Под покровом минувших лет. Пристрастные хроники из XX века

Юрий Петрович Линник

В разделе «Семейные хроники» автор на основе рассказов героев хроник и документов в хронологическом порядке показал жизнь простой семьи на фоне исторических событий XIX – XX веков. Вторая часть книги «Летят стрижи», как продолжение «Семейных хроник», есть описание детства автора в 50—60-е годы прошлого века в стиле беллетризованной автобиографии.

Пётр Линник

Военная Академия Химзащиты. 1941 г.

Пётр Парфентьевич Линник. Москва. ВАХЗ. 1944 г.

В начале октября 1941 года Пётр Линник, наконец, получил повестку из военкомата. Уже вторую неделю он находился дома после отчисления из Сталинградского танкового училища, куда попал при курьезных обстоятельствах, описанных выше. Из училища Петра отчислили по зрению. Причём выявилось это на учебных стрельбах. Конечно, Пётр понимал, что найдётся в армии другое место, где его близорукость не станет помехой, и ожидал вызов в военкомат со дня на день.

Оказалось, что Петра мобилизовали по специальной разнарядке. Группу студентов с химфака Новочеркасского индустриального института военкомат направил в Москву на учёбу в Военную Академию Химической Защиты — ВАХЗ. Опыт первой мировой войны, когда немцы первыми применили в массовом порядке отравляющие газы, а также то, что Германия была наиболее продвинутой страной в химической технологии, заставляли принимать меры по подготовке к возможному ведению химической войны. Хотя использование боевых отравляющих веществ было запрещено международными конвенциями, в СССР не питали иллюзии относительно того, что фашистская Германия будет соблюдать эти соглашения.

Тем более, руководству СССР было известно, что ещё в 1936 году Германия приступила к разработке ракет ФАУ-1, начинённых химическими зарядами. А в 1939 году в лабораториях Кумердорфа немецкие химики получили препарат зарин, смертельная доза которого равна 0,1 мг. Вот вам и начинка для ФАУ-1. Правда, советские разведчики в 1940 году умудрились завладеть секретной формулой зарина, дав понять немцам, мол, у нас тоже есть, так что не обольщайтесь.

После такой информации ничего более не оставалось делать, как готовить армию к химической войне. Начали формироваться отдельные батальоны химических войск Красной Армии, готовиться кадры специалистов. Одной из таких мер и стала ускоренная и расширенная подготовка специалистов химической обороны. Кузницей таковых была Военная Академия Химической защиты, созданная в 1932 году на базе Химических курсов усовершенствования командного состав РККА и химического факультета МВТУ им. Баумана.

Располагалась Академия в Москве в районе метро Бауманская. Начальником Академии в тот период был военинженер 1-ого ранга Клячко Юрий Аркадьевич В суматохе первых месяцев войны, похоже, были утрачены штатные каналы формирования слушателей Военной Академии химзащиты, более того, обстановка требовала ускоренной подготовки большого числа военных специалистов.

Быть может впервые, набор в Академию осуществлялся в мобилизационном порядке. Военкоматы вузовских центров получили указание выявлять студентов химических факультетов и направлять их в Москву, выполняя первоочередную разнарядку центра. Таким образом, ВАХЗ спешно набирала курсантов на сокращённый и полный курсы подготовки военных специалистов — химиков.

Как раз в октябре 1941 года наступили тяжёлые дни для Москвы, да и для всей страны. Тридцатого сентября 1941 года началось наступление немецких войск, главной целью которого была, конечно, Москва. На московском направлении немцы создали мощную ударную группировку войск, которая по численности превосходила три обороняющихся фронта в 1.25 раза, а по техническому обеспечению — в два раза.

Хлёсткими ударами танковой группы отчаянного генерал-полковника вермахта Хейнца Гудериана немцы прорвали оборону, рассекли наши фронты и стремительно продвигались, охватывая Москву с юга. Уже 6 октября большая часть наших войск оказалась в окружении западнее Вязьмы. Казалось, что перед оголтелым натиском врага Москва не устоит.

К середине октября ситуация стала критической, и 15 октября Государственный Комитет Обороны принял тяжёлое решение об экстренной эвакуации в тыл госучреждений и организаций. Столица, как и любой город, подвергшийся опасности быть захваченным врагом, во все эпохи, не избежала банальной паники. Имели место все отвратительные атрибуты этого явления — суматоха, преувеличенные или заведомо ложные слухи, спасание «шкур» и личного барахла, лихоимство и под шумок казнокрадство, разграбление магазинов и складов, поражение слабых, неимущих и безвластных, появление среди простого люда «борцов за справедливость». Надо отдать должное городским властям, порядок восстановили быстро, а виновники понесли строгое наказание.

* * *

Вот в таком растерянном состоянии находилась Москва по прибытии Петра в осаждённую столицу. В соответствии с институтской специальностью его зачислили на инженерно-химический факультет с полным курсом обучения не менее 3-х лет. Студентов химических факультетов университетов обучали в Академии Химзащиты по ускоренной программе продолжительностью до года и направляли в действующую армию на должности командиров химвзводов, начальниками химических служб воинских частей.

Не успел Пётр освоиться и погрузиться в курсантские будни, как грянул приказ начальника академии о срочной эвакуации. Академия Химзащиты в числе прочих московских учреждений подлежала отправке в тыл. Какая там учёба! За неделю упаковать движимое имущество академии и законсервировать недвижимое. В конце октября, не пробыв в Москве и месяца, Пётр оказался в теплушке, которая в составе разношерстного эшелона академии выехала из столицы. Начался невыносимо долгий путь в глубокий тыл.

Сутками «академический» эшелон простаивал на станциях и даже разъездах, пропуская бесконечную череду воинских составов, которые на предельной скорости шли на помощь осаждённой столице. При этом грохот колёсных пар, сцепок вагонов и платформ, усиленный в разы на холодном воздухе, не позволял заснуть ни днём, ни ночью. Зима в 1941 году выдалась ранняя.

