смотрел за происходящим, прислонившись спиной к прохладной стене.

— Да и что ты вообще расселся, — недовольно продолжала Мальвина, — вам через четверть часа снова голосить.

Апидоро, усиленно чавкая, промычал в ответ что-то невнятное. Изумрудного цвета муха, с утра утробно жужжавшая под потолком, внезапно также решила подкрепиться и решительно спикировала к тарелке Апидоро. Немедленно отогнанная им, она оскорблённо ретировалась в сторону Педролино, но неудачно, избрав местом приземления его бледно-жёлтый лоб. Неточный шлепок не убил несчастную нахалку, но отбросил её вверх тормашками в угол комнаты в состоянии тяжёлой контузии.

— Вот именно, — присоединился к разговору Педролино, — через четверть часа.

— Как будто если не кукарекать эту чушь через каждые двадцать минут, а, скажем, через полчаса, зрителей станет меньше. Следуя этой логике, продолжил он, перебрав пару струн, если это делать через сорок минут, а не через двадцать, к нам придёт в два раза меньше зрителей. Ну а если раз в два часа, то мы будем веселить не почтеннейшую публику (последние два слова он произнёс явно пародийным басом), а чурбанчиков в оркестре, тараканов в партере и мух на галёрке.

При последних его словах Мальвина поморщилась, недовольно взглянув в сторону говорившего, но ничего не сказала. Коломбина, встав на цыпочки, заталкивала здоровенный котёл поглубже на полку.

— Впрочем, продолжил Педролино, прихлопнув слегка ладонью по мандолине, оценить наш талант по достоинству смогут лишь мухи. Тараканам с полу будет вряд ли что-то видно, а чурбанчики…так многим из них и смотреть нечем. А тем, у кого есть чем смотреть, нечем оценивать увиденное. Так что вся надежда будет на наших летучих поклонников — закончил он и раскланялся.

— Вообще-то они ничем не хуже нас. Может, не стоит так о них? — из угла раздался наконец голос Арлекина.

— Кто именно? Мухи или тараканы? — осведомился Педролино, взяв красивый аккорд.

Апидоро хмыкнул, дожёвывая пищу.

— Музыканты…или как ты изволил их назвать…чурбанчики, не так ли?

— Именно так и есть. Друг мой, имей мужество смотреть правде в глаза. Неужели то, что сидит у нас в оркестровой яме, ты считаешь равным себе?

Педролино чуть приподнялся на кресле, уставившись на Арлекина.

— Я, — начал было Арлекин, но его мягко перебил собеседник.

— Это отходы производства, друг мой. Печальный пример бесталанности наших создателей, наших богов.

И Педролино в комичном почтении вытаращил глаза и поднял их к потолку.

— Любой из них родственен нам не более, чем деревянный табурет, потому что по сути и то, и другое — предмет. И предмет неодушевлённый! — закончил он веско.

— А мы? Мы одушевлённые? — со странной кривой улыбкой на лице спросил Арлекин.

— Одушевлённые? О чём ты? Мы венцы творения, мы жемчужины этого мироздания! — чуть ли не пропел вдохновенно Педролино.

— Мы боги. Да, да, по сути мы боги! Посудите сами, — он широко развёл руками, обращаясь ко всем, — люди так любят говорить о Боге, поминая его к месту и не к месту.

Но что случилось с их Богом?

С Богом людей?

Его постигла не только ужасная, но и весьма странная участь. Он был прибит гвоздями к деревянному кресту, не правда ли, странно? Друзья мои, вы много видели людей, прибитых гвоздями к дереву? Но это только начало. Ведь затем история приобретает вообще загадочный оттенок — он умер и вознёсся на небо. Никому после него этого не удавалось, а ему повезло. Это такое загадочное происшествие, имеющее столь туманные толкования, что не может не навести на мысль о том, что от людей что-то утаили.

И я скажу вам что!

Объяснение лежит на поверхности — гвоздями дерево прибирают к дереву, это известно любому ребёнку. Не к камню и не к плоти, а к дереву, друзья мои. А если затем дерево сжечь, то дым от него устремится никуда иначе, как на небо.

Всё очевидно, их Бог был наш предтеча, он был таков как мы, а все мы знаем, как люди реагируют на нас — нас терпят, пока мы веселим их или гибнем за них, но, если бы кто из нас осмелился учить их, его участь была бы печальна — и мы знаем её.

Педролино выпрямился в кресле, глаза его горели.

— Этого глупца прибили бы гвоздями, чтобы не смог сбежать, и сожгли, чтобы и воспоминания не осталось от него и слов его! — кружевной рукав взметнулся вверх, обнажив кисть и указательный палец, устремлённый вверх.

— Вот кем был их Бог на самом деле и вот как он умер. И конечно же, после смерти он вознёсся, как вознесётся и любой из нас, брось его в костёр! Люди бредят вторым пришествием, они убили своего Бога, но не могут без него, — продолжил он. — Более полутора тысяч лет одни люди ждали своего спасителя, а другие так и не смогли повторить прошлый успех. Но природа наконец сжалилась. И вот…люди создали нас…и вот мы здесь.

— Отчего же тогда нас так много? — с лукавой улыбкой спросила Коломбина, закончившая уборку. — Разве одного им недостаточно?

— Люди жадны, им всегда мало, им всегда хочется большего, хотя количество…

Пламенная речь Педролино была прервана — дверь распахнулась и на пороге возник синьор Манджафоко. Большой, громоздкий, в маленькой каморке он выглядел ещё громаднее. Вошёл, обведя комнату взглядом, засопел, разгладил бороду. Взгляды всех присутствующих были направлены на него.

— Желаю здравствовать, — пробасил он. — Как идёт подготовка к спектаклю?

— Всё в порядке, синьор! — рявкнул, выкатив глаза, Апидоро.

— Синьор, — плаксиво пробубнила Мальвина, — я говорила Вам много раз, ну какая же это Изабелла? И она горестно протянула ему платье. Вы только посмотрите кройку рукава — это же смех, а оборки лопухами…Синьор…

— Ладно, — прогудел хозяин снисходительно и усмехнувшись махнул рукой, — сегодня на представлении будет лично канцлер его королевского величества.

Манджафоко многозначительно поднял палец и нахмурил брови.

— Поэтому играем по высшему разряду! Канцлер, мои милые куколки, это вам не пьяные торговцы и не бестолковые сынки аристократов. Канцлер — это серьёзно.

Взгляд его упал на Педролино, севшего обратно в кресло и искоса смотревшего на хозяина театра.

— Педролино, друг мой, что за кислая рожа у тебя, ей Богу, ты ж не на сцене, измочаленный палкой. Клянусь морским дьяволом, у мерзавцев, что я вешал на рее, вид был куда веселее, чем у тебя. Ты хоть иногда улыбайся, а то окружающие могут подумать, что ты невзначай наложил в свои кружевные панталончики и стесняешься признаться.

И Манджафоко громогласно захохотал собственной шутке. Апидоро тоже смеялся, глядя на кислую физиономию Педролино. Прыснули со смеха и девушки, также улыбнулся и Арлекин.

— Всё, готовимся, — решительным тоном завершил он речь и повернулся, чтобы уходить, но вдруг обернулся. — А ты, Арлекин, через полчасика зайди-ка к Доримеру, доктор хочет тебя осмотреть.

И вышел, хлопнув дверью.

Пришедшая потихоньку в себя муха разредила тишину недовольным жужжанием в углу.

— Ну так что ты там говорил про свою божественную сущность, продолжай, очень интересно, — едва сдерживая смех, блеснула глазками Коломбина.

Новый взрыв смеха сотряс стены каморки.

Педролино, криво усмехнувшись, откинулся в кресле и, взяв в руки мандолину, сделал несколько аккордов.

— Смейтесь, смейтесь… — сказал он на удивление спокойным тоном. — Это же надо как смешно. Дерьмо в штанах. Какая искромётная и, главное, свежая шутка.

— Но всё же, насчёт божеств…в смысле богов, — поправился Арлекин, — в смысле их Бога, который…умер. Но если он такой…такой, как мы, то кто же создал Его?

— Ты слишком всерьёз воспринимаешь болтовню этого типа, — засмеялась Коломбина.

— Вот именно, — пробурчала Мальвина, — подбирая рассыпавшиеся булавки.

— Он же каждый день несёт невесть что и каждый день что-нибудь новое. Помните, как месяца три назад, он нам доказывал, что Бар-Абба так часто любит принимать ванну, поскольку он кальмар, превращённый Карло в человека, а его борода — это отсохшие щупальца, скрывающие жабры на шее?

Стены каморки вновь сотряслись от хохота. Смеялись все, включая и Педролино.

— Коломбина, в общем, права, — сказал он, улыбаясь, — не нужно воспринимать бедного Педролино слишком серьёзно. Я же шут. Кстати, как и ты, друг мой.

— Ну а на самом деле, неужели ты никогда не задумывался…неужели все вы никогда не задумывались… — начал было Арлекин.

— Ну а на самом деле мне на всё плевать. Дааавно. — Лениво резюмировал Педролино.

И мандолина подтвердила — пииинь…пилипиннь…

— Ваше божественное величество, — рявкнул Апидоро, — а не пора ли нам пойти на балкон поорать?

— Можно и поорать, — так же лениво ответил Педролино. — А можно и не орать.

Пиллилинь…пинь…пинь

**************************************************************

Уже более двух месяцев прошло с тех пор, как театр стал для Арлекина новым домом. Доктор Доример сотворил поистине чудо, подавивши с помощью известных одному ему снадобий гнилую горячку, пожиравшую тело несчастного Арлекина. Болезнь отступила почти без последствий, более того, доктор превзошёл сам себя и результатом лечения, неожиданным для всех, включая и самого доктора, стало то, что левая рука Арлекина стала более дееспособна. Конечно полноценной конечностью она так и не стала, но кисть наполнилась силой, локоть стал лучше гнуться и в результате левая рука его стала способна осуществлять несложные манипуляции.

