Избранное. Стихи

Юрий Ковалёв

В книге «Избранное» хабаровский поэт, член Союза писателей России Юрий Ковалёв говорит с читателем образным и простым языком о любви – к женщине, к природе, к родному городу; о том, что волнует и тревожит в окружающей действительности. В сборник вошли стихи, разделённые удивительными и трагическими десятилетиями нашей стремительной жизни – от курсантских впечатлений будущего офицера Советской Армии до размышлений зрелого человека и поэта о человеческих отношениях и завтрашнем дне любимой России.

Отголоски

…Чем труднее дышится,

Тем честнее пишется…

«И снова в книгу, как под крышу…»

И снова в книгу, как под крышу,

собрал я всё, что написал.

Но до сих пор ночами слышу

неведомые голоса.

Совсем неразличимы вроде,

а то вдруг громки и резки,

они порой ко мне приходят

и трогают мои листки.

Заброшенные — в даль какую?

Погибшие — в каком бою?

Они ликуют и тоскуют,

и песни старые поют.

Быть может, грежу я спросонья

и знать об этом не могу.

А может, это просто совесть,

перед которой я в долгу?

И незабвенными годами

я снова душу опалю —

одно лишь слово угадаю,

одну лишь песню допою…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Скажи мне, Сеятель, откуда…»

Скажи мне, Сеятель, откуда

твоё случайное зерно?

Какое совершить мне чудо,

чтобы в душе взошло оно?

Ты в грудь мою вдохни отвагу,

чтоб, не жалея дней и сил,

я безрассудно на бумагу

судьбу свою переносил.

И пусть сюжет мой будет труден,

и ждать придётся много дней,

пока вкусить сумеют люди

плоды фантазии моей…

Творчество

Прозрение. И — шок.

И кажется, что снова

ни строчки за душой

не значится, ни слова.

Прозрение. И — мрак.

К утру иссушит кашель.

И кажется, что так

любой досужий скажет.

Прозрение. И с ним —

желание отсрочки.

И надо столько сил

для каждой новой строчки,

чтоб вновь себя связать

с чужой судьбой как брата.

И лучше не сказать,

чем прожито когда-то…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Век прошедший, почти былинный…»

Век прошедший, почти былинный,

вспоминается без труда.

Вот — пропахшие нафталином

полустанки и города,

птичьи трели, любимых лица,

огоньки на ночной реке…

Всё зачем-то в душе хранится,

как у бабушки в сундуке.

Звуки глохнут, цвета линяют,

даль расплывчата, как в дыму…

Ни на что их не променяю,

не доверю их никому!

…Молоко в запотевшей крынке,

книжки, брошенные в траву…

Может, в этой, родной глубинке

я, друзья, до сих пор живу.

Просыпаюсь под птичий щебет

от дыхания ветерка

и смотрю, как растут на небе

белоснежные облака…

Родословная

Моё родовое древо

стране не давало поэтов.

Оно рождало Отечеству

пахарей и солдат.

Моё родовое древо

ломали военные ветры.

И молодые ветви

калечил свинцовый град.

Моё родовое древо

мозолистыми корнями

апрельскую сдобную землю

в потный сжимало кулак.

Мужала страна и крепла.

И первыми трудоднями

её поднимал из пепла

дед — безземельный батрак.

Моё родовое древо —

мама мёрзнет в окопчике.

Пожары на пол-России,

на всю Россию война.

Моё родовое древо —

отец деревенским хлопчиком

роняет в голодную землю

бесценные семена.

Моё родовое древо…

Россия шумит лесами…

Сколько их, лиц и судеб?

Сколько им дум и лет?

Мне бы тревожить землю

вашими голосами.

Я тоже солдат и пахарь,

поэтому и поэт.

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Гомон и грохот прошли по земле…»

Гомон и грохот прошли по земле:

рушили церковь в русском селе.

Предали Бога и вот наказанье —

стонут охрипшие колокола.

…Где-то в бескрайних полях под Рязанью

церковь, как белая лебедь, плыла.

К ней православные люди спешили,

чтобы покаяться в том, что грешили.

Господу там возносилась хвала.

Только напрасно её возводили,

глину месили и камни мостили,

коль со времён разоренья Батыем

в душах людских не убавилось зла.

Не отыскать на Руси виноватых.

Веру забыли — настала расплата:

брат озверевший выходит на брата,

в душах заблудших — бурьян да зола…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

Эшелон

1

Шёл эшелон. Сияла медь

оркестров, пуговиц натёртых.

Кричали барышни: «На подвиг!»

Шептали матери: «На смерть…»

Шёл эшелон в грядущий бой,

собой командовать не вправе.

Попы учили: «К вечной славе!»

Но получалось — на убой…

И было страшно то, что зря

везли на смерть такую силу.

Бубнил оратор: «За Россию!»