Уже 6 октября в Москве были замечены «белые мухи». В последние дни октября температура колебалось вокруг нуля градусов с небольшими до пяти градусов ночными морозами. Дальше на восток становилось холоднее. Барачные стены «теплушек» и буржуйки плохо защищали от ночных холодов. В ожидании «окна» до следующей узловой станции, курсанты пробавлялись кипятком, который добывали на вокзалах и специальных пунктах. После Куйбышева (Самара) эшелон ВАХЗ повернул на юг. Встречных составов стало меньше, и эшелон пошёл быстрее.

С каждым днём становилось теплее, а в курсантских теплушках веселее. Несколько дней спустя прибыли в Ташкент. Петру вспомнилась его любимая книга детства «Ташкент-город хлебный» (Александр Неверов 1923 г). «Вот посмотрим, какой ты хлебный», — подумал Пётр. Однако, смотреть не пришлось, постояв на ташкентском вокзале около часа, состав тронулся. Ташкент остался позади. Курсанты приуныли. Ведь Ташкент есть Ташкент, к тому же он хлебный. Следующей ночью состав остановился. Утром курсанты: «Где мы? — Самарканд! Во куда занесло! Дальше не едем, конечная остановка, выгружаемся».

Самарканд — славный город с почти трёхтысячелетней историей. Не перечесть гениев человечества, проживавших в нём, или посещавших его каждый в своё время. Сам Александр Македонский, покоривший мечом Самарканд, искренне восхищался его красотой и доблестью жителей. В 1939 году в городе насчитывалось 136 тысяч жителей. В конце 1941 года население Самарканда значительно возросло.

Древний город гостеприимно дал приют тысячам беженцев с оккупированных территорий. В нём расположились госпитали и множество различных организаций из Москвы, Ленинграда и других городов. Кроме Академии Химзащиты в городе расквартировались Артиллерийская академия им. Дзержинского, Ленинградская Военно-Медицинская академия, Второе Харьковское танковое училище, Воронежское училище связи, Военно-ветеринарная академия Красной армии.

На новом месте всё с нуля — казармы, аудитории, лаборатории и всё своими руками. Здания и помещения, конечно, предоставили. Уже на третий день после приезда начались занятия и боевая подготовка. Полевые занятия по тактике проводились за чертой города в условиях безводной и пустынной местности. Питание было скудное, а первое время основным блюдом курсантов стала квашеная капуста, немалые запасы которой практичный начхоз академии сделал ещё в Москве, в надежде на то, что всё остальное добудет на месте. Не всё удавалось, и выручала капуста. Некоторые не выдерживали и писали заявление об отправке на фронт. По рассказам раненых, коих великое множество проходило лечение в Самарканде, на фронте питание было в разы лучше. Раненых подкармливали местные жители, а курсантам и этого не перепадало.

Снова в Москве. год 1942

А Москва выстояла ценой тысяч жизней, ратным подвигом сотен тысяч. Под Тулой тульский рабочий полк, 156-й полк НКВД, 732-й зенитно-артиллерийский полк и батальон милиции обломали стальные клыки хвалёной бронированной сотне «быстрого Хайнца». Не всё прусскому коту масленица!

А в декабре 1941 года немецкая «непобедимая» Kriegsmaschine, надрывно завыв, загрохотала поверженным железом и, теряя обломки, источая смрад и дерьмо, поползла вспять от стен Москвы. Впредь наука — не помогут вам и сегодня ни новые бесбашенные гудерианы, ни фрау-мадам с куриными мозгами, ни безмозглые дроны, ни заумные штучки борзых пиндосов.

К весне 1942 года после разгрома немецких дивизий на подступах к Москве оперативная обстановка на московском направлении стабилизировалась. Немецкие войска были отброшены от Москвы на 150—300 км. В Москву начали возвращаться эвакуированные организации, тем более, что Верховный главнокомандующий и его Ставка Москву не покидали. Быть может, потому столица и выстояла. В период эвакуации Москву покинули 2 200 000 человек, почти половина населения. Возвращение в Москву не было стихийным, только по специальным пропускам. Это касалось также предприятий и организаций.

Получила разрешение на возвращение и ВАХЗ. В июне 1942 года Академия химзащиты отправилась в обратный путь и в июле в полном составе возвратилась в родные пенаты на Бауманской и на летнюю лагерную базу. Пётр надеялся по прибытию в Москву установить связь с родными. В горячке эвакуации и перебоями с почтой в Самарканде пришло только одно письмо из Шахт, в ответ на его письмо из Средней Азии. Пётр по прибытии в Москву сразу же написал письмо домой. Ответа не дождался, в июле 1942 года Шахты были оккупированы немцами.

События на юге страны летом 1942 г. развивались тревожно, если не сказать трагически. Немцы, не добившись успеха под Москвой в конце 1941 года, решили отсечь центр России от южных районов, тем самым лишить его источников нефти и продовольствия. И, поначалу, всё у них получалось. После поспешных и неудачных операций на юге войска Южного фронта понесли тяжёлые потери, и фронт фактически перестал существовать. Двадцать четвёртого июля 1942 г. пал Ростов. Открылись ворота, и на Северный Кавказ лавиной хлынули опьянённые успехом немецкие дивизии.

Пётр потерял связь со всеми родными. Черниговка, в которой жили брат Василий и сестра Галина, уже год находилась в оккупации. Теперь вот и Шахты оказались по сторону фронта. Где Михаил, где Иван, быть может, и родители покинули дом вместе с отступающими частями Красной армии. Но вот через пару недель после возвращения в Москву Пётр получает два письма. Одно из Шахт, которое было написано отцом два месяца назад, другое было из Орджоникидзе от Михаила, более свежее.

Михаил писал, что через месяц оканчивает училище связи и просит не направлять письма по старому адресу, обещает по прибытию на новое место сразу же написать. Судя по всему, он уже на новом месте, и письмо должно прийти со дня на день, если, конечно, обстановка позволит это.

Письмо от старшего брата Михаила пришло на удивление быстро. Из письма стало ясно, что Михаил находится где то рядом, под Москвой. Такая определённость местоположения и близость брата воодушевила Петра, хоть одна родная душа находится где то рядом. Этот обстоятельство грело сердце Петра, тем более, Михаил регулярно писал письма, которые доходили быстро, свидетельствуя о том, что положение полка Михаила стабильно.