По выздоровлении, Арлекин приступил к работе. Манджафоко присматривался к новичкам, поэтому в начале Арлекин выполнял не сложные работы по хозяйству. Несмотря на то, что работа была чёрная, Арлекину она нравилась — самые тяжёлые задания приобретали иную окраску от ощущения себя винтиком — пусть маленьким, но необходимым, большого и сложного механизма. Впервые после времени отчуждённости от мира и ощущения абсолютной ненужности, он ощутил себя тем, чем ощущал себя в казармах мастера Иосифа — носителем некой миссии, не бессмысленной соринкой в безбрежной реке жизни, а частью чего-то большего. Его существование вновь приобретало желанную осмысленность. Он колол дрова, носил воду, собирал и разбирал декорации, но особенное удовольствие ему доставляла работа посыльного. Будучи смышлёным, он быстро научился ориентироваться в хаотической клоаке городских улиц, площадей, переулков и тупиков. Точно и в срок доставляя по назначению пакеты, письма и бандероли, он ощущал себя ловкой шестерёнкой, неутомимо вращавшейся в сложной гармонии гигантского часового механизма. Шестерёнкой маленькой, но важной, пусть незаметно, но образцово выполняющую предначертанное ей и обеспечивающей бесперебойную работу всей механики.

Кормили в театре достаточно хорошо, хотя и несколько однообразно, однако голодным никто никогда в нём не бывал и даже прожорливый Апидоро не мог не признать, что хозяин не экономит на их животах. Надо сказать, что положение деревянных обитателей театра не было равным, у каждого была своя роль, в соответствии с которой он получал и свою долю уважения, славы и иных преференций.

Самым низшим классом обитателей театра были подсобные рабочие, состоявшие из кукол, не способных ни к ремеслу артиста, ни к музыке. Кроме того, в этот класс входили и новички, подвергавшиеся испытанию, как и Арлекин. Они ели самую простую пищу, одевались в грубые и прочные робы, для сна им была отведена часть подвала с одним огромным деревянным топчаном на всех.

Чуть более высокую касту представляли собой музыканты. В результате неизвестной игры природы, зачастую наиболее выдающимися музыкальными способностями обладали выбраки, наименее удавшиеся Карло. Обладая пугающей внешностью, часто безглазые, безносые, с корявыми, непропорциональными конечностями, очень часто слабоумные, они не были талантливыми музыкантами в человеческом понимании. Но по неизвестным человеческому разуму причинам, они были весьма восприимчивы к ритму и нотам и легко обучались игре на музыкальных инструментах. Будучи способными запоминать и воспроизводить несложные музыкальные композиции, они были весьма полезны театру. Питание их было чуть более разнообразным, чем у рабочих, и более нарядной была их одежда. Жили они отдельно, как правило, были не общительны и мало контактировали с остальными обитателями театра. Оркестровая яма была надёжно закрыта от зрительного зала, не только для того, чтобы оградить нежные сердца зрителей от внешнего вида музыкантов, часто напоминавших обитателей Преисподней, сколько для того, чтобы зрительское внимание было в большей степени поглощено происходящим на сцене, чем завораживающим зрелищем отвратительных уродцев, усердно служащих Эвтерпе.

Несравненно более высокую ступень занимали актёры. Получая весьма разнообразное питание, они одевались в разноцветные наряды, жили в комнатах с двухъярусными личными кроватями. Также немаловажным было то, что именно эта высокая каста обитателей театра обладала правом на собственное мнение, и к мнению актёров зачастую прислушивался сам Манджафоко.

Однако наивысшую касту представляли из себя несколько избранных деревянных актёров, что своими талантами и любовью публики заслужили себе привилегированное положение и играли ведущие роли в любом из представлений. Жили они в отдельной каморке во флигеле, при этом, у каждого из них была своя небольшая ниша с кроватью, отделённая от остального помещения занавеской. Кроме того, в их распоряжении была отдельная кладовая, предназначенная для их персональных костюмов, туфель и прочего скарба, в которую и был изначально помещён, впавший в болезненное беспамятство Арлекин. Питались они, как и остальные актёры, однако по негласному правилу им было позволено самостоятельно брать продукты из погреба и готовить себе по вкусу еду в маленьком очаге, находящемся в их флигеле.

Может показаться удивительным, но хватило и нескольких месяцев, чтобы Арлекин благодаря своим способностям и трудолюбию, поднялся из самого низа театральной иерархии до главной её вершины. Схватывая на лету все нюансы мастерства лицедея, умело подмечая удачные приёмы и трюки своих собратьев, он нравился публике, а будучи неприхотливым, простодушным и трудолюбивым, он не мог не понравится хозяину. С собратьями по сцене отношения у новичка также сложились приемлемые, несмотря на некоторую ревность и даже обиду, вызванную стремительным его взлётом по карьерной лестнице. Его товарищи по комнате, несмотря на некую снисходительность в обращении с ним, в целом относились к нему хорошо.

Пути, приведшие этих кукол в комнату, в которой они были вынуждены коротать свой досуг, были разные. Однако объединяло их одно очень важное обстоятельство — на каждом из них лежало клеймо выбрака.

В отличие от Арлекина, Педролино не обладал физическими недостатками. Хотя и будучи более физически слабым, чем остальные питомцы Карло, он мог бы исполнять своё предназначение, если бы не один недостаток, полностью перечеркивающий всю работу его создателя. Педролино был в высшей степени неустойчив в психологическом смысле, если, конечно, подобные эпитеты применимы к ожившим деревянным созданиям. Изучение ружейных приёмов и строевая подготовка не составляла никакой проблемы для этого новобранца. Но ему явно была в тягость сама атмосфера казармы, его стремление при любой возможности уединиться, а равнодушие как к поощрениям, так и наказаниям, не ускользнуло от опытного взгляда мастера Иосифа. Однако окончательную точку в военной карьере Педролино поставили генеральные манёвры.

Слухи о генеральных манёврах ходили по казармам давно. Поговаривали, что это нешуточное испытание и обеспечить безопасность новобранцев на них невозможно. И что хотя нет цели калечить их и тем более уничтожать, но до двадцатой части новобранцев получают на манёврах увечья или вовсе гибнут. Не было секретом, что после каждых манёвров пара подвод, плотно накрытых парусиной, въезжала в ворота дома Карло.

Педролино как-то видел одну из таких подвод из окна. Безбожно скрипя несмазанными колёсами, она неуклюже заворачивала на дорогу, ведущую к площади Святого Публия. Парусина, накрывавшая её содержимое, выпячивалась вверх неровными странными углами. Казалось, под парусиной находятся обломки дома, бережливо сложенные и укрытые от посторонних глаз хозяином. Возчик хлестал лошадей, но подвода поворачивала с трудом, вписываясь в крутой поворот дороги и стараясь не свалиться колесом в сточную канаву, окаймлявшую её. И всё же случилась неприятность — правое заднее колесо подводы соскочило с дороги вниз, адский скрип заглушил громогласные проклятия возчика, адресованные измождённым лошадям, телега накренилась и из-под сбившейся парусины показалось нечто.

Педролино поначалу не понял увиденного — какая-то обгорелая тряпка показалась его глазам, в которую был обернут кусок обгорелого же дерева. Однако уже через мгновение его глаза с поразительной ясностью увидели то, что повергло его в ужас и трепет. То, что казалось ему тряпкой, вовсе не было таковой, это был рукав, рукав ткани, похожей на робу новобранца, и из рукава под некоторым углом вверх торчала рука. Деревянная обгорелая рука, местами не затронутая огнём, была запылённая и закопчённая дымом. Через копоть и грязь просвечивала тёмная желтизна дерева — плоть, из которой был создан и сам Педролино, из которой были созданы все его собратья.

Однако часть этой руки, особенно кисть, была угольно-чёрной и частично разрушенной, два чёрных перста указывали куда-то в небо, поверх сенного рынка.

Лошади натужено перебирали копытами, подвода отчаянно заскрипела и изменив угол наклона, стала выкарабкиваться на дорогу. Педролино заворожено глядел на происходящее, не в силах оторвать взгляд от ужасной поклажи. Раздался свист кнута погонщика, лошади заржали, ещё один рывок, телега почти развернулась и тут же рука бывшего новобранца, трясясь развернулась вместе с телегой и обгоревшие её пальцы указали прямо на Педролино. Телега мелко тряслась, медленно выползая на дорогу, и казалось, что под покровом парусины кто-то, спрятавшись, содрогается от неудержимого хохота. Будто Педролино оказался объектом дьявольски смешного розыгрыша, и обуглившийся мертвец, непостижимым образом в нём участвовавший, не в силах более сдерживать смех, выдавал себя, сотрясаясь в конвульсиях хохота, указывая угольно-чёрными пальцами на облапошенного простофилю.

Словно ужаленный, Педролино отскочил от окна и бросился вглубь казармы, подвода же медленно удалялась, и тряслось от неслышимого смеха, укрытое от людских глаз ужасное её содержимое, и обгорелая кисть всё указывала в сторону окна казармы и тряслась вместе с подводой, толи насмехаясь, толи грозя, толи пророчествуя.

Одним из испытаний, которое предстояло пройти новобранцам, было учебное взятие редута. Умело маневрируя под шквальным огнём противника, им следовало, не теряя ни на минуту присутствия духа, чётко следовать указаниям своих командиров, точно и беспрекословно выполняя их приказы. Пули и ядра противника свистели прямо надо головами новобранцев. Взрывы то здесь, то там оглушали, прибивали к земле, вспышки выстрелов порою сливались в единую огнедышащую пасть, изрыгающую казалось саму погибель. Отряду, в котором состоял Педролино, была поставлена задача обойти редут с правого фланга, ударив в тыл условному противнику.

Вечером того же дня, запылённая и измотанная деревянная армия возвращалась в казармы, полностью оправдав ожидания командования. В этот раз обошлось почти без потерь, только несколько пустяшных царапин, и лишь двое получили серьёзные повреждения. Кроме того, один рекрут пропал без вести.

Через несколько дней, оборванный и изголодавшийся Педролино явился в казармы мастера Иосифа. Он был достаточно умён, чтобы не рассчитывать на тёплый приём, но больше ему идти было просто некуда. Через четверть часа, после короткого допроса, дезертир был выкинут с позором за ворота.