Но выходило — за царя…

Шёл эшелон, от стужи лют,

туда, где фронт дымами дышит.

Об этом книги не напишут,

об этом песни не споют.

Картечью яростно паля,

грядёт кровавая эпоха…

Как велика ты и убога,

многострадальная земля!

Ты отрядишь свои полки

бесславно сгинуть на чужбине.

Потом загнёшься от тоски

и будешь предана другими…

— Какая подлая война, —

об этом позже кто-то скажет,

в простуженный надсадный кашель

вплетая горькое:

— Хана!..

2

Метель и крики паровозов.

И от крещенского мороза

багровые как кирпичи

суровые бородачи.

…Тянуло хлебом и жильём.

Как пёс бездомный, эшелон

под грохот орудийных залпов

на запах крови шёл, на запад…

3

…Непременно

будет

за метелью

буря!

Над Петровым

градом

со свинцовым

градом…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Пахнет снегом весна…»

Пахнет снегом весна.

Ветрено и сыро…

За окошком — луна

как головка сыра.

От стола до стены

к ней ведёт дорожка…

Мне б от этой луны

откусить немножко.

Столько в детстве чудес!

И мечтать начну я,

как достану с небес

странницу ночную…

Жаль, что трогать луну

мама запрещает,

ведь она мне стену

ночью освещает

и в квадратик окна

смотрит жёлтым оком,

чтобы не было нам

с мамой одиноко…

«…Я помню, как морозными ночами…»

…Я помню, как морозными ночами

с отцом мы выходили за водой

и звон пустых заиндевелых вёдер

по улицам далёко разносился.

И мы шагали медленно, дивясь

огромной ночи, ясности пространств.

Всё было неподвижно, но дымы

неторопливо поднимались вверх.

И вся деревня как большой корабль

плыла в бескрайнем океане ночи,

и медленные волны темноты гасили окна…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Был непоседой…»

Был непоседой,

как друзья-мальчишки,

гонялся за романтикой любой,

играл в футбол, читал запоем книжки

и брил пушок над верхнею губой.

Курил тайком,

писал стихи украдкой,

в горячих спорах сверстникам грубил…

Страна моя тогда была солдаткой,

А я её, как девочку, любил…

(Из книги «Годы и строки», 2015 г)

Курсантские стихи

Не вычеркнуть, не позабыть

курсантский строй, армейский быт,

определённые судьбой мне

сигнал побудки по утрам,

все снегопады и ветра,

и юность как патрон — в обойме…

Ах, как мы спали, как мы спали,

бессильно руки бросив вниз!

Как будто впрямь в боях устали,

как будто вправду были в них!

Ещё пока что не мужчины,

уже не мальчики почти…

Творили первые морщины

На лбах неясные пути.

В армейской форме так любимы,

армейской выправкой горды,

армейским бытом так ранимы,

но, слава богу, не худы!

Потрясены командой бравой,

мы застывали на плацу.

И яркий отблеск бранной славы

гулял по каждому лицу.

Нас жизнь к себе манила властно,

нежнее девичьей руки

касалась бритвой безопасной

округлой ямочки щеки.

Мы представляли жизнь атакой —

на ложь, на подлость и на рать.

Мы были молоды, однако

уже учились умирать.

Ещё нам снился дом упрямо,

уже грустили мы о нём.

И вдруг срывалось чьё-то:

— Мама!

в ответ на грозное:

— Подъём!..

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Не разбуди Людмилу…»

Не разбуди Людмилу,

в сумерках уходя

в липкую паутину

медленного дождя.

Тише вы, Бога ради!

Топот на этаже…

Пасмурно в Ленинграде,

муторно на душе.

Так засыпают дети,

к кукле припав щекой…

Может, через столетья

вспомню её такой…

Дверь отворю без стука,

сердце уйму в груди…

Счастье моё уснувшее

скажет: «Не уходи…»

(Из книги «Северный ветер», 2013 г)

«Разлука. Ночь. Пустой вокзал…»

Разлука. Ночь. Пустой вокзал.

Дождинок призрачные сети…

А я тогда ещё не знал,

что нет единственной на свете.

И уходили поезда,

и все кого-то провожали,

и падала с небес вода,

и слёзы по щекам бежали.

А я отчаянно продрог

и плакал так, как плачут дети.

И всё никак понять не мог,

что нет единственной на свете.

(Из книги «Северный ветер», 2013 г)

«Я в юности мечтал…»

Я в юности мечтал

закончить жизнь красиво.

Иначе, думал я,

от скуки пропаду.

Как Мелехов хотел

лететь к своей Аксинье.

Или бежать в цепи,

стреляя на ходу.

Стоять, как Пушкин,

там,

на роковой дуэли,

не прячась от свинца,

под вражеским стволом…

А, может, даже так —

не дотянув до цели,

не дописав строки,

за письменным столом…

(Из книги «Годы и строки», 2015 г)

Фотография

В кадре застыли прохожие.

