Кессонники и Шаман. Для любителей магического реализма

Юрий Меркеев

Это своего рода продолжение романа «Трещинка», профессор и культуролог Юрий Бондаренко в 3-й книге о российской современной культуре написал статью «Двери настежь». Книга содержит нецензурную брань.

7

Утренний обход всегда сопровождался гулкими ударами церковного колокола. Лохматый Федька-звонарь, которого прихожане Сергиевского храма почитали блаженным и который выглядел внешне точь-в-точь как пациент первой клинической, ночевал и зимою, и летом на колокольне, и звонил к началу заутренних и торжественных служб. Божественная музыка, как водится, зачиналась на небесах, то есть, самой высокой точки города — колокольне, — и плавно опускалась вниз на грешную землю, пробираясь сквозь густую и суровую охрану водочного комбината Зыкова, где пропускали только по документам с гербовою печатью, ибо там производился стратегический для государства продукт — водка. Затем «прошедший таможенный контроль» звон тихо сходил на дно адово, чтобы разбудить кессонников святым гулом. Там колокольный звон растворялся в казенных ветхих строениях, оседая в подвалах Виллера, просачивался сквозь щели, всплывал в зарешеченных пространствах первого и второго этажа, и вновь поднимался вверх, собрав всю подземельную скверну, очистив пространство между небом и землей. Он прокатывался по котловану и зависал на уровне комбината. Все было как в жизни Российской, шутили дурачки, в небесах — ангельский звон, чуть ниже — пьяно-разгульные песни, а на самом дне…

Первым стонал Кубинец. Наевшись с ночи сухого чая, утром он уже бегал «на бодрячке», как угорелый, по отделению и вопил: «Архиерей со сволочью едет», — что означало утренний обход Замыслова.

— Архиерей со сволочью едет!

«Сволочь» с древне-церковного языка означало «свиту» — людей, волочащихся за особо важной персоной. Суббота на свою беду просветил Кубинца в некоторых особенностях лингвистики, и теперь получал достойный плод своего научного наставничества. Ничего крамольного Кубинец не произносил, но тот, кто не знал метаморфоз церковно-славянского языка, принимал вопль «вождя мировой революции», как издевательство над церковью. Впрочем, ему прощалось. Шизофрения. Остров свободы Куба. Попал под радар. Его даже Замыслов не принимал всерьез. Сан Саныча больше беспокоил Суббота. Много тайной информации стекалось к нему в виде записочек, шепотков, разговоров о том, что Суббота что-то замыслил. И это «что-то» могло быть бредом, который доктор обязан был вскрыть, как гнойную опухоль.

— Архиерей со сволочью едет! — заюлило-запрыгало по всему отделению. Докатился утренний колокол до второго этажа первого буйного.

Наконец, появился небожитель со свитой.

Внешне Сан Саныч и в самом деле походил на архиерея, только без облачения. Важности в его облике хватило бы, наверное, на целых двух владык. Грузный, чернявый, с густой бородой с проседью и масляным взглядом. Ступал по отделению, не торопясь, важной походкой, глядя на обитателей царства теней свысока. Небожитель. Олимпийский бог. Иногда приближался к кому-нибудь из больных, спрашивал что-то, выслушивал ответ, бормотал себе под нос что-нибудь по латыни, чтобы в глазах больных прибавить себе еще больше солидности, и двигался с процессией дальше. За ним с блокнотиком в руках семенила Елена Сергеевна. Иногда она делала какие-то пометки карандашом, шептала что-то «архипастырю», указывая глазами то на одного, то на другого пациента. Позади Елены Прекрасной шел молодой доктор-интерн Сопронов Игорь Павлович, — высокий, подтянутый, без традиционной в психиатрии бородки, всегда гладко выбритый, интеллигентный, живой, с прекрасным чувством юмора, — полная противоположность важно-сановному Замыслову.

Около палаты Субботы свита притормозила, Елена Сергеевна что-то шепнула доктору, Сан Саныч нахмурился и вошел в душное, но просторное помещение, в котором, помимо Субботы, находилось еще семь человек, включая художника Курочкина. В основном пациенты были лежачие. Из-под одного из них, дистрофичного беззубого старичка, который все время смеялся, дурно пахло. Санитарка Глафира Сергеевна обычно усмиряла старика вафельным полотенцем, чтобы тот не ходил под себя. Однако меры «педагогического» воздействия были бессильны: старик уже наполовину влез в тот мир, откуда назад не возвращаются, да и не хотел возвращаться, там было лучше; и то, что он пытался донести до людей в белых халатах, выглядело лишь пустыми всплесками губ или беззвучным смехом. Обратная связь с миром живых была утеряна. Но зато он был красноречив там, где все было иначе: его окружали роскошные дамы в прозрачных одеяниях и пели ему веселые песни, от которых старик смеялся, словно дитя. Нет, не словно дитя, а он был там ребенком, ангелом. А тех, кто пытался его лечить, он просто не видел и не слышал — божье благословение.