История Апидоро, при всей схожести финала, была принципиально другой. Физическими недостатками Апидоро не отличался, за исключением небольшого горба, украшавшего его спину. Впрочем, сей незначительный недостаток с лихвой компенсировался большой физической силой и свирепостью нрава данного субъекта. Именно его свирепость, вернее, неумение контролировать её в нужные моменты и привело к тому, что Апидоро пробыл новобранцем даже меньше своего трусливого собрата, не дотянув и до генеральных манёвров.

Одним из упражнений, которое необходимо было освоить новобранцам, был штыковой бой на карабинах с несколькими противниками. Присутствующий отставной унтер-офицер руководил занятиями. Апидоро и ранее проявлял признаки ярости, неподконтрольной ему самому, в этот же раз, будучи атакован тремя своими собратьями, вооружёнными карабинами с деревянными штыками, и получив чувствительный удар в затылок, Апидоро пришёл в неистовство. Круша деревянные черепа прикладом своего карабина, он не только не реагировал на окрики унтер-офицера, приказывавшего ему остановиться, но и напал на него, когда тот решил вмешаться лично.

Неизвестно чем закончилось бы происшествие, если бы не подоспевшая команда дежурных новобранцев во главе с самим мастером Иосифом. Хорошо изучивший строение деревянных солдат, мастер Иосиф знал, что на их теле есть некие точки и посредством правильного нажатия на них возможно временно отключить ту или иную часть тела новобранца или обездвижить его целиком. Пока команда деревянных дежурных барахталась на полу с рычащим Апидоро, пытаясь скрутить его, мастер Иосиф, улучив момент, точным движением ударил последнего в область под левой лопаткой. Апидоро, издав нечто похожее на скулёж собаки, вытянулся всем телом и застыл, словно разбитый параличом.

Итог происшествия был серьёзен. Двое деревянных рекрутов были уничтожены, один серьёзно пострадал. Унтер-офицер отделался ушибами, выбитым зубом и нервным расстройством. Решение же мастера Иосифа было однозначным — деревянный солдат не может быть опасен без причины для своих собратьев и тем более не должен быть опасен для командиров.

Доктор Доример сосредоточенно смотрел на локоть Арлекина. Холодными сильными тонкими пальцами сдавливал, нажимал, снова смотрел, острой блестящей иглой проникал в сустав, задумчиво вытягивал губы и мычал какую-то мелодию.

Доктор был иноземцем, имел на Родине хорошую практику и был обеспеченным человеком. Первые слухи из-за моря о чудесных экспериментах Карло были встречены им с пренебрежением. Вторая волна слухов, вызвала уже раздражение — доктор не любил глупости, а более всего, глупой суеверности толпы, помножаемой на не менее глупую страсть к самым фантастическим сплетням. Как это часто бывает, всё изменил случай.

В один из туманных вечеров в дверь почтенного доктора настойчиво постучали. Уже через четверть часа доктор трясся в двуколке, несшей его сквозь промозглую мглу погружавшегося в сон города, а затем он решительно шагал сквозь роскошные залы и галереи, увешенные гобеленами, оружием и головами несчастных животных, умерщвлённых этим оружием, в спальню некоего вельможи, внезапно слегшего от холерины. В течение двух последующих недель доктор едва ли не ночевал в этом роскошном доме, направляя весь свой талант на то, чтобы привести внутренности его владельца в здоровое состояние.

По окончании лечения, выздоровевшей вельможа, будучи весьма благодарным талантливому доктору, не только сполна расплатился за оказанные услуги, но и пригласил последнего на ужин. Будучи по природе весьма неглупым человеком и служа по дипломатическому ведомству, бывший больной развлекал своего гостя не только изысканными винами и яствами, но и интересной беседой. Ближе к десерту речь зашла о слухах, исходящих из Тарабарского королевства. Доктор не успел произнести и половину накопившихся у него острот относительно этих слухов и лиц, их распространяющих, как его собеседник вежливо перебил его, сказав, что деревянная армия, о которой столь много фантастических слухов гуляет в последнее время, увы, реальность. Её существование — непреложный факт, подтверждённый донесениями опытных агентов и что, несмотря на то, что вопрос об её боевой эффективности является вопросом открытым, игнорировать это новое в человеческой истории явление невозможно.

Доктор был потрясён, ибо то, что он готов был слышать от базарной торговки или пожилого помещика, слышать от высокопоставленного официального лица, не дававшего ни малейшего повода усомниться в его уме и проницательности, он не был готов. Даже будучи по своей природе заядлым скептиком, Доример вынужден был признать, что, если агенты Короны ошибаются даже на все девяносто процентов, то и десяти оставшихся хватит для того, чтобы понять — происходящее в Тарабарском королевстве есть из ряда вон выходящее событие в области изучения натуры.

Прекратив практику, доктор Доример собрал вещи и примерно через месяц, щурясь от слепящего его солнца, вылез из экипажа на площади Святого Публия. Будучи человеком способным и трудолюбивым, доктор вскоре снискал в столице прекрасную репутацию, после чего послал письмо Карло с просьбой об аудиенции. Предложенные им условия сотрудничества были просты и крайне выгодны. Не беря ни сольдо за свои услуги, Доример обязался лечить самого Карло, его слуг и, самое главное, ожившие творения его рук. Единственно что он требовал для себя — возможность беспрепятственно исследовать как самих деревянных созданий, так и условия, при которых неживая материя наполняется жизнью. При этом, доктор готов был принести любые клятвы о сохранении полной тайны всего того, что откроется его взору. Однако учитывая иноземное происхождение доктора и после консультаций с Высочайшей Канцелярией, доктору было вежливо, но категорически отказано во всём, несмотря на все видимые выгоды такого сотрудничества. Аналогичный, хоть и менее вежливый отказ, доктор получил и от мастера Иосифа.

И лишь Манджафоко отнёсся к предложению доктора положительно. Корону не интересовали выбраки и их судьба. А Манджафоко интересовала возможность экономии на услугах первоклассного доктора, причём не только для себя, но и для всего театра.

— Так. Так, так, — доктор осторожно постукивал деревянным молоточком по спине Арлекина. Звук был неровный, в местах былых ран и трещин был глуше, сопровождался едва слышимыми потрескиваниями. Доктор хмурился, постукивал, прикладывал ухо к желтоватой спине пациента.

— Так, так, так. Ну что же, в общем, как-то так.

Доктор быстро писал гусиным пером, иногда задумываясь и покусывая палец. Арлекин медленно одевался, оглядывая лабораторию Доримера, пыльные стеклянные колбы причудливых размеров, соединявшиеся трубками тонкого стекла, баночки и реторты с разноцветными жидкостями, рассыпанный в аккуратном жестяном лоточке серый сухой порошок.

— Так, — доктор поднял глаза на Арлекина и застыл по своему обыкновению, уставившись неподвижным взглядом в прямо в глаза деревянному пациенту. — Ты. Продолжай мазать, чем и мазал. Два раза в день.

Арлекин кивнул.

— Воды избегать, — продолжал доктор высоким тихим голосом с хорошо заметным акцентом, — как минимум три недели.

Арлекин снова кивнул.

Доктор опустил наконец взгляд.

— Иди.

Бредя по длинным коридорам в свою каморку, Арлекин думал, как же, доктору, да и не только ему, наверное, странно и дико видеть иную жизнь. Зародившуюся не в утробе другого существа и не от плоти его, а из ниоткуда, из мёртвой плоти растения. Молния породила огонь и люди бережно передают этот огонь от факела к факелу и видят, как огонь порождает огонь.

И вот вдруг один из факелов загорается сам, без прикосновения к другому факелу, без таинства сопричастности к этой бесконечной эстафете.

И ясно всем окружающим, что несмотря на то, что огонь тот внешне не отличим от любого иного, он всегда будет чужим и всегда будет иным для мира, в котором огонь — это всегда порождение молнии.

Но этот огонь не молния и не от плоти её! Он появился неведомым миру образом и его свет режет глаза и умы всех вокруг, и как же всем будет легче на сердце, если огонь этот, выбившийся из стройной анфилады связанных друг с другом огней, наконец погаснет. Проходя по коридорам театра, Арлекин слышал за окнами шум города, мельком видел площадь, снующих людей, неторопливая, крикливая и суетная жизнь столицы шла своим чередом за стенами их приюта.

"Ну что же, — думал Арлекин, — во всяком случае, мы им пока что нужны. Мы раздражаем, мы презираемы и мы ненавидимы, это очевидно. Но сильные мира сего столь же равнодушны к участи деревянных существ, как и суевериям и инстинктам толпы, и мы под защитой. Однако что же будет, когда нужда в нас иссякнет? Если завтра наше существование начнёт приносить больше обременения чем пользы? Если выяснится, что деревянное войско слишком быстро сгорает в пламени боя? Если наши шутки и кривляния осточертеют и перестанут смешить их? Что же тогда?"

*********************************************************************

— Прррошёл я сорок битв и войн! Но в сердце я срррражён тобой!

Апидоро в парадном гвардейском мундире, усердно пуча глаза и припав на одно колено, простирал руки к Мальвине, наряженной в пышное, фисташкового цвета платье, томно обмахивающейся веером.

Зал был полон, десятками свечей горели люстры, сцена скрипела под деревянными ногами актёров. В ложе канцлера доброжелательно поблёскивал монокль, мерно покачивались пара дамских вееров. На мгновение черной тенью в ложе возник силуэт Манджафоко, почтительно наклонившись к канцлеру, он что-то бубнил через бороду. Монокль кивал и, повернувшись в сторону силуэта, что-то коротко ответил.

— О, Изабелла, будьте же моей! Отдайте руку мне и сердце поскорей! Без Вас бессмысленна, уныла жизнь моя, до самой смерти Вас лелеять буду я!

При этих словах Апидоро с глухим стуком ударил себя в грудь и приник ртом к руке Мальвины. Та же картинно отстранилась и жеманно прикрыла ладонью лицо. Монокль, тускло блеснув отражением неровного света свечей, повернулся к чёрной тени хозяина театра и вновь что-то коротко сказал. Сказанное, видимо, было шуткой, ибо Манджафоко немедленно захохотал низким басом и отступил назад, полностью растворившись в темноте ложи.