События на юге же принимали угрожающий характер. Немцы вышли к Сталинграду, который стал центром этих событий, и где, по существу, решалась судьба государства. Уже в начале августа тяжёлые бои шли на подступах к Сталинграду. Началась знаменитая Сталинградская битва. Немцы шаг за шагом продвигались к Волге. Опять наступили тревожные дни. Прошла эйфория от первых крупных побед под Москвой. Судьба страны опять повисла на волоске.

* * *

В академии обстановка на фронте трансформировалась в постоянное напряжение и ужесточение порядка и режима. Появились дополнительные занятия с оружием и общевойсковой подготовки. В летние лагеря выехали как обычно, но тактических учений было значительно больше обычного. Питание было неважным, но значительно лучше, чем в эвакуации.

В конце августа, когда положение наших войск в Сталинграде обострилось до предела, поползли слухи, что Академия в полном составе будет брошена на защиту Сталинграда. Когда же, до положенного срока Академия получила приказ вернуться на зимние квартиры из лагерей, казалось, что слухи подтверждаются. Первые дни в Москве после лагерей прошли в напряжённом ожидании. Занятия продолжались, чувство натянутой до предела струны, готовой лопнуть в любой момент, витало в аудиториях, лабораториях и коридорах академии.

В сентябре положение в Сталинграде ещё более усложнилось, но, несмотря на это к концу сентября режим немного ослаб, даже разрешили увольнения в город, но в малых количествах. Возможно, никто и не пытался отправить Академию на фронт, но само руководство Академии предвидело возможность такого варианта событий и готовило себя и состав Академии к такому приказу. В тревоге прошли ещё два месяца и, наконец, 23 ноября 1942 года прозвучало сообщение Совинформбюро о блестяще проведённой операции по окружению громадной группировки немецких войск в Сталинграде.

Вначале не верилось, что такое возможно. Ещё вчера шли сообщения о тяжёлых боях по удержанию полоски города вдоль Волги, а сегодня всё изменилось с точностью до «наоборот». Обороняющиеся и нападающие поменялись ролями, к тому же немцы, которые ещё вчера пытались всеми силами додавить русских, надеялись, что они вот-вот опрокинут измученных постоянным огневым прессингом защитников Сталинграда в Волгу. А сегодня, по иронии судьбы, они сами стали защитниками Сталинграда, руины которого стали их прибежищем и укрытием.

Операция по отсечению Сталинградской группировки готовилась в большом секрете, и потому её успешное осуществление стало большим и радостным сюрпризом для непосвящённых военных и гражданских людей и отрезвляющим ушатом ледяной воды на горячие головы немецких стратегов. С сердца Петра, да и всех курсантов Академий свалился груз беспокойства и тревоги последних недель. Укрепилась надежда и вера в то, что страна устоит, и немец будет изгнан с позором за её пределы.

Однако сталинградская мощнейшая немецкая группировка, хотя и окружённая, была ещё боеспособная. Да и не прекращались попытки немцев прорвать кольцо как снаружи, так изнутри. Окружённые немецкие войска, ожидая обещанную Гитлером помощь, отчаянно сопротивлялись, упорно цепляясь за каждую позицию. Радость по поводу окружения немцев в Сталинграде сменилась опять напряжённым ожиданием их разгрома и уничтожения.

Только 2 февраля 1943 года окружённые в Сталинграде соединения немецких войск были окончательно разгромлены. Дальнейшие события на юге театра военных действий развивались быстро. Были освобождены Ростов, Новочеркасск, Шахты. Узнав об этом, Пётр сразу же написал письмо домой. Только в марте пришло долгожданное письмо из Шахт. Пётр с облегчением узнал из этого письма, что дома все живы и здоровы, даже младший брат Иван оказался дома. Отец в письме сбивчиво описал приключения Ивана после отступления из Шахт и из Ростова. Из письма Пётр так и не понял, как Иван оказался дома.

Москва. Последняя встреча с братом Михаилом. Год 1943

Весна 1943 года. Пётр оканчивает второй курс Академии химзащиты. Прошли первомайские праздники. В академии началась зачётная и экзаменационная сессия, горячая пора. Восьмого мая 1943 года Пётр с утра в общежитии Академии на Соколиной горе и готовится к очередному зачёту. Неожиданно ему передали, что бы он срочно прибыл на КПП. Там его ждало радостное известие. Мальчишка лет двенадцати передал записку и пояснил, откуда она у него.

Записка была от брата Михаила. Написал он её с час назад в Москве. У Петра забилось сердце — Михаил совсем рядом, какой счастливый случай для встречи! Эшелон, в котором 436 стрелковый полк Михаила в полном составе передислоцировался с Калининского фронта в неизвестном направлении, на станции «Серебряный бор» ожидал очереди на отправку. Пётр, понимал, что эшелон может в любую минуту тронуться в путь, опоздание тогда будет горько вдвойне. Не мешкая, он оформил увольнительную и, не чуя под собой ног, бросился в Серебряный бор. Довольно быстро удалось добраться до места, указанного в записке. Зная из записки номер эшелона, Петр легко нашёл состав Михаила.

Вдоль вагонов толпы бойцов. Кому охота в такой день сидеть в вагоне? Настроение приподнятое, повсюду слышится смех, где-то весело заливается трёхрядка. Майский денёк одаривал бойцов парным теплом, нежной зеленью пробуждающейся природы, пьянящими ароматами леса и цветущей земли. Главное же, он вселял в сердца веру в то, что ни сегодня, ни завтра не будет их последним днём, никто не будет повержен наземь смертоносным железом.

О том, что с ними случится послезавтра или через неделю никто не думал. Никто не ведал о том, что впереди их ждёт ещё ровно два тяжёлых года войны, и многие из них так и не доживут до победы. Вехами собственных могил на израненной земле они отметят боевой путь полка. На войне живут одним днём. Выжить сегодня, а завтра…

«Значит, ещё не было команды к отправке эшелона. Успел! — с облегчением выдохнул Пётр». Теперь бы побыстрее отыскать брата, ведь в эшелоне размещён целый стрелковый полк. Пару раз расспросил о Михаиле. Линника знали все и сразу направили Петра к вагону связистов. Пётр первым увидел брата. Михаил стоял к нему спиной, нервно всматриваясь куда-то, наверное, пытаясь увидеть Петра.