— Надо бы в санобработку, — поморщил нос Замыслов, указывая на старика пальцем, увенчанным золотой печаткой. — Елена Сергеевна, — обратился он к стоящей рядом медсестре. — Передайте санитарке, чтобы она помыла пациента, как следует, и обработала его постель. Ну, нельзя ж так. У нас, понятно, не райские обители, но и до авгиевых конюшен доходить нельзя. Старику, может быть, уже недолго осталось. Проявите ж к нему хоть каплю милосердия. Пусть хоть перед смертью помытым будет. Думаю, протянет не больше недели.

Сан Саныч был доволен собой. Сан Саныч излучал милосердие и заботу. В древней Иудеи были «праведники», которые исполняли весь предписанный Закон. Фарисеи. Они выходили на перекрестье дорог, звонили в колокольчики и раздавали милостыню бедным. А потом, довольные собой, шли в синагогу и преисполнялись горделивой радостью, что они не такие, как прочие люди. Таким был Замыслов.

Затем доктор подошел к койке Субботы. Алексей сидел с каменным выражением лица и ожидал от Замыслова какой-нибудь хитрости.

— Жалобы, просьбы есть? — поинтересовался доктор.

— Когда меня выпустят на волю?

— Как только вы поправитесь, так сразу и отпустим вас домой.

— Когда это будет?

— Это будет тогда, когда вы поправитесь.

— А когда я поправлюсь?

Замыслов хмыкнул, как бы указывая свите на частичную неадекватность пациента. Интерн Сопронов понимающе улыбнулся и, заметив на тумбочке больного книгу, взял ее и углубился в чтение. Елена Сергеевна сохраняла невозмутимый вид. Отыскав глазами санитара, она сделала знак Петровичу, чтобы тот всегда находился рядом во время утреннего обхода. Мало ли что могло произойти без охраны? От шизофреника можно ожидать всего. Может и в горло вцепиться зубами, если перевоплотиться во время приступа в хищного зверя. Может обернуться змеей и ужалить «смертельным» ядом в ногу. Санитар, как телохранитель, должен был предвидеть и предотвратить.

— Поправитесь вы тогда, когда перестанете проситься на свободу, — невозмутимо-елейным голосом ответил небожитель. — Когда поймете, наконец, что больны. Выразите тем самым критическое отношение к болезни, что является одним из симптомов выздоровления. Тогда мы начнем полноценно вас лечить. Но пока до меня доходят некоторые слухи. Понимаете? Не очень согласующиеся с позитивным началом лечения. Время, дорогой Алексей Иванович, необходимо время для того, чтобы обрисовать всю сложную картину вашего заболевания. У вас тонкая натура. Поэтому и симптоматика болезни весьма не простая. Вы должны критически взглянуть на свою болезнь. И ни в коем случае не выращивать бредовые идеи. Вы меня понимаете?

Суббота молчал. Доктор говорил на языке средневековой инквизиции. Алексей внутренне этого языка не принимал и всегда протестовал против фарисейского лукавого обращения.

В этот момент увлеченный чтением Сопронов неожиданно извинился, что вмешивается в беседу и попросил разрешения зачитать кусочек текста из книги вслух. Замыслов кивком головы позволил ему это сделать. Игорь Павлович с выражением продекламировал:

— Да, измельчали нынче люди, измельчал и бес. Сериальным и пошлым стал тот, кто некогда побуждал людей на безумные поступки. Все сузилось в человеке до величины звонкой монеты.

Он сделал паузу, посмотрел на своих коллег, затем на Субботу и с приятным удивлением в голосе продолжил:

— Хорошую дорогу люди выстелили для злого гения. Когда он восстанет, они сами побегут за ним в ад, потому как не останется на земле ни одного своенравного, который не побоится пойти против толпы. Да, толпа безлика и страшна. Сколько истинных талантов были затоптаны ее башмаками. Толпа боится и ненавидит гения, и делает все для того, чтобы обратить его в человека толпы. Как только гений смирится с этим, он становится одним из многих, но перестает быть самим собой. У своенравных один путь — отдать жизнь за право остаться индивидуальностью.

Игорь Павлович остановился, перевел дух, широко улыбнулся и положил книгу на место.

— Однако, — сказал он, приподнимая в удивлении брови. — Замечательно! У своенравных один путь — отдать жизнь за право остаться индивидуальностью. Очень любопытная проза. Право, очень, — задумчиво прибавил он. — И предположить не мог, что в первом мужском отделении читают такую литературу. Интересно, кто автор? Шаманов? Впервые слышу. Но почитал бы с удовольствием. Сколько истинных талантов были затоптаны башмаками толпы. Мда… Недурственно. Ей богу, довольно редкая проза. Не знаете автора?