Грянул оркестр, и невидимые уродливые музыканты выдували из медных труб и флейт мелодию увертюры, смычки выпиливали из скрипок плач и хохот, гулко стучал барабан.

Арлекин сидел за кулисами на старом барабане и через щёлку смотрел за происходящем на сцене и в зале. Твёрдые пальцы аккуратно опустились на его плечи.

— Ну что там? — Коломбина как всегда юркой тенью прошмыгнула незаметно, хихикнула, взглянув через плечо Арлекина на сцену.

— Да так…вроде бы нормально всё…Не более четверти часа уже.

Арлекин повернул голову, но Коломбина уже ускользнула в дальний угол кулис, что-то перебирала в темноте, потом вынырнув, пританцовывая, вновь подошла к Арлекину и, взглянув на сцену, снова коротко залилась смехом.

— Ты что?

— Бар-Абба с такою нежностью на канцлера смотрит, что боюсь, если так дальше пойдёт, следующий спектакль мы будем играть на их свадьбе. Шалунья снова прыснула со смеха, прикрыв рот рукавом.

— А Мальвина в этом платье похожа на недозрелый огурец. И кстати…через две недели КАРНАВАЛ! — восторженно прошептала она ему в самое ухо.

Арлекин улыбнулся и открыл рот, чтобы ответить, но его собеседница уже удалялась, тихо шелестя платьем и что-то напевая себе под нос.

— Ах, Капитан, умерьте пыл и страсть! — раздался со сцены мелодичный и чистый голос Мальвины.

— Не суждено женой мне Вашей стать…Отцом я Панталоне отдана, ведь он богат…а я, увы, бееееееднааа….

При этих словах Мальвина пала на колени и, закрыв лицо руками, затряслась в неслышимых рыданиях. Зал взволнованно зашумел, но барабанная дробь решительно заглушила ропот.

— Ах, Панталоне, ты бессовестный старик!

Апидоро, отпустив возлюбленную, решительно переместился к краю сцены, грозно и тяжело топая ярко начищенными ботфортами и сжимая увесистые кулаки.

— Сорву с тебя, повесы старого, парик! Когда проткну тебя я шпагою насквозь, твоё я чучело повешу там на гвоздь!

Грозно рыча и бешено вращая глазами, Апидоро простёр руку в направлении горевшего жёлтым светом декоративного окна картонной стены увитого плющом дома.

По залу прокатился одобрительный хохот, некоторые зрители свистели. Из общей многоголосицы восторга, в качестве соло выделялся визгливый кашляющий смех, Арлекин узнал его, это был постоянный посетитель их представлений — несколько неряшливо одетый жизнерадостного вида толстяк, занимавший всегда одно и то же место в первом ряду слева и оглушительно хохотавший к месту и не к месту. Арлекин с первых выступлений приметил его и не уставал удивляться странному чувству юмора этого зрителя. Казалось, что, смотря на сцену, он смотрит некое другое представление, не видимое другим, и его участие в общем веселье — не более чем совпадение, поскольку через несколько минут он мог точно так же весело хохотать в тот момент, когда остальные безмолвствовали или, более того, сопереживали героям спектакля.

— В аду сгорит твоя поганая душа, к чертям богатство, пусть в кармане ни гроша!

И выхватив из ножен саблю, Апидоро с такой изумительной ловкостью и скоростью стал вращать её над головой и вокруг себя, что, казалось, вокруг него возникло переливающееся серебряное сияние, словно в некоем коконе, сотканном из сверкающих стальных молний, он неутомимо вращал кистью, подобный древнему богу войны. Бурная овация смешалась со звуками бравурного марша, свист, аплодисменты и топот зрителей аккомпанировали рёву труб, оглушительной барабанной дроби, словно окутывавшей зал дымным пороховым запахом битвы, и мерно бились друг о друга медные тарелки, сталкиваемые невидимыми неутомимыми руками. Сабля же Апидоро, описав очередную сверхъестественной красоты траекторию вокруг его тела, столь же внезапно, как и появилась, исчезла в ножнах, а её владелец, яростно крикнув: «Берегись, Панталоне!!!», сделал обратное сальто и с оглушительным стуком приземлившись на сцену, поклонился и устремился за кулисы под громовые аплодисменты и рёв оркестра. Вслед за ним поспешила и Мальвина, сделав на прощание изысканный реверанс.

Ворвавшись за кулисы, Апидоро, слегка оттолкнув Арлекина, сразу бросился к кувшину воды, что стоял на столике в углу и начал жадно пить, запрокинув голову. Парадная фуражка с высоким кивером шлёпнулась на пол, и струйки воды стекали на его мундир. Мальвина присела с другой стороны столика, морщилась, фыркала, недовольно разглядывая рукава своего платья, перебирала пальцами оборки, потом раздражённо вздохнула и с видом полного безразличия уставилась в стену, увешанную мечами, щитами, алебардами и прочими атрибутами военного ремесла.

В то же время на сцене Педролино в длиннополом старомодном сюртуке и потёртых голубых рейтузах с ярко-бордовой заплатой на заднице, усердно гнусавя и шепелявя, представлял публике коварного богача Панталоне. Публика негодовала и освистывала старого негодяя и сластолюбца, решившего отравить отважного Капитана. И лишь с первого ряда был слышан неутомимый привычный хохот. Рассматривая происходящее на сцене, Арлекин услышал за спиной смех — Коломбина, незаметно прошмыгнувшая в их компанию, что-то энергично шептала на ухо Мальвине. Та же, отбросив прежнюю свою хандру, весело смеялась, сверкая в полутьме голубыми своими глазками.

— Да верно ли это? — Мальвина, усаживаясь поудобнее, поджала под себя ноги.

— Да уж вернее некуда, коли сам Бар-Абба сказал, зачем ему обманывать?

Напившийся воды Апидоро лениво повернулся в сторону девиц.

— Ну что там у вас? Неужто новые тряпки на платья выклянчили?

— Вот дурак, — обиделась Коломбина.

— Кааааарнавааааал! — торжественно сообщила ему Мальвина и расплылась в улыбке.

— Я сама слышала, как Бар-Абба говорил, что приглашает канатоходца и факиров, сомнений нет! — многозначительно подтвердила Коломбина.

Поглощённый мыслями о предстоящем карнавале, Арлекин играл рассеянно, то несколько запаздывая с репликами, то напротив, опережая ход событий. Впрочем, спасала импровизация, которая отнюдь не возбранялась в театре синьора Манджафоко, особенно если бывала удачной.

— О милый, милый мой Бригелла, — стенала Коломбина, сжимая руки Арлекина, — в отчаянии глубоком Изабелла. Проклятый Панталоне Изабеллой овладеет…

— Уйми печаль, прекрасная Фантеска, — со страстью в голосе отвечал Арлекин, — ещё до алтаря твоя хозяйка овдовеет.

И обняв возлюбленную, он нежно припал ртом к тёплой отполированной щеке Коломбины.

Заиграл оркестр, и Арлекин краем глаза видел, как усердно дует в медную блестящую трубу музыкант, смотря в пустоту своим единственным, слепым, немигающим, неправильной формы глазом, привычно сжимая инструмент беспалыми культями.

**************************************************************

Карнавал играл в жизни столицы немалую роль. Окутывая город разноцветной пеленой масок, фейерверков, нарядов, пленяя горожан и гостей города нескончаемой чередой уличных представлений, круглосуточной круговертью праздника и веселья, он неумолимо ломал привычный размеренный и выверенный словно в лавке часовщика, ход жизни столицы. И даже Церковь, непреклонный страж строгости нравов и неизменности традиций, временно отступала, вынужденно признавая традицией и полный, хоть и временный, отказ от всех устоев и правил. Но надо сказать, что эти семь дней Карнавала, эти семь дней безумного веселья и хмельной вакханалии имели существенное значение для казны, а также карманов торговцев и комедиантов. Винные лавки, кабаки, закусочные и трактиры не закрывали свои двери ни днём, ни ночью, постоялые дворы были переполнены, и скаредные старухи набивали свои перины золотыми монетами, отчеканенными всеми коронами Европы, сдавая гостям города каждый угол своих закопчённых лачуг. Магистрат еле успевал выдавать патенты на уличные выступления и представления артистам, съехавшимся со всех окрестных городов и стран. Но конечно же лучшие места задолго до прибытия чужеземцев были забиты местными фиглярами, ибо знание того, когда именно состоится празднество, дорогого стоило, причём в прямом смысле этого слова, и было доступно лишь тем, кто не отличался скупостью в общении с чиновниками Магистрата.

Манджафоко, разумеется, не мог остаться в стороне, и его права на выступления на самых оживлённых площадях были закреплены патентами. Деревянные актёры трудились, не покладая рук — одно выступление сменяло другое, играли в театре, на площадях, играли везде, где только умудрился получить разрешение их пронырливый хозяин. Артистов не хватало и Манджафоко привлекал их со стороны, оказывая им протекцию и предоставляя им право выступать под именем своего театра, не безвозмездно разумеется, но куш был таков, что канатоходцы, шпагоглотатели, факиры и шуты соглашались, не раздумывая, на условия предприимчивого отставного корсара.

Однако будучи в самом центре буйства праздника, подопечные Манджафоко не были его частью. Деревянным существам было строжайше запрещено покидать пределы театра, за исключением выступлений на площадях. Одно дело лицезреть на сцене деревянное создание и потешаться, другое дело разделять с ним радость и веселье, чувствовать чужеродное существо равным себе, имеющим такое же, как и ты, право на маленькую часть общего праздника. Праздника людей. Неизвестно, как поведёт себя пьяная толпа, а рисковать зазря своим имуществом не имеет смысла. Так рассуждал Манджафоко.