Почти два года прошло с того июльского дня 1941 года, когда они так глупо расстались на мобилизационном пункте в Новочеркасске. Пётр сразу же его узнал со спины, что-то родное было в этой худощавой чуть сутуловатой, похожей на отцовскую, фигуре. Острое чувство любви и, почему-то, жалости к брату пронзило душу Петра, комок в горле перехватил дыхание. Пётр остановился на мгновение, что бы перевести дух.

Конечно, Михаил изменился. Ладно сидящая лейтенантская форма делала его старше, и вообще, вид его красноречиво говорил, что человек не один месяц находился на фронте. «Настоящий вояка, — с гордостью подметил Пётр, всматриваясь в подтянутого боевого офицера, своего старшего брата». Михаил почувствовал взгляд Петра и обернулся. Братья крепко обнялись.

Говорили, не могли наговориться. Пролетевший час показался минутой, когда вдоль эшелона эхом пронеслась команда: «По-о вагона-ам!». Михаил и Пётр не расставались, пока состав не тронулся. Ещё раз обнялись на прощанье, и Михаил запрыгнул в движущийся вагон. Пётр пошёл вместе с вагоном, а Михаил стоял в проёме, держась одной рукой за косяк вагона, а другой, зажав пилотку, махал Петру. Вновь горло Петра перехватил комок, и чувство безысходной слёзной тоски переполнило грудь. Больше они не виделись. На всю жизнь запечатлелась в памяти Петра не тускнеющая со временем картинка — в тёмном проёме вагона озарённый весенним солнцем Михаил, которого в тот майский денёк 1943 года навсегда из жизни Петра уносил воинский эшелон номер 134—45. И ничего нельзя было с этим поделать. Однако, до того дня, когда осколок немецкого снаряда под Каневской Григоровкой на печально знаменитом Букринском плацдарме остановит сердце Михаила, пройдёт ещё более 4-х месяцев. Петру оставалось только ждать писем Михаила с нового места.

* * *

Экзаменационная сессия прошла неудачно для Петра, он не сдал один предмет. Курс после окончания сессии выехал в летние лагеря, и пересдавать экзамен пришлось уже осенью. Спустя месяц пришло письмо от Михаила, судя по которому, его 155 дивизия находилась в боевом резерве, но горячие деньки не заставят себя ждать. В начале июля начались грандиозные события в районе Курска и Белгорода. День ото дня приходили сообщения о всё более масштабных и ожесточённых боях. Пётр понял, что Михаил может оказаться в самом эпицентре этих схваток. Снова недобро защемило в груди.

Однако с Курской дуги приходили всё более радостные вести. Выдержав мощные удары немцев, наши войска в начале августа перешли в контрнаступление. Поступали сообщения об освобождении всё большего числа населённых пунктов. Оставалось только догадываться о том, какой ценой давались эти успехи. Письма от Михаила больше не приходили.

Наконец, 24 августа Пётр получает долгожданное письмо от брата. Свёрнутый в треугольник блокнотик в «линейку» и коротенькая записка. В блокнотике на 4 — х страничках аккуратно записаны фронтовые стихи Михаила. (хранится по настоящее время, январь 2015 г.). Получив это необычное письмо с фронта, Пётр не шутку встревожился. Что бы это значило? Да ничего хорошего! Разумеется, это было недобрым знаком того, что невозможно написать открытым текстом. Пётр понял, что каждый новый день может стать для Михаила последним.

Отправил блокнот со стихами Петру Михаил неспроста. Под Ахтыркой, когда казалось, что немцы не смогут быстро оправиться после столь быстрого и беспорядочного отступления, 11 августа, сгруппировав броневой кулак из трёх дивизий, немцы нанесли мощный и неожиданный контрудар. Сто пятьдесят пятая стрелковая дивизия отошла в направлении на Богодухов и заняла оборонительные позиции. На направлении главного удара немцев оказался 436 полк, полк Михаила. С 18 по 24 августа полк отражал ожесточённые попытки прорваться в тылы наших войск.

Впервые с зимы 1942 года, когда Михаил прибыл на фронт, пред его глазами предстала ужасная картина массовой гибели солдат и офицеров полка. Ему стало ясно, что в этой ежедневной лотерее войны шансы выжить невелики. Михаил полевой почтой отправляет блокнотик со стихами, в которых он как бы убеждает себя, что всё будет хорошо, война кончится и он, конечно, вернётся в родной дом. Ещё двое суток после отправки сборника шли ожесточённые бои.

Полк выстоял и 25 августа торжественно вступил в Ахтырку. Но уже оставалось чуть более месяца, когда под Григоровкой на печально знаменитом Букринском плацдарме осколки артиллерийского снаряда изрешетят тело Михаила. (см. «Михаил. Букринский плацдарм. 3 октября 1943 г.» О гибели брата Пётр узнает спустя месяц из письма отца. Так печально для Петра завершился 1943 год.

На мирные рельсы. Год 1944 — 1946

Год 1944. Фронт уходил на запад, оставляя за собой искромсанную землю и вопиющую разруху. Гитлеровский апокалиптический зверь, избитый как бы невзначай под Москвой, измордованный изрядно в Сталинграде, с перебитой под Курском бронированной хребтиной, изрыгая дым и пламень, медленно уползал в своё логово в надежде где-то зацепиться, остановиться и зализать зияющие раны, нанесённые русским оружием. И остаться, потерять всё, но остаться, чтобы копить силы и выискивать новый момент для расправы с этими ненавистными русскими. Но кто ему теперь позволит остаться?

Пётр по-прежнему в Москве, но он уже не курсант Военной Академии химзащиты. В ноябре 1943 года, когда опасения применения немцами химического оружия начали отчасти рассеиваться, или по иным соображениям, отделение, на котором учился Пётр, перевели для продолжения учёбы в химико-технологический институт им. Менделеева.