Возникла неловкая пауза. Сан Саныч вяло посмотрел на медсестру.

— Елена Сергеевна, почему пациент читает такую литературу? Здесь все от «а» до «я» пропитано бунтом. Неужели вам не ясно? Этот Шаманов, автор сего опуса, был диссидентом, хотел бежать в Америку. Лечился у нас в больнице в семидесятые годы. Побег чуть не учинил. С диагнозом «сутяжно-параноидальный синдром». Жаловался, видишь ли, по всему миру на наше государство. Жалобщик всемирного масштаба. Кто разрешил больному читать больного? Теперь я понимаю, откуда на отделении берутся крамольные мысли. Это же Шаманов. Шаман. В знак протеста хотел повеситься на батарее. У своенравных, говорит, один путь? Удавка на шею? Что за суицидальные намерения бродят по умам наших пациентов? Кто допустил? Что скажете, Елена Сергеевна, в свое оправдание?

Медсестра покраснела и отвернулась.

— Книги Шаманова есть в больничной библиотеке, — сухо ответила она. — Они разрешены для прочтения. Мне кажется, вы сами дали добро, — заметила Елена Прекрасная. Ее пышный бюст в волнении заколыхался. — Шаманова читают многие. Без вашей визы, Александр Александрович, ни одна книга не доходит до больных.

Замыслов нахмурился. Он умел держать в узде свои эмоции, как любой профессиональный психотерапевт. Он и виду не подал, что может быть виновным в таком неприятном казусе. Нужно было дипломатично брать бразды правления в свои руки.

— Ну, хорошо, это мое упущение. Необходимо изъять из больничной библиотеки все книги Шаманова, — сказал он. — И эту книгу забрать у пациента. У меня к Субботе отдельный разговор. После завтрака жду его у себя в кабинете. Кофейку попьем. Давно хотел побеседовать со столь умным пациентом. Ведь он у нас кандидат философских наук. Вы знаете? — обратился он к Игорю Павловичу. — Не сразу распознаешь, кто наш пациент. Кстати, он принимает таблетки? — обратился доктор к Елене Сергеевне.

— Да, да! — уверенно произнесла она. — Я сама лично контролирую прием. Не было ни одного нарушения.

С самого начала утреннего обхода за Сан Санычем наблюдали больные, совершавшие свой обычный утренний променад по Бульвару Грез. Один из них, тихий и робкий педагог Бодрейко, легко краснеющий от любой грубости и начинающий заикаться при разговоре, крутился около доктора. Когда Замыслов еще раз обратился с вопросом о просьбах или жалобах, Бодрейко, заикаясь, спросил:

— Нельзя ли нам… как-нибудь…нам… это… это… вместо классической музыки… по телевизору что-нибудь др-дру-другэ… гэ..гое?

Проситель густо покраснел и, попятившись назад, скрылся среди пациентов. Вездесущий Кубинец решил поддержать просьбу и выразил ее со свойственной только ему решимостью «революционного бойца»:

— Почему нам не разрешают в пятницу смотреть ночной сеанс? — гневно сомкнул брови Кубинец. — Александр Александрович, это не справедливо. Там кино с обнаженными девицами показывают, а нам нельзя? Почему? Вы к нам на танцульки девчонок Генриха Яновича водите? А потом что? Ночью в отделение зайдите. Только покрывала колышутся, как на море во время шторма. Зачем нам танцульки? По телевизору девиц голыми показывают. И раздают каждому, как при коммунизме, бесплатно. Подайте мне голую девицу! Хочу внести ее в алтарь Сергиевского храма и водрузить на царский престол. Бу-ха-ха! Бу-ха-ха! Бу-ха-ха! Шаман сюда сам приходит. Жизнь у него дала трещину. Что книги? Книги — чепуха. Залечили Шамана до смерти. Разрешите нам ночной сеанс в пятницу, а? Распорядитесь, чтобы вместо чертовщины всякой классической нам ночную пятницу разрешили. Там на одном канале голых девок раздают. Бесплатно.

Постепенно вокруг Кубинца образовалась толпа. Сан Саныч нащупал в кармане электронную тревожную кнопку, но не стал нажимать на нее, а сделав глазами жест медсестре, попытался вразумить вопрошающих.

— Никаких девиц по телевизору не раздают. Это не правда. Вас ввели в заблуждение. Кроме того, на телеканалах существует цензура. Ночью телевидение не работает. Вам разрешается смотреть в выходные дни любые программы на телеканале «Культура». Любые! Подчеркиваю. Это разве нарушение ваших прав?