Площадь Людвига Свирепого была переполнена. Толпа оживлённо бурлила, кто-то уже надел маски в предвкушении ночного разгула, кто-то, не дождавшись апофеоза праздника, уже был мертвецки пьян. Торговцы, мещане, аристократы, приезжие, карманные воры, иностранцы, публичные женщины, мастеровые — все смешались в весёлом многоголосии и безумном калейдоскопе разноцветных нарядов. Несчастным актёрам приходилось натужно орать, отчего казалось, что действие спектакля происходит в каком-то диком исступлении всех героев, постоянно находящихся на пределе нервного напряжения. Со стороны это могло бы показаться безумием, но напротив, опьяняющее бездумное веселье толпы, предвкушающей ночной разгул, странным образом гармонировало с исступлёнными воплями, доносящимися со сцены. Люди, пришедшие на короткий срок забыть, кто они, забыть о насущном хлебе, бедах, горестях, заботах, забыть о себе самих, восторженно внимали абсурду происходящего, пьяного смешения чинов, званий, состояний и полов. И яростные крики деревянных существ лишь придавали происходящему новые оттенки весёлого безумия, заставляя ещё глубже погружаться в пучину празднества.

Артисты торопились, непрерывная череда спектаклей, представлений, валила с ног, и, хотя энергия происходящего бесшабашного веселья передавалась и им, провоцируя, взвинчивая и придавая им сил, как раз сил почти не оставалось, хотелось, как можно скорее покончить со всем.

— Что ты тут делаешь, и Изабелла где?! — блеющим старческим голом орал Педролино.

Арлекин, весь завёрнутый в чёрный плащ и в полумаске, подпрыгнул и, внезапно выхватив из-под плаща дубинку, лихо взвизгнул и со всего размаха обрушил своё оружие на голову Педролино. От удара Педролино нелепо повалился на спину, перекатился на живот и пополз на карачках от Арлекина.

— Что ищешь, крошка потерялась в бороде?!

И под хохот публики Арлекин отвесил пинка несчастному, отчего тот растянулся на сцене, как лягушка.

— Чего ты хочешь, на кошель возьми, дружище! — умоляюще блеял Педролино.

— Дружище?! — под улюлюканье публики хохотал Арлекин, — а вот под зад не хочешь сапожищем?!

И снова пнул несчастного, а затем осыпал его градом ударов палкой.

— Тебя, злодея, любострастца, проучу! За Капитана смерть тебе я отомщу! — злобно кричал Арлекин, осыпая потешно барахтавшегося и охающего Педролино градом ударов.

— Не убивай, клянусь, ни в чём не виноват! — визгливо кричал Педролино, вновь пытаясь на четвереньках уползти от своей участи.

— Хороший ты пинок получишь вновь под зад!

И, демонически захохотав, Арлекин незамедлительно исполнил своё обещание.

— За подлое убийство, за стяжательство, за горе — тебя склюют вороны в чистом поле! — кричал Арлекин, в такт отбивая палку о несчастного.

— Куда ползёшь ты, как раздавленная кошка?! Тебе, коварной шельме, проломлю я бОшку!

И получив яростный финальный удар по голове, Педролино наконец растянулся на сцене и, закатив глаза, громогласно захрипел под восторженную овацию публики.

*************************************************************

— Кто веселился, не скупись, грошом с артистом поделись!

Деревянные артисты ловко лавировали в море публики и ловили шляпами монеты, сыпавшиеся, как звонкий град со всех сторон.

— Господи, ну наконец-то, — Мальвина, аккуратно разливала кофе в маленькие чашечки изящного фарфора. Непослушный локон ниспадал на лицо, закрывая левый глаз, Мальвина недовольно морщилась, дёргала головой, пытаясь откинуть его, но тщетно, локон был непреклонен.

— Я думала, это никогда не кончится.

Педролино, развалившись в любимом кресле, с явным удовольствием прихлёбывал ароматный напиток, и, зажмурившись, вдыхал его запах.

— Значит, сегодня? — Арлекин рассеянно улыбаясь, вертел в руках ту самую палку, которой давеча выбивал дух из своего визави. Полая и лёгкая, палка легко порхала между его пальцами.

— Да оставь ты её, сломаешь же, — Мальвина протянула ему чашечку, из которой поднимался ароматный пар.

— Конечно, сегодня, — Коломбина озорно хихикнула, — если не сегодня, то когда же?

— Когда, ты говоришь, он уходит? — отставив чашку, Педролино повернулся к ней.

— К девяти часам обещался быть у суперинтенданта. У него бааал, — Коломбина сделала жеманное лицо и попыталась изобразить некое комическое па, но, внезапно взмахнув руками, едва не рухнула навзничь, благо Арлекин, сидевший напротив, успел подхватить её в падении.

— Да что же это такое! — гневно завопила она, — кто оливковое масло брал?!

И сердито повернувшись к Апидоро, она решительно схватила оставленную Арлекином палку. Апидоро, прыснув от неожиданности в кофе, с потрясающей лёгкостью перепрыгнул через кресло и, оказавшись в относительной безопасности, примирительно протянул в её сторону руки.

— Да вытру я, вытру, — посмеиваясь, заверил он. — Вот только дай допить, и всё как есть вытру!

— Значит к девяти? — уточнил Педролино.

— Да, к девяти, там костюмированный ужин по случаю карнавала, бал и всё такое. Ехать ему до улицы Ла-Граата минут двадцать, не более, а значит, приблизительно без четверти девять…

— Да, приблизительно так, — с предвкушением протянул Педролино.

— Ээээххх, повеселимся! — гаркнул Апидоро.

— Пол вытирай, весельчак, — и Коломбина кинула в здоровяка тряпкой.

**************************************************************

Окутанный вечерней мглой, местами прорываемой скудным светом фонарей, город содрогался в сладостном ознобе праздника. Сотни и тысячи людей, словно потоки разноцветных муравьёв, сновали по городу, хлопали дверями питейных и увеселительных заведений, пили, горланили песни, пускались в пляс прямо на улице, ещё находясь под впечатлением грандиозного карнавального шествия. Мрачные атланты и загадочные кариатиды тёмных зданий древней столицы из непроглядной тьмы антаблементов недоумённо взирали на радужный калейдоскоп домино, платьев, нарядов, масок и полумасок, освещаемых неровным светом редких фонарей. Неудивительно, что в хмельной и разгульной суете осталось незамеченным появление пяти фигурок, тщательно завёрнутых в разноцветные плащи с масками на лицах. Беспрепятственно выбравшись из окна на крышу хозяйственной пристройки, беглецы незамеченными спустились по верёвочной лестнице и окунулись в пучину праздника. Ночной весенний воздух кружил головы беглецов, хохоча как безумные пробирались они сквозь толпу, пританцовывая под звуки музыки, вырывавшейся из дверей и окон трактиров, бежали стайкой дальше куда глаза глядят в чарующую нарядную полумглу ликующего города.

— Смотрите!

Дверь ближайшего трактира распахнулась, и оттуда со смехом, свистом и гиканьем, под звуки музыки вывалилась хмельная компания, музыканты следовали вслед за ними, выказывая полное пренебрежение к святости ночной тишины. Самый шумный из них, явно главарь этой развесёлой компании, одетый в костюм пирата с чёрной косынкой на голове и зловещей повязке, закрывавшей левый глаз, внезапно остановился, раскинул руки и закричал что было мочи, задрав голову к тёмному и равнодушному небу, усеянному холодными звёздами. И тут же ухватил за талию, оказавшуюся рядом с ним девицу, завёрнутую с головы до ног в какую-то белую простыню и завертелся с ней в бешеной пляске.

Арлекин остановился, словно завороженный их танцем и вот когда прохвост, наряженный пиратом, подхватил девицу в белом за талию и подняв в воздух повернул её лицом к Арлекину, оскаленная пасть и две чёрных дырки вместо глаз предстали перед взором деревянного зрителя, две грубо нарисованные перекрещённые кости украшали белое её домино. С хохотом кружилась она в руках властителя морей и лысый череп маски озорно дёргался в такт её танцу. Пятна крови, усеивавшие саван танцовщицы, кружились, под бледным светом луны, сливаясь в розовую пелену, причудливым узором украшавшую саван.

Арлекин не мог оторвать взгляд от заворожившего его зрелища. Он силился и не мог понять, ведь люди смертны они умирают каждый день и каждый час, главный ужас человеческой жизни заключён в неизбежности смерти, но как объяснить ту поразительную лёгкость, с которой люди относятся к неминуемому и безвозвратному своему исчезновению? Люди большую часть своего времени думают о чём угодно, о любом виде суеты, коих придумано сколь угодно много, но думать о единственно важном у людей никогда нет ни времени, ни желания. Но самое поразительное, что даже обращаясь к теме смерти, большей частью люди шутят и большей частью неуместно. Люди веселятся, но что это? Немыслимое легкомыслие, поразившее, словно умственный мор, всё человечество? Или это маска, предназначение которой скрыть истинные чувства — ужас, который нельзя ни преодолеть, ни постигнуть, ужас перед неведомым и непреодолимым?

В это время спутники танцоров сбились в некое подобие хоровода и, приплясывая, начали кружиться вокруг них. Толпа шумела, хлопала, свистела, Арлекина толкнули и оттеснили в сторону, однако он продолжал неотрывно смотреть на неуклюжие хмельные па, выписываемые этой парочкой. Внезапная мысль словно обожгла его изнутри. Если смерть — нечто неизбежное и ужасное, то что должно быть жизнь, если люди так ею дорожат? Ведь люди верят, что смерть — это лишь гибель их тела. Но что даёт людям тело? Удовольствие, радость, счастье? Но ведь та малая часть, в которой это истинно, с лихвой перекрывается голодом, жаждой, болезнями, ранами, неутолённостью желаний и прочими многочисленными бедами, что приносит людям тело.

Так что есть зло и что есть благо?

И не есть ли то легкомысленное отношение к смерти, что свойственно людям, робкой радостью возможного прекращения страданий и маской страха лишь перед неизвестностью, страха понятного, но далёкого от того ужаса, что должен испытывать человек, навечно лишающийся единственной своей ценности и отрады. Смерть — это загадочная мистерия, единожды открывающаяся дверь, ведущая человека из мира страданий в полную неизвестность и, конечно, танец — лучшее из придуманного человеком, чувственно соответствующего этой мистерии. Великий танец жизни и смерти, этих неразлучных партнёров, сплетающихся друг с другом в неуловимом порядке хаоса пляски, танец чувственный, прекрасный, вечный — не это ли и есть истинная картина бытия человека?