Из Военной Академии химической защиты в МХТИ на факультет специальной технологии №138 перевели 86 слушателей III курса инженерного факультета. Остался у него после ВАХЗ только номер военно-учётной специальности и звание инженер-лейтенанта, которое присвоили всем перед демобилизацией. Так Пётр вновь стал гражданским человеком и студентом 4 курса МХТИ. «Менделеевку» в те годы возглавляла Прасковья Васильевна Дыбина.

Самые тяжёлые годы войны судьба упрятала Петра в стенах Академии. Удивительно, ведь ушёл он в армию добровольцем. Сколько их, молодых ребят — добровольцев полегли в первые же месяцы сражений! Два года Пётр находился в составе вооружённых сил и ни дня не был на фронте. И не то, что бы он к этому стремился, стараясь укрыться в безопасном месте, а так причудливо сложились обстоятельства. И никто не будет вправе бросить ему в глаза обидные слова укора. Ведь пошёл он в армию добровольцем, но судьба распорядилась по-своему.

Тем не менее, много лет спустя, когда начались массовые чествования фронтовиков, Пётр чувствовал себя неловко, ибо служил в вооружённых силах в период войны, но фронтовиком не стал. Не секрет, что были такие военные, офицеры, которые сумели, именно сумели, избежать фронта, и жили в тылу, ни в чём себе не отказывая. При этом многие из них «таинственным» способом обзавелись ксивами, свидетельствующими об их героическом участии в боевых действиях.

Потом, когда покалеченное, израненное и контуженое поколение истинных фронтовиков преждевременно уйдёт на погосты, этих «умельцев жить» будут чествовать наравне с настоящими фронтовиками. Хотя, сразу после войны именовали таких «героев» не иначе, как тыловые крысы или шкурники, пусть «за глаза». Но к Петру, конечно, это не относилось.

* * *

В 1944 году, пощеголяв в форме лейтенанта пару месяцев, он вновь стал гражданским лицом и опять же не по своей воле. С сентября 1944 года Пётр уже студент 4-ого курса знаменитой Менделеевки. Снова студенческое общежитие, свобода. Но Москва это уже не заштатный Новочеркасск — столица со знаменитыми театрами, галереями, выставками, библиотеками и кинотеатрами.

В тот год Москва вновь забурлила культурной жизнью. Люди ощутили скорый, победный конец войны. С домов удаляли маскировку, снова зажглись фонари на улицах, на Тверской приступили к покраске домов, на трамвайных остановках, как до войны, загорелись цифры маршрутов. Вернулись из эвакуации и начали давать спектакли все московские театры.

Пётр старался не терять время попусту. Он не пропускал театральные постановки, ходил на концерты, в музеи. Влюбившись в Москву, он исходил столицу вдоль и поперёк, словно желая пропитаться её стариной и державностью, много читал по истории города. А Москва формировала Петра — из простого парня шахтёрского захолустья он становился интеллигентом. Разве мог он мечтать о таком подарке судьбы, будучи в Шахтах или даже в Новочеркасске. Природная любознательность Петра, пытливый ум нашли должную пищу в столице.

Студенческая жизнь течёт по собственным законам молодости и энтузиазма. Лекции, семинары, коллоквиумы, зачёты, семестры, экзаменационные сессии, всё это заполняет жизнь студента и наполняет студенческие дни и годы смыслом. И здесь же, а как же без этого, студенческие вечеринки в общежитии, бескорыстная мужская дружба и первая любовь. Всё это стало доступным после двух лет казарменного житья в ВАХЗ. Быстро пролетели те два незабываемых года настоящей студенческой жизни в столице.

В феврале 1946 года Пётр защитил дипломный проект и вместе с группой однокашников получил направление на работу на промышленный объект Главсоды, Славянский содовый завод в Донбассе. Неплохое распределение, ведь это недалеко от родного города Шахты. Тем более, работа их должна была начаться с поездки в Германию, за оборудованием, демонтируемым на немецких содовых комбинатах по программе экономического разоружения Германии. Последний студенческий отпуск после окончания института Пётр провёл дома, у родителей в Шахтах.

Февраль-март 1946 года. Не прошло и года после окончания войны, и раны тяжёлых утрат для Парфентия Захаровича и Елизаветы Семёновны оставались свежи, ежедневной болью напоминая о погибших и захороненных в чужих далёких краях. Их гордость и любовь, Михаил навеки остался на днепровском плацдарме. Не успели Парфентий Захарович и Елизавета Семёновна хоть как-то придти в себя после потери Михаила, как пришла другая страшная весть из Черниговки. Галя, их старшая дочь сообщила в письме о том, что их старший сын Василий погиб в бою под деревней Стерглавка Таурасского района Литвы. У Василия осталась жена и дети в Черниговке. Да и сама Галина в тридцать три года овдовела с маленькими детьми на руках, муж её также не вернулся с войны. Сироты, сироты. Можно ли радоваться такой победе?

Но жизнь продолжается, какова бы она не была трудной и печальной от невосполнимых утрат. А трудностей не стало меньше. Казалось бы, закончилась война, миллионы рабочих рук вернулись в экономику страны, и должно становиться легче, но тощий урожай 1945 года усугубился засухой 1946 года. Как следствие, вновь, как в двадцатые и тридцатые годы, голодный 1947 год.

В начале марта 1946 года, когда Пётр приехал в отпуск, в Шахтах снега уже не было, и земля стремительно подсыхала. После московских холодов Петра радовало раннее тепло, но Парфентий Захарович, старый хлебороб, косился на сумасшедшее не по сезону солнце и, покачивая головой, что-то неодобрительно бормотал в усы по-украински. Чуял он грядущую напасть, чрезвычайную засуху, охватившую в 1946 году равнины всего юга страны. Шахта им. Артёма №1, где он до войны работал, так и не была восстановлена. У страны пока не хватало сил и средств. Поэтому Парфентий Захарович плотничал с артелью. Бывало, и ночевал на стройке — домой не набегаешься, если объект далеко.