— Требуем ночного сеанса! — решительно заголосил Кубинец. — Да здравствует мировая революция!

На крики больного стали стекаться пациенты из других палат. Шли они как-то странно, неизвестно каким манером придерживая дистанцию, и у каждого была своя неповторимая, как диагнозы, ходьба. Собственно, это и ходьбой было назвать трудно. Кто-то шатался, как разбуженный медведь; кто-то пританцовывал; кто-то заваливался назад Пизанской башней, и, кажется, должен был вот-вот упасть, следуя законам физики, однако продвигался вперед чудесным образом; кто-то шел, семеня ногами, как рак по дну водоема. Выглядел этот парад теней человеческих фантастическим дефиле, демонстрирующим различные формы людского безумия. Смущенный Бодрейко плелся позади всех. Со стороны это выглядело устрашающе.

— Бунт! — закричал Кубинец. — Жизнь дала трещину…!

Санитары появились будто из воздуха, по волшебству, «двое из ларца — одинаковых с лица»: молодые студенты-медики на подработке. Натренированными движениями они скрутили Кубинца и потащили в наблюдательную палату.

— Архиерей со сволочью приехал! — хохотал Кубинец, отбиваясь от санитаров. — Архиерейская сволочь приехала… Жизнь дала трещину… Ночной сеанс разрешите!

Вскоре Кубинец затих. Доктор неспешно обвел взглядом больных, которые еще минуту назад двигались по направлению к Замыслову. Теперь они ходили челноками взад-вперед по Бульвару Грез так, словно решительно ничего не произошло. Все было как всегда. Утренний обход заканчивался. Скоро завтрак. Дадут сладенького.

Толпа трусливо рассеялась по отделению. Замыслов еще раз заглянул в палату к Субботе. Было тихо. Художник Курочкин со спокойной, как у счастливого ребенка, улыбкой плел из разноцветных пластиковых трубочек для капельниц фигуры мифических богинь, был всецело поглощен творчеством. Бывший профессор искусствоведения Рослик спал, постанывая во сне, как дитя. У него было глубочайшее повреждение психики. Другие пациенты лежали на кроватях и вяло общались со своими призраками. Все ждали сладенького. Обещали мармелад, зефир и шоколадные конфеты на завтрак.

— Не забудьте, Елена Сергеевна, — сказал Замыслов, указывая пальцем в сторону Субботы. — Этого пациента в сопровождении санитара я жду у себя в кабинете в девять часов ровно. Без опоздания. И чтобы ни одной книжки Шаманова в больнице не было. При жизни был бунтарем. Таким же остался и после смерти. Тонкая паутина бреда. Не зря, как видно, в иные времена на кострах инквизиции пылали не только люди, но книги. Не зря! У нас хоть и не инквизиция, но малейшее попущение свободы мысли может привести к роковым последствиям. Не будем забывать, в каком учреждении мы с вами работаем. Не будем забывать, что произошло с либеральной Троицкой и многими другими врачами. Будьте строже с ними. И обо всем тут же докладывайте мне.

Затем доктор обернулся, еще раз вгляделся в Курочкина, который среди всеобщего безумия воплощал собой само терпение и разум, и сказал миролюбивым тоном:

— Иван Мефодьевич, среди наших пациентов я доверяю только вашему благоразумию. Если больные в самом деле хотят поменять телевизионный репертуар, то попрошу вас написать на листке бумаги все желаемые предпочтения.

Курочкин поднял светлые сияющие глаза на Сан Саныча.

— В списке не должно быть боевиков, сцен насилия и эротики, — строго сказал доктор.

— А фильмы о любви? — наивно спросил художник.

— Только старые советские.

— А программы новостей?

— Только не сегодняшние. Там одна кровь.

— Но вчерашних новостей не бывает? — возразил Курочкин. — Вчерашняя новость уже не новость. По телевизору не показывают повторы программы «Время» за тысяча девятьсот семидесятый год.

— Вы, Иван Мефодьевич, человек с высшим художественным образованием — единственный, между прочим, на отделении. Подготовьте какую-нибудь культурную программу. Предложите что-нибудь такое, что устраивало бы наших бунтарей и выглядело прилично. Без лишнего возбуждения нервов.

— Боюсь, вы ставите передо мной невыполнимую задачу, — спокойно отозвался Курочкин.

— Ну, а вы постарайтесь. Напишите и передайте список мне через Елену Сергеевну.

Вечером Курочкин с серьезным выражением лица передал Елене Сергеевне записку, в которой значилось: «Зачем шизофреникам телевизор? У нас все фильмы в голове. Сериал на сериале. Предлагаю убрать телевизор из отделения, а вместо него поставить новогоднюю елку. Праздника хочется».