Размышления Арлекина были прерваны громким визгом, неожиданно заглушившим и весёлый шум пьяной толпы, и музыку. Подняв в очередной раз свою партнёршу, танцор в маске пирата не удержался и поскользнувшись загремел на землю, увлекая за собой и женщину, издававшую тот самый оглушительный вопль, что вернул Арлекина к действительности. Толпа хохотала, улюлюкала, свистела, маска с женщины слетела прочь, поднимаясь с земли, она встала на четвереньки, а потом села на землю, свет окна трактира пал на её лицо, она хохотала. Оплывшее лицо женщины лет сорока пяти, испачканное грязью, источающий хохот чёрный провал рта, лишённый передних зубов, теперь были хорошо видны Арлекину. Руками подбирала она свой белоснежный некогда саван, весь в пятнах от вина, а теперь ещё и грязи. Её партнёр по танцу также хохотал, лёжа спиной на мостовой, пиратская шляпа его слетела, обнажив голову с огромной проплешиной, лихая повязка закрывавшая глаз съехала прочь. Арлекин узнал его — это был один из мелких чиновников магистрата, что захаживал иногда по делам к его хозяину.

"Впрочем, возможно, всё гораздо проще, — подумалось Арлекину. — И смерть никакое не таинство, и дверь в неизвестность лишь нарисована на стене и никогда не открывается и не может никуда провести, как не может согреть очаг, нарисованный на стене лачуги бедняка. Потому что вести после смерти некому, некого и некуда, и человек глубоко в душе понимает это, догадывается, что его посмертная судьба ничуть не отличается от судьбы гусеницы, нечаянно раздавленной его телегой, поэтому и ужасается человек ледяной равнодушной пустоте вечности, где, несмотря на всю её необъятность, нет места для него, поэтому и готов мириться со всеми неисчислимыми бедами, что приносит ему его тело, поскольку знает, что на самом деле ничего, кроме этой жалкой дряхлеющей воняющей плоти, у него нет и никогда ничего не будет. От этого и легкомысленные песенки и шутки, и пренебрежение, поскольку иным способом не забыться, а забыться необходимо, ибо всерьёз думать об этом не под силу человеку и избавиться от этих мыслей также ему не под силу"."Боги, — подумал он, усмехнувшись, — Боги, создавшие нас. Возможно, прежде чем создавать нас, им стоило создать себя?"

Щёлк! — внезапный подзатыльник вырвал Арлекина из пучины его мыслей.

— Да что ты тут стоишь, как болванчик? — звонко смеясь, Коломбина схватила его за руку и потащила по улице сквозь разноцветную толпу гуляк.

— Нашёл чего смотреть, пьяные людишки в грязи валяются, — хихикала она, — будто, чтобы любоваться на такое, непременно карнавал нужен.

Арлекин молчал и глупо улыбался, не зная, что ответить спутнице. А она влекла его всё дальше и дальше, через ад пьяных пляшущих толп, через тени статуй древних воителей, невидящими глазами пронзительно смотрящих им вслед, через пляски огней факелов и окон трактиров, спотыкаясь о тела павших в неравной схватке в Бахусом, через запахи вина, жареного мяса, свежей выпечки, острых соусов и человеческих нечистот, оглушающих их со всех сторон. Она что-то весело щебетала, но в шумном хаосе, охватившем город, Арлекин не мог разобрать почти ни слова и лишь кивал в ответ, когда она оборачивалась к нему. Вдруг знакомые лёгкие, как дуновение ветерка, и будоражащие, как молодое вино, звуки донеслись до них из-за угла.

— Туда! — весело крикнула Коломбина.

Звуки тарантеллы усилились, мелодия ускорилась, став бесшабашной, заполоняла Арлекина, как озорная весенняя река, нахально взломавшая лёд, выходит из берегов, намереваясь заполонить собой всё, до чего способна дотянуться.

Вокруг музыкантов уже весело плясало несколько десятков человек. Кружились парами, звонко щёлкали каблуками по мостовой, светились улыбками, смеялись своей ловкости, своей молодости, своей беззаботности. Весело хохоча, Коломбина втянула Арлекина в круг, и они закружились вместе со всеми, весело отбивая по камням мостовой такт всё ускоряющейся мелодии. Танец захлестнул Арлекина с головой — театр, болезнь, позор изгнания, близость гибели, всё, что так тяготило Арлекина ещё недавно, всё казалось ему сейчас далёким, чужим и безнадёжно несущественным, реальным был лишь ритм, который неумолимо задавала всё ускоряющаяся музыка, ритм, который соединял два существа воедино, заставляя чувствовать друг друга, как две части одного организма. Реальной была лишь маска, через которую весело поблёскивали Арлекину чёрные глазки его партнёрши и её звонкий озорной смех. Ловко притопывая вслед за ускользающей нитью музыки, слыша смех Коломбины, ощущая её тёплые гладкие руки в своих руках, Арлекин испытывал странное чувство. Будто вовсе не руки соединяли его с кружащейся рядом с ним танцующей фигуркой, а незримая ниточка, протянувшаяся между ними, ниточка странная, но очень важная и волнующая, ибо по ней, как по волшебной струне, передавались и чувства, и настроение, и малейшее колебание души. Арлекин готов был поклясться, что знает теперь о ней всё, как и она знает о нём, и не просто знает, но понимает и чувствует, как и он сам. И теперь они — одно, непостижимым образом одно нераздельное целое и, глядя на её смеющуюся маску, закрывавшую полностью лицо, он молил лишь о том, чтобы этот танец не прекращался, не прекращался вовеки. Так и кружились они под нескончаемую бешеную мелодию, всё взвинчивающую свой темп, и Арлекин всё смотрел на неё, на кружащийся зелёный плащ, выбивающиеся из-под капюшона непослушные чёрные как смоль волосы и на желтоватые твёрдые её пальцы, с округлыми шарнирами фаланг, выбивавшиеся из-под плаща.

— Нет, вы посмотрите, мы с ног сбились, а они тут отплясывают! — раздался знакомый недовольно-насмешливый голос.

— Да ладно тебе, право, очень мило, — хихикнул рядом ещё один.

— Ну да полно вам, в театре не наплясались, что ли?

И Арлекин вновь оказался втянут в круговерть человеческого праздника, влекомый за рукав, словно безвольная кукла. На небольшом пятачке у подножия какой-то величественной конной статуи оживлённо сновал народ.

— Настоящее бургундское! Красное! Живительное, как слеза Мадонны, терпкое, как кровь Сатаны!

Возле бочки, стоявшей на грязной телеге, было оживлённо, хозяин только и успевал наполнять деревянные кружки красной мутной жидкостью, да собирать медные и серебряные монетки. Здоровяк в ярком красном домино с золотыми позументами и злобной носатой маске, вальяжно облокотившись о бочку, цедил вино из небольшой кружки. Увидев приближавшуюся к нему троицу, весело замахал рукой.

— Эй, сюда, где ж вас черти носят!

И небрежно кинул торговцу пару монет — моим друзьям столько же, прохвост! Арлекин, приняв из морщинистых рук торговца деревянную кружку с терпко пахнувшим напитком, недоуменно посмотрел на Апидоро.

— Позволь, но откуда же деньги? Ведь мы…

Апидоро лениво повернул к нему голову и хмыкнул.

— Тсссс…не нужно лишних вопросов, — приобнял его за плечи Педролино, — пей себе, не твоя забота.

Отхлебнув из кружки, Арлекин пожал плечами.

— Это, право, странно, разве между нами какие-то тайны…

— Ну изволь, со вздохом вновь перебил его Педролино, если уж так настаиваешь. — Чтобы попасть зрителю в театр, ему нужно для этого что?

— Купить билет, — нерешительно ответил Арлекин.

— Правильно. А на площадях кто им билеты продаёт?

— Никто, конечно. Мы же потом сами деньги и собираем, а затем…

— А затем пора бы уже перестать тебе дурака валять!

— И перестать задавать глупые вопросы, — проворчал Апидоро.

— Совершенно верно, — продолжил Педролино, — а кроме того, пора понять, наконец, что кроме нас самих, о нас никто не позаботится.

— Да хватит уже об этом! — недовольно фыркнула Мальвина, — неужто, кроме как на карнавале, нет времени о делах поговорить!

— Эй-ей, аккуратнее! — взвизгнул недовольный пьяный голос.

— А ну прочь с дороги! — прорычал в ответ хриплый усталый баритон.

Сквозь толпу к торговцу продирались двое карабинеров в парадных ярких мундирах, возглавляемые офицером с тоскливым и злобным лицом.

— Уходим, — шепнул Педролино и быстро нырнул в толпу.

Друзья последовали за ним. Последним поспешал Апидоро, спешно глотая остатки вина.

— А в участок не хочешь ли…

— Синьоры, да ведь праздник же…ну какая лицензия…отведайте…отменное…

— Я тебе покажу, скотоложец, праздник, — доносилось сзади, но друзья были уже далеко.

*************************************************************

Ночной сад дышал прохладой, благоухал нежным ароматом отходящих ко сну растений. Беглецы смеялись, шутили, оживлённо делились впечатлениями прошедшего дня.

–…И тут взял я его за лацканы его задрипанные, — Апидоро скорчил зверскую рожу, — поднял, встряхнул пару раз и швырнул в канаву. А второй мне тут и говорит:"извините, говорит, синьор, обознались мы, наверное". А я ему:"ты ножик-то свой чахленький обратно в тросточку засунь, а то не ровен час отниму, да в глазу у тебя им поковыряюсь, чтоб в следующий раз лучше видел, кого обобрать хочешь, паскудник!"

— А мне он говорит: «чаровница, готов поклясться, что видел Вас в Женеве», а я ему: «ну конечно, очень может быть, я частенько бываю там с моей маман», и Коломбина, а за ней и Мальвина разразились заливистым смехом. А он мне: «Да где же Вы там бываете?». А я ему: «ах, оставьте эти расспросы, Вы меня компроментиииируете», — последнее слово Коломбина, скорчив смешную рожицу, сказала в нос, и девушки снова залились смехом.