Младший Иван продолжал служить в Закавказье. Жили садом-огородом, да домашней живностью, ну а хлеб и жиры получали по карточкам. Следующий 1947 год окажется тяжелее — не станет хлеба. Отпуск пролетел незаметно.

По прибытию в Москву Петра ожидала малоприятная новость — его направление на работу в Славянск в «Главсоде» «переиграли» на Стерлитамакский содовый завод в Башкирии. Это решение касалось и его товарищей. Зато отъезд в Германию должен был состояться в ближайший месяц. Молодым специалистам было указано выехать на объект, приступить к работе и ожидать вызова в Москву для дальнейшего командирования в Германию. В конце марта 1946 года Пётр в составе группы молодых специалистов выехал в Башкирию.

Пётр. В Германию. Год 1946

Дальнейший период жизни Пётра Парфентьевича Линника изложен в записках, написанных им самим в 1946—1948 гг., которые приведены ниже.

Окончено высшее учебное заведение. (Линник П. П. в 1946 году защитил диплом инженера-технолога Московского химико-технологического института им. Менделеева. Ред.) Проведён последний отпуск в Шахтах, который как-бы подвёл черту этой привольной студенческой жизни, небогатым, но весёлым пирушкам, хождению по театрам и кинотеатрам столицы. Теперь друзья должны расстаться. Они разъедутся по уголкам необъятной страны, быть может, через несколько лет будут крупными специалистами, руководителями, организаторами. Будут! Но пока это свои ребята, с которыми можно вовсю поспорить на любую тему, выпить по рюмке — другой «Московской».

Приятное впечатление отпуска, южной весны, подпорчено новостью, которую узнали по приезде в Москву: вместо Славянска мы едим на работу в Стерлитамак. Крупные разговоры в Главсоде, но результат уже был заранее ясен каждому — мы должны ехать в Стерлитамак. В конце марта собрались в далёкий путь.

Ещё вчера я с ужасом всматривался в маленький кружочек на географической карте, а сегодня в вагоне поезда, идущего туда. Ехать, так ехать! Проехали Симбирск. (в тексте Симбирск, хотя ещё в 1924 году город переименовали в Ульяновск. Ред.) За окнами вагона бескрайние снеговые поля. Снег, сколько глаз человеческий может охватить. Я смотрю в окно, и мне почему-то вспомнился пушкинский Гринёв, примерно в этих местах он отбывал ссылку. Через несколько дней мы добрались до цели.

Вот она — площадка Стерлитамакского содового завода, отстоящая от города в пяти-шести километрах. Цех каустической соды, построенный в тяжёлые годы войны, словно пароход, выбрасывал чёрные клубы мазутного дыма. В полукилометре от цеха — четырнадцать бараков, пятнадцатый также почти готов в двух десятках метров от базы производственно-технической комплектации. Вокруг поле, невозможно разобрать, где же берег реки Белой — всё занесено снегом. Вдалеке, в километрах пяти — восьми виднелись вершины гор. Ни единого деревца. Жуткая картина! Башкирия, бескрайние твои степи, где гулял Салават Юлаев, ты не для меня!

День-два, и мы познаем прелести здешней жизни. Жизнь, самая настоящая, суровая и беспощадная, со всей жестокостью ударила нас. Сами условия не позволяли сделать что-либо подходящее. С большим нетерпением мы ожидали телеграмму, которая бы хоть на немного вытащила нас из этой ямы.

Мы ожидали, надеялись, мечтали, но эти ожидания лопались, как мыльный пузырь, мечты расходились, как утренний туман; ожидания превращались в пытку. Воистину сказано: «Нет хуже пытки, чем ждать и ждать». Единственным утешением и развлечением для нас были письма, получаемые из далёкой, но желанной столицы, и моя небольшая радиола, которая работала до хрипоты с раннего утра до поздней ночи.

Даже пробудившаяся очень рано в этом году река Белая не произвела никакого впечатления, и только появившаяся маленькая зелёная травка как-бы напоминала, что ещё можно на что-то надеяться. И мы надеялись!

В конце апреля наконец получили телеграмму — срочно выезжать в Москву. Этих слов было достаточно, чтобы появились и песни, и радость, и веселье. Ну и как было не веселиться, как через несколько дней мы будем опять в Москве. Пусть даже на день или на два — но в столице. Быстро оформили дела и выехали. Трое суток пути тянулись годами. Нам хотелось, чтобы дни летели часами, а часы — минутами.

Но вот, наконец, и Казанский вокзал. Раннее утро. Ночью прошёл обильный майский дождь. Свежий воздух. Омытая ночным дождём поблескивает игла Казанского. Вышли на Комсомольскую площадь. Москва! Родная моя столица. Как прекрасна ты сейчас в это раннее майское утро 1946 года! Хорошо знакомыми маршрутами метро мы поехали на Головановский. Там, совсем недавно мы были своими, ещё свежи наши следы, ещё слышен звон рюмок друзей и товарищей при расставании, ещё памятен последний поцелуй, горячий, выдержанный, трепетно-волнующий. Подруги встретили тепло, хорошо.

После однодневного отдыха мы пошли в Главсоду. Здесь всё было готово к нашему отъезду в заграничную командировку — в Германию. Но нам не хотелось спешить. Желали как можно больше, не говоря уж о днях, — часов побыть в столице. После нашего пребывания, хотя и кратковременного, в далёкой Башкирии, достопримечательности столицы стали ещё более значительными, более прекрасными.

Теперь я проходил по Красной площади, без устали смотрел на седой, величественный Кремль, вечером любовался мерцанием его рубиновых звёзд, наслаждался величественным боем Кремлёвских курантов на Спасской башне. Посетил мавзолей Ленина, не ленился пройтись вокруг Василия Блаженного, а вечерами ходил в кино, театры, слушал концерты.

Да! А Москва жила своей многомиллионной семьёй, величественно и свободно дышала воздухом второй весны Победы. Москву любят все русские, советские люди, но тот, кто побывал в ней, кто жил в ней, хотя — бы несколько дней, привязывается к столице больше, чем к тому месту, где он родился, где родились его родители. Я видел Москву октября 1941. Военная столица готова была к сокрушению иноземных захватчиков — немецких оккупантов.

Я видел Москву в июне 1942 года. Победоносный пульс столицы чувствовался во всех уголках родимой земли. Я видел Москву в июле 1943 года. Своими собственными глазами я смотрел на первый салют столицы своим доблестным войскам, громившим на всех фронтах зарвавшихся оккупантов. Я видел Москву в июне 1945 года. Парад Победы. Стены кремлёвские и сама Красная площадь были удивлены мощью Советской Армии.

Неуловимо быстро пролетела неделя. Нашу небольшую группу постигло большое горе: мы потеряли своего товарища Константина Архиповича Иващенко. Больше он никогда не скажет: «Мы должны ехать туда, где даже дети разговаривают по-немецки».

* * *

Раннее утро 18 мая 1946 года. Солнце встаёт из-за опушки векового соснового бора. Прохладно, но на небе ни единой тучки. Такое утро обещает хороший денёк. Мы на одном из московских аэродромов. С минуту на минуту должны вылететь в Берлин. Какое-то непередаваемое чувство: «Летим в Берлин!» — уж одно это не укладывается в голове. А потом и другие мысли, целая гамма мыслей разного рода. Другая страна, другие люди, нравы, язык, обычаи. Всё это, несомненно, интересовало и привлекало, как нечто загадочное и туманное.

Я разговариваю с Петром Михайловичем (П. М. Коповой), с тревогой открываю ему тайну о том, что мне предстоит впервые лететь самолётом. Говорю, что при одной мысли о полёте меня начинает тошнить. Он же с видом бывалого убеждает меня, что главное — это настроение, вернее самонастрой. «Внуши себе обратное, — поучал он меня, — и всё будет в порядке. Я сам побаиваюсь последствий полёта, но внушаю себе, что всё обойдётся лучшим образом». Не успел он окончить фразу, как громкоговоритель в зале ожидания аэропорта объявил начало посадки на пассажирский самолёт, идущий по маршруту Москва — Берлин через Минск.

Мы, подхватив скудный багаж, направились к самолёту. Перед глазами выросла прекрасная серебристая машина. Двухмоторный «Дуглас». Один за другим поднимаемся по небольшой железной лестнице. Хорошо разместились на откидных стульях, удобно, но что будет впереди — трудно сказать. Друзья заулыбались друг другу. Вдруг, совершенно неожиданно, со страшным шумом, взревели моторы, китообразное тело «Дугласа» задрожало.

Сидевший рядом со мной Пётр Михайлович что-то пытался сказать, но за шумом и рёвом моторов я ничего не смог понять. Он махнул рукой. Вошёл командир самолёта. Симпатичный лейтенант, Герой Советского Союза. Он, приветливо улыбаясь во всё лицо, представился: «Ваш воздушный извозчик». Все рассмеялись. Лейтенант тепло поздоровался со всеми.

Через минуту воздушный корабль побежал по асфальтовой дорожке, потом приподнялся и медленно стал набирать высоту. Я посмотрел вниз — там, на земле, виднелись домишки, зеленеющие поля и только, что начавшие надевать пышный зелёный наряд, деревья. Летим. Не прошло и тридцати минут, как мой Пётр Михайлович почувствовал себя плохо.

Лицо его побледнело до желтизны, лоб покрылся крупными каплями пота, губы посинели. Он усиленно работал платком, вытирая вспотевший лоб, и почему-то виновато смотрел на меня. Я всё понял, Мне стало так смешно, что я еле-еле удержался от душившего меня смеха, но смеяться было не время, ибо сам я мог бы оказаться в таком же положении. На его виноватый взгляд я ответил взглядом, дескать, с любым может быть! Мой взгляд он, вероятно, принял за разрешение. В его горле что-то быстро заходило, закрывая рот рукой, Пётр Михайлович поковылял в хвост «Дугласа», где стояло ведро. И там началось… Все отвернулись, опасаясь составить ему компанию возле знаменитого ведра.

Пилот сообщил, что идём на посадку в Минске. Через несколько минут «Дуглас» пошёл на снижение, и внизу показался минский аэропорт со знакомыми уже асфальтированными дорожками. Посадка. Прошли КПП, сделали прививку. Все настроены весело. Один только наш Пётр Михайлович, еле-еле передвигался, ремень висел так, как будто у него не было живота, лицо было так бледно, что казалось, этот человек перенёс десятидневную голодовку, не ел, не пил.

О, как трудно достался этот полёт Петру Михайловичу. Взлёт, и мы опять в воздухе. Под нами Белоруссия, её леса, поля, сёла, города. Звонок. Что это могло быть? Разгадка не заставила себя ждать, лейтенант сообщил: «Пересекли государственную границу, летим, товарищи, над союзной Польшей. Над словом «союзной» он сделал какое-то особое ударение и подмигнул.

Все начали внимательно смотреть вниз, пытаясь лучше рассмотреть Польшу при такой скорости и такой высоте. Над Пруссией нас встретил дождь, облачность. Самолёт шёл почти над самой землей, и, казалось, вот-вот заденет верхушки деревьев, или крыши домов. Пруссия. Проклятая всем миром земля — гнездо немецкой военщины. Внизу ровные квадраты полей прусских юнкеров, дороги, села с черепичными крышами, кирхи… Под нами промелькнула белая полоска — Одер. За Одером дождь перестал и «Дуглас» снова восстановил высоту и скорость. Командир самолёта объявил: «Через десять минут — Берлин!»

Мои спутники засуетились. Знакомое каждому состояние пассажиров, которые после длительного путешествия, наконец, слышат радостное сообщение, что следующая станция — место их назначения. Через десять минут показались окраины Берлина. Итак, мне выпало счастье увидеть воочию с воздуха, что осталось от Берлина после его штурма советскими войсками.

Я с волнением вглядывался в иллюминатор, стараясь рассмотреть немецкую столицу, но ничего, кроме целиком разрушенных центральных кварталов, увидеть не смог. Удивительно прекрасно разрушено главное гнездо фашистского зверя. «Дуглас» делает два больших круга над Берлином и, слегка покачиваясь, идёт на посадку. В Берлине!