— Друзья! — возвысил голос Педролино. — Друзья! — повторил он опять, подняв руку. Славный вечер и славная ночь…Завтра мы вернёмся к прежней жизни, будем развлекать почтеннейшую публику, будь она проклята, выполнять приказы нашего хозяина, нашего спа-си-те-ля, улыбаться его остроумнейшим шуточкам, жрать еду, ради которой мы и трудимся, и продолжать своё существование.

Существование рабов.

Да, да, именно рабов, вы все прекрасно это знаете и знаете также, что раб, которого хорошо кормят и с которым сносно обращаются, не перестаёт быть рабом. Но сегодня мы все свободны — нет ни публики, ни хозяина, ни положенной порции и хотя бы на вечер, да хоть на миг, мы свободны.

Они стояли кругом, освещаемые скудным лунным светом, с трудом пробивающимся сквозь ажурную решётку ветвей ночного сада.

— Посмотрите вокруг, — продолжал Педролино, — что вы видите? Деревья…Наши далёкие родственники, продолжил он с горькой усмешкой, впрочем, даже и не такие уж далёкие. Наши живые родственники, свободные, хоть и бессильные перед людской волей существа. Расходный материал. Люди позволяют им жить, когда и где людям удобно и убивают их тогда, когда захотят. Деревья не имеют ни возможности возразить, ни защитить себя.

Так же и мы.

Нас терпят, допускают наше существование, пока мы нужны. Ведь наше предназначение дохнуть за людей в пламени войны, веселить их, ублажать их музыкой. А если завтра не нужны — под корень!

И Педролино резко ударил ребром ладони по ближайшему дереву.

— Ну это мы ещё посмотрим, — пробурчал тихо Апидоро.

— Мы уже единожды испытали это, оказавшись выброшенными гнить на улицу! Да, нам повезло, а скольким нет?! Сколько нас таких же сгнило на свалках, в вонючих сточных канавах, было забито и растерзано всяким отрепьем?!

Ветки слегка затрещали, сонная недовольная птица, встревоженная нежданным оратором, взмахнула крыльями, явно собираясь найти более спокойное место для ночлега.

— Мы ничем не отличаемся от них, — погладил он шершавую кору. — Ни по природе своей, ни по положению. За исключением одного.

У нас есть воля.

Педролино улыбнулся и положил руку на плечо Арлекина. Другая его рука легла на плечо Мальвины. Арлекин видел, как по лицу Коломбины, стоявшей напротив, проскользнула тень смятения, даже лёгкого страха.

— Да стоит ли? — прошептала она.

Но руки Апидоро решительно легли на плечи Коломбины и Арлекина. Поразительно, но Арлекин и сам не заметил, как обнял за плечи, стоящих рядом с ним собратьев.

Педролино закинул голову и прикрыв глаза, решительно топнул ногой. В тот же момент, Арлекин почувствовал, как тёплая волна дрожи, пробежала по его телу и уже как бы со стороны, будто не владея в полной мере своим телом, он увидел, что его правая нога, гулко ударила в землю, сливаясь с ударами его товарищей.

Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Удар, удар, шаг в сторону. Освещаемые скудным светом луны, пять фигурок начали кружение, обняв друг друга за плечи. Вслед за ними кружились их тени, то скрещиваясь, путаясь с тенями деревьев и ветвей, то утопая в беспросветной темноте ночного сада, то воскресая в робком лунном свете. Движение ускорялось, и вот круг разомкнулся и танцоры, оставив друг друга, изменили темп и характер движений.

Плотно, словно вбивая невидимые сваи, удар левой ногой, удар правой, три быстрых взмаха левой, словно отгоняя невидимое гигантское насекомое. Правой, левой и снова три взмаха. Левой, правой и вновь, и вновь. Сад исчез, исчезли деревья, трава, исчезло небо, и лишь луна оставалась главным свидетелем происходящего, раздувшись, впитав в себя все соки исчезнувшего мира, она светила ярким и беспощадным ледяным светом, ослепляя заблудшие души и калеча любого, забывшего о ритме, лежавшего в основе всего сущего, начиная от придорожного камня и заканчивая Богами.

Удар, удар, три лёгких взмаха. Удар, удар и снова, и снова. И словно в дивном сне, движения становились всё легче и легче, и каждое движение приносило всё большее удовольствие, предвещавшее экстаз, и с каждым движением желание продолжать танец, продолжать до бесконечности, становилось всё жгучее и мучительнее. А мимо проплывали звёзды, а луна, исторгающая ослепительное сияние, освещала их и те блестели изумрудами и рубинами, топазами и горным хрусталём. И среди них в сияющей черноте ночи мимо Арлекина проносились лица его товарищей. Вот мертвецки бледное лицо Педролино, пустыми глазами смотрящее в небо; вот, словно сведённое судорогой, лицо Апидоро, зажмурившегося и скрипящего зубами, словно старающегося перекусить невидимую проволоку; вот Мальвина, приоткрывшая рот в кривой странной усмешке, скосившая свои прекрасные голубые глаза куда-то в бездонную мглу; а вот прямо напротив лица Арлекина, бездонные полные чёрного ужаса глаза и приоткрытый рот, словно молящий о помощи, словно крик, что должен был исторгнуться из груди, был украден и нет никакого спасения. Взгляд этих глаз, словно бездонная воронка, затягивал его, и он падал в беспросветную неумолимую равнодушную вечность, оглушаемый криком, тем самым криком, что был похищен, а теперь раздавался всё сильнее, всё невыносимее, заполнял всё его естество, поглотил всё вокруг, заполонил собой всё и уже нет ничего, кроме этого страшного вопля. Так кричит умирающее существо, которое ещё минуту назад считало, что вся жизнь у него впереди, кричит перед разверзнутой пастью вечности, готовой поглотить его.

— Стоп! Стоп, хватит, прошу…

Коломбина стояла, прижав руки к груди, в её широко открытых глазах застыл ужас, её била едва заметная дрожь.

Ухххфф…Апидоро тяжело опустился на землю, сел, облокотившись о дерево, полузакрытые его глаза, с сонной бесцельностью лениво осматривали поляну. Мальвина, вытянувшись, словно струнка, неподвижно стояла, закрыв глаза, блаженная улыбка бродила по её лицу, и лишь Педролино, сделав шаг назад, отошёл в тень и, опершись о дерево, задумчиво приглаживал свои волосы.

Тело неважно слушалось. Преодолевая тошнотворную дрожь в конечностях, Арлекин как можно твёрже сделал шаг вперёд и протянул Коломбине руку.

Домой шли молча, закрывшись от мира и друг друга маскарадными костюмами и разноцветными масками.

В каморке было темно. Кто-то зажёг свечку и из темноты ночи стали появляться силуэты их скромного обихода. В полумраке Апидоро задел плечом шифоньер, ответивший ему возмущённым громким скрипом.

— Тише! — зашипела на него Мальвина.

Внезапно из дальнего угла комнаты, недосягаемого для света свечи, послышался громкий скрип, огромная тень, отделившись от табурета, выплыла на середину комнаты и, по мере приближения, всё более явно вырисовывались её черты — камзол, тяжёлые сапоги и чёрная как смоль борода, поверх которой на всю честную компанию смотрели два глаза, как две амбразуры, как два ствола охотничьего ружья, наведённого на жертву. Коломбина вскрикнула.

— Доброй ночи, — тихо сказал гость. — Как погуляли?

В комнате воцарилась гробовая тишина, лишь было слышно неспешные удары капель о пол — увалень Апидоро, всё же пролил что-то, толкнув шифоньер.

— Впрочем, об этом мы побеседуем завтра, — также тихо и бесцветно сказал Бар Абба.

— А сейчас прошу любить и жаловать — вашей компании прибыло.

В кладовой, на топчане, что некогда служил ложем больному Арлекину, кто-то лежал, накрытый по глаза покрывалом, из-под которого виднелись лишь волосы со смешным задорным хохолком на макушке и закрытые глаза. Друзья обступили топчан, разглядывая неофита. Внезапно глаза его открылись и хитро покосились на актёров, покрывало сползло с его лица и стало возможно разглядеть его. Он был худ, немного скуласт, однако главной отличительной его чертой, бросавшейся сразу в глаза, был внушительных размеров тонкий нос, вызывающе торчащий едва ли не перпендикулярно его лицу. Новичок с любопытством покрутив головой, разглядывая новых знакомых лукавыми внимательными глазками и вдруг широко улыбнулся, растянув рот едва не до ушей.

— Его зовут Пиноккио, — сказал Манджафоко, закрывая за собой дверь.

В комнате воцарилась тишина, друзья смотрели на нового жильца их каморки, а он в свою очередь внимательно разглядывал их.

Внезапно весёлый, жизнерадостный голос Пиноккио прервал тишину:

— Привет, неудачники!

И расхохотался звонким заразительным смехом.

ГЛАВА 4

Невозможно установить достоверно, когда впервые появилась Пляска. Однако вскоре стало очевидно, что это времяпрепровождение деревянных существ, казавшееся поначалу невинным развлечением, скрашивающим их унылый досуг, является недугом и непросто недугом, а скорее опасным мором, способным свести на нет весь смысл их существования, заложенный создателями. Сама Пляска представляла собой незамысловатый танец, совместно исполняемый несколькими деревянными человечками, поначалу становящихся кругом и обнимающими друг друга за плечи, а затем впадающих в некое экстатическое состояние, свойственное дервишам магометан, а также последователям некоторых тайных сект, проклятых Церковью. Свойством этого танца является то, что начавшие плясать гомункулусы редко могли остановиться сами, лишь резкий окрик и внешнее вмешательство могли прекратить это безумие. Как правило же Пляска продолжалась до той поры, пока плясуны не обессилят до последнего предела и не рухнут на землю, как их предтечи под топорами лесорубов.