* * *

В 4 часа дня, 18 мая 1946 года я впервые ступил на германскую землю, а если без пафоса, то на бетонку одного из берлинских аэродромов. Послышалась лающая, незнакомая речь. Немцы. Немцы дома и мы у них. Во дворе аэропорта подметал немец, заметив нас, он снял шляпу, открыв нам обширную плешь на макушке и отрешённые, с тенью испуга глаза.

Здесь же, на аэродроме зашли в буфет, выпили по две кружки немецкого пива. Сказочно дёшево, правда пиво это, по своему качеству, бОльшего не стоит. Борис Михайлович вспомнил о московском пиве, которое мы пили перед вылетом. Утром были в Москве, а днём в Берлине. Никак не можем прийти в себя, пытаемся как-то освоиться. Вспоминаем некоторые немецкие слова.

Через час из Оперативного штаба пришёл «Студебеккер». Погрузили небольшой багаж и поехали. Никто не попытался сообщить, куда нас везут. Через несколько минут, проехав окраины Берлина — небольшие деревянные домишки, построенные наспех, в которых ютились чванливые жители столицы пресловутого рейха, наша машина выехала на улицы немецкой столицы — Берлина, поверженного в прах силой нашего победоносного оружия.

До этого я много читал о разрушениях в Берлине, но то, что увидел собственными глазами, превзошло все ожидания и представления. Можно без особого преувеличения констатировать, что Берлин — это груда развалин. И если приходилось видеть чудом уцелевшее здание или часть квартала, то, как говорится, исключения лишь подтверждали правила. Вот он — Берлин — перед глазами. Этот день в жизни я считаю поистине историческим.

После нескольких минут езды по незначительным улицам наша машина вырвалась на широкое, прекрасно асфальтированное шоссе — широкую магистраль. Я моментально сравнил её с нашим московским Садовым кольцом. Оказалось, что это так называемая «Ost—West Аchsen». Мы обрадовались, узнав, что проедем мимо рейхстага и прочих бывших достопримечательностей немецкой столицы. На горизонте появился какой-то величественный памятник.

Проехав через Бранденбургские ворота, имеющие свою замечательную историю, машина остановилась у памятника. Мне не потребовались объяснения. Его я узнал по снимкам и истории. Так вот ты какой, памятник в честь победы немецкого оружия над Францией в 1879 году! Высоченная, более ста метров, колонна, на которой возвышается позолоченная фигура женщины со знаменем в руках. Немцы называют эту фигуру «Ангел победы». Теперь же этот ангел держит в руках развевающееся трёхцветное знамя Французской республики.

Мы вышли из машины, чтобы рассмотреть берлинскую достопримечательность. Подошёл немец — старик с пожелтевшим лицом, сняв шляпу, поприветствовал нас, а затем, дрожащими исхудалыми руками предложил открытки — виды Берлина до разгрома. Мы отказались, ибо предпочли бы открытки сегодняшней столицы поверженного третьего рейха. Старик поковылял от машины на тротуар, бурча что-то под нос. Первый берлинец.

Видно не сладко приходилось им сейчас, но ни йоты сожаления в моей душе не вызвал этот седой, исхудалый от недоедания, ослабевший старик-немец. Этими же руками, которыми предлагал чудные берлинские виды, он, несомненно, благословлял своих сынов, идущих покорять, завоёвывать мою Родину, мой народ, подчинить, а если не подчинится — истребить! Мало того, возможно, и сам он, этот сегодняшний старик, три десятка лет назад с оружием в руках маршировал по украинскому шляху.

Вечерело. К сожалению, у нас не было времени осмотреть детально здание рейхстага. Вечером как-то по-особенному выглядели эти развалины и, хотя воздух стал свежее, можно было различить запах трупов и горелости. И это после года сражений! Видно немало берлинцев покоится под грудами развалин.

Выезжая из Берлина, я обратил внимание на высокую парашютную вышку. Оказывается, она находилась на берлинском стадионе. Том самом, печально известном стадионе, который служил излюбленным местом парадов и смотров Гитлера. С его трибун Гитлер и его сподвижники грозили и западу и востоку, и всему миру, а перед трибунами стояли саженного роста, откормленные белобрысые нацистские гренадеры. Их фюрер бесновался на трибуне, а у них перед глазами мелькали пейзажи Франции, Америки, Украины, Белоруссии.

Здесь, вместе с фюрером, они мечтали о мировом господстве, о новом жизненном пространстве, о славе, орденах. А вечером, проводя время в перинах Гретхен, Луиз, Маргарит, они снова и снова грезили об обещанной им новой жизни, о пашнях и садах Украины, где на них, Фрицев и Гретхен, будут работать «низшие». Всё было спланировано, продумано, прикинуто, расписано, уточнено с немецкой точностью и аккуратностью. Оставалось, по их мнению, самое простое — завоевать эти земли. И действительно, завоевали: сотни тысяч их получили имение в три аршина и удобрили эту землю собственными костями.

Проехав стадион, машина покатилась по ровной, широкой асфальтированной дороге — автостраде. Поистине можно восторгаться такой прекрасной для передвижения дорогой, где человек и машина не испытывают и не ощущают рельефа, но когда вспомнишь, что и эти немые прекрасные вещи были предназначены для убийств и уничтожения людей, миллионов невинных людей.

Посмотрите на карту шоссейных дорог Германии, и вы увидите ровные красные линии, как стрелы, пронизывающие Германию, в большинстве случаев с запада на восток — это автострады. Гитлеровские заправилы были разбойниками с большой дороги, поэтому они и строили большие дороги, прекрасно понимая, что мир рано или поздно объединится, что им придётся одновременно вести войну на два фронта.

Конечно, по таким автострадам можно было легко перебрасывать войска с запада на восток и обратно со скоростью 80 — 90 км в час. Фриц, таким образом, имел возможность в течение трёх дней убивать французов на своей западной границе и русских — на восточной границе. Не помогли фашистам ни миллионы машин, ни первоклассные автострады!

Конец ознакомительного фрагмента.