Опасность Пляски заключалась в том, что, один раз отведав оную, кукла желала возвращаться к этому состоянию вновь и вновь, теряя силы попусту и становясь всё бесполезнее для своего хозяина. Но главная опасность была даже не в этом. Было известно, что заядлый плясун резко менялся в характере — становился злобным, раздражительным и неуправляемым, а иногда и агрессивным по отношению и к своим собратьям, и к своим хозяевам. Все его мысли и вожделения отныне посвящались Пляске и всё, что отделяло его от этого времяпрепровождения, вызывало в нём недовольство, отторжение и ярость.

После нескольких драматических случаев, когда наиболее опасных персонажей мастеру Иосифу пришлось обездвижить и, присыпав как следует тосканским горохом, отправить обратно Карло для изучения этого нового недуга, и Карло и мастер Иосиф пришли к выводу, что Пляска — опаснейшее явление, кое подлежит строжайшему запрету. К этому же выводу очень скоро пришёл и Манджафоко.

Итак, Пляска повсеместно была запрещена. Замеченные в Пляске подвергались серьёзным взысканиям, а чаще всего классифицировались в качестве выбраков и изгонялись.

**********************************************************************

Ночь была тёплой и Манджафоко с удовольствием разглядывал из кареты охваченный праздничной лихорадкой город. Ужин у суперинтенданта удался на славу, под прекрасную мадеру старый корсар щекотал нервы вельможным гостям и самому хозяину рассказами о бурной своей жизни, комично тараща глаза и рыча сквозь бороду просоленные морские проклятия, пугал впечатлительных дам подробностями яростных схваток, приукрашивал, а иногда и вовсе выдумывал россказни свои. Результат же сего ужина вполне удовлетворил его ожидания. Два новых места, для производства уличных представлений были обещаны суперинтендантом. И хотя распределением таковых занимался Магистрат, суперинтендант обещал оказать хозяину цирка покровительство. Хорошо зная правила сей игры, Манджафоко и не подумал заикнуться о мзде, причитавшейся вельможе — она подразумевалась и в коммерческих кругах столицы, был хорошо известен её размер. Манджафоко, разумеется, знал его, а гостеприимный хозяин знал, что Манджафоко обладает самой серьёзной репутацией. Итак, дело шло в гору и единственным, что несколько омрачало его настроение, была наметившаяся нехватка актёров. Заполучив всеми правдами и неправдами лучшие площади столицы, он не мог полноценно их использовать и даже временно привлечённые им со стороны артисты-люди — канатоходцы, шпагоглотатели и факиры — не могли полностью охватить их. Основная его сила — деревянные артисты, разбитые на мелкие труппы, работали не покладая рук, выбиваясь из сил, давали представление за представлением, но и их не хватало. Более того, намедни Манджафоко был вынужден перевести в рабочие четырёх артистов за полное отсутствие способностей к актёрскому ремеслу.

Дорогая лежала через сад, и луна с трудом пробиваясь сквозь кружева тёмной листвы, освещала дорогу. Внезапно мелькнувшие тени и странный то ли шум, то ли бормотание, не ускользнув от зоркого внимания отставного корсара, заставили его выглянуть из окна кареты.

— А ну-ка погоди, — тяжёлая рука мягко опустилась на спину кучера.

Тяжёлые ботфорты грузно ступили на влажную ночную траву. Разводя ветви руками, словно плывя в сказочном древесном море, Манджафоко пробирался к удивительному силуэту, издававшего странные звуки, столь заинтересовавшие его. Внезапно тени, мелькнувшие среди деревьев, и топот удаляющихся ног, заставили его остановиться. Но вот луна блеснула из-за ветвей, осветив крохотную лужайку, и он встал, широко расставив ноги и поглаживая густую бороду.

Снизу, где-то с уровня его колен, на него смотрело жёлтое лицо, перевёрнутое вверх тормашками, немигающий взгляд его глаз, встретился с глазами хозяина театра, а рот едва скривился в лёгкой усмешке. Выше, на уровне глаз Манджафоко были ясно видны, обутые в истоптанные казённые сапоги ноги, связанные верёвкой и подвешенные к суку дерева. Руки были заведены за спину и скорее всего также связаны. Прямо под головой несчастного были сложены сухие ветви, очевидно, что злодеи, собирались сжечь незадачливого выбрака, но были спугнуты кем-то, либо покинули место преступления по иным неведомым причинам. Молча Манджафоко разглядывал неожиданного визави и тот в свою очередь внимательно разглядывал его, ничуть не смущаясь неудобством своего положения.

— Ну здравствуй, — прогудел наконец Манжафоко.

Собеседник не ответил, лишь широкая улыбка озарила его лицо. В воздухе беззвучно сверкнула сталь, и деревянный человечек гулко рухнул на землю.

Теперь они стояли друг против друга в тишине палисадника и лишь лёгкий ветер, благоухающий ночной сыростью, нежно теребил ветки деревьев.

— Ты знаешь, кто я? — вполголоса басом спросил Манджафоко.

— Я знаю, кто я, — неожиданно чистым и высоким голосом ответил собеседник и снова расплылся в улыбке.

Манджафоко удивлённо поднял густые брови.

— Я самый везучий выбрак на свете. Во всяком случае сегодняшней ночью.

Незнакомец улыбался, и улыбка его производила странное впечатление — широкая и искренняя, как казалось вначале, при дальнейшем рассмотрении она производила впечатление ехидной и даже глумливой, а в последующем и вовсе казалась злобной.

Манджафоко усмехнулся, но моментально вновь сдвинул брови.

— Ты знаешь, кто я? — возвысив голос, повторил он вновь.

— Среди наших о Вас слагаются легенды, досточтимый Бар-Абба, — ответил незнакомец и слегка поклонился.

— Почему ты здесь?

Деревянный человечек на мгновение замешкался, но уже через мгновение поднял глаза на грозного собеседника.

— Я плясун, — спокойно сказал он и слегка усмехнулся.

Вновь воцарилась тишина, а Манджафоко с минуту исподлобья глядел в глаза спасённому им деревянному существу.

— Пляска у нас запрещена, — внушительно проговорил он.

Собеседник немедленно кивнул.

— Хорошо ли ты меня понял? — чуть повысив голос, спросил Манджафоко.

— Да, синьор, — и собеседник снова кивнул.

И вновь воцарилась тишина на поляне.

— Тебя зовут Пиноккио, — и Манджафоко, развернувшись, широкими шагами направился к карете, слыша за спиной торопливые шажки.

************************************************************************

— Да и чёрт бы с ним.

Мальвина злобно швырнула в угол сломанную иголку. Придерживая лежащее на коленях платье, шарила рукой, пытаясь найти в шкатулке новую.

— Обидно, конечно, да и сами мы хороши.

Коломбина, поджав ноги, сидела на кровати. Поправила волосы и вновь вздохнула.

— Какой леший нас в сад понёс? Вернулись бы пораньше, никто не прознал бы…

— Да и чёрт бы с ним! — вновь зашипела Мальвина. — Пусть подавится, осьминог бородатый…

— Кальмар, — с усмешкой поправил её Педролино.

— Сам ты кальмар! — вскинулась Мальвина, — всё усмешечки тебе, иди вон кашу жри свою, что ж доел-то? Только и умеешь, что на мандолине дурацкой тренькать, толку от тебя, малахольного…

Мальвина была не на шутку рассержена. Ночное приключение друзей не прошло без последствий. Манджафоко был в бешенстве — самые дорогие, самые талантливые его куклы, которым дозволялось столько, как никому другому в театре, бесцеремонно нарушили его запрет, чем подвергли себя опасности, подвергли опасности всю работу театра и это тогда, когда он нуждался в них более, чем когда-либо! Разговор, состоявшийся на следующий день, был столь тяжёл, что даже Апидоро, которого, казалось, ничем пронять нельзя, признался потом, что более сильнейшее потрясение было им испытано лишь раз — когда, выгнанный из казарм мастера Иосифа, он оказался в полностью чужом, незнакомом и враждебном мире. Наоравшись вдоволь на незадачливых гуляк, Манджафоко объявил им, что в наказание за неслыханную дерзость они лишаются части привилегий. Отдельная комната оставлялась в их пользовании, однако они лишались возможности пользоваться продуктами по своему усмотрению, самостоятельное приготовление пищи впредь запрещалось, весь обширный их гардероб помещался на общий склад, под охрану отставного матроса Грилло, служившего у Манджафоко кем-то вроде каптенармуса. Наряды выдавались им, как и всем, лишь на время спектаклей, в прочее время, они, как и все прочие актёры, были одеты в простую домашнюю одежу. Пищу же отныне они получали из общих котлов, готовившуюся на всех актёров, однако есть им было позволено всё же у себя, а не в общей столовой.

Арлекин был подавлен случившимся. Его мало беспокоили некоторые неудобства, вызванные нововведениями, и тем паче не тревожила уязвлённая гордыня. Театр был его жизнью, его домом, его судьбой. И если даже самая чёрная работа, что изначально поручалась ему, воспринималась им с энтузиазмом и даже благодарностью, то можно представить себе, какой честью для него было лицедействовать в главных ролях спектаклей. Но великая степень его благодарности Манджафоко, лишь усугубляла его отчаяние. Он искал ответ и не понимал, как могло случиться так, что, будучи всецело преданным своему хозяину, он так легко смог нарушить запрет, ослушаться, предать и во имя чего? Ради веселья ночной прогулки по праздничному городу? Это поразительное легкомыслие, о существовании которого в себе он и не подозревал, сводило его с ума, он искал причины и не находил их. Гнев хозяина был страшен, но ещё страшнее было то презрение, что испытывал Арлекин к самому себе и к своим товарищам, подбившим его на ночную дерзость."Девушкам простительно, — рассуждал Арлекин про себя, — но я, но Апидоро и Педролино рождены солдатами и пусть по разным причинам нам не суждено было ими стать, но это наша сущность, которую подменить не дано никому, и измена, дезертирство никак с нею не совместимы. Видимо, трижды был прав мастер Иосиф, изгоняя нас ко всем чертям. Мы выбраки, выродки нашего странного рода, бракованные орудия, отходы ремесла".

Конец ознакомительного фрагмента.