Здесь, перед домом твоим

мы, на себя не похожие,

крепко обнявшись, стоим.

Дети счастливого случая,

прячась от зноя в тени,

празднуем самые лучшие,

самые светлые дни.

Девушка там обаятельней

и помоложе, чем ты…

Я изучаю внимательно

милые эти черты…

Как она смотрит обманчиво

и улыбается мне

в лёгком цветном сарафанчике,

в рамке простой на стене…

(Из книги «Холода приходят с востока», 2015 г)

Ленинградское

Мне потом предстоит ещё вырасти,

обрести и работу, и кров…

Я оттуда — из питерской сырости,

дней промозглых и лютых ветров.

Там Нева после ада блокадного

до сих пор отливает свинцом

и ребёнок глядит из парадного

с потемневшим от страха лицом…

…Я совсем ещё молод и голоден

и всё время куда-то бегу.

И о чём говорить с этим городом

я пока что решить не могу.

А над площадью ангел сутулится,

прижимая распятье к плечу…

Кто воздвиг эти храмы и улицы —

я однажды узнать захочу.

Как снежинки торжественно кружатся!

Я ловлю их разинутым ртом…

Сколько в людях терпенья и мужества —

я прочувствую это потом…

(Из книги «Годы и строки», 2015 г)

Из ленинградской тетради

1

…Почему мне всё время кажется,

будто сам я в кромешной мгле,

спотыкаясь от страшной тяжести,

по безлюдной бреду земле?

И везут меня не по радуге,

под метельный звериный вой

по разбитому сердцу Ладоги

на полуторке фронтовой…

2

Закричат и заплачут снега под полозьями.

И сомкнутся сугробы, звеня…

Для чего ты, блокада, опять заморозила

и впечатала в льдину меня?

Может, впрямь эта жизнь так недорого стоила

или жребий мне выпал такой —

оставаться на снежных скрижалях истории

перечёркнутой скорбной строкой.

…Распростёртый, с навеки нелепыми жестами,

может быть, не во сне — наяву

через город великий светло и торжественно

по весне в ледоход проплыву

под блокадным пылающим трепетным маревом

перед ликом вселенской беды —

со своими потерями — маленький-маленький,

выступая из чёрной воды.

И восстанут погибшие — взрослые, дети ли,

и отступят война и зима.

И вздохнут обвинители, смолкнут свидетели

перед скорбью, сводящей с ума…

…День окончен. Луна за окошком качается.

Заступает в наряд тишина…

Ничего-ничего на земле не кончается,

даже молодость,

даже война…

(Из книги «Лирика», 2011 г)

Воспоминание о 1945 годе

С. А. Моспановой

Немцы пленные

после бомбёжек,

жестоких,

недавних,

разбирали развалины зданий

на улице

мёртвой, немой.

Сохраняли тепло

ноздреватые рыжие камни,

словно память о тех,

кто уже не вернётся домой…

А потом

эти немцы,

в потёмках окончив работы,

с нестерпимой тоской

провожая отхлынувший день,

доставали из тесных карманов

потёртые фото

и подолгу смотрели

на круглые лица детей.

Но однажды,

когда они стену

упрямо долбили,

вдруг стена, задрожав,

многотонная,

в два этажа,

опрокинулась с грохотом

в клочьях удушливой пыли.

И не верилось в то,

что под глыбами люди лежат.

Одинокие бабы

над ними

навзрыд голосили,

непослушные слёзы

привычно сгоняя с лица…

Даже слёз в эти годы

хватало на всех у России.

И на тех, у кого

на неё

не хватило свинца…

(Из книги «Лирика», 2011 г)

Дядя Федя

С дядей Федей мы соседи.

Трудно он живёт.

Но, как прежде, на беседу

он меня зовёт.

Я войду к нему, робея,

крикнет: «Проходи!».

А сосед — без ног обеих.

Защемит в груди.

— Нынче я боец примерный.

Мне, браток, почёт.

Мы теперь, пенсионеры,

все наперечёт.

Заседанья, юбилеи

трудно одолеть.

Я теперь уж не болею —

некогда болеть.

Тряско рюмку подымая,

скажет в тишине:

— Мало нас осталось, мало.

Даже я в цене.

Всё, что добыл кровью-потом,

я ношу с собой.

Не разведка, не пехота —

тыловой обоз.

В нём геройства не вершили,

не могли тогда.

Просто жили, трудно жили

в трудные года.

Да и разве, брат, геройство

крепко гада бить,

если у тебя есть свойство

Родину любить?

Так за что же нам медали? —

думается мне.

Да за то, что смерть видали

часто на войне.

И, как будто подытожив,

чем страшна война,

скажет тихо: «Я вот тоже

получил сполна.

До колен меня обрезал.

Это не пустяк…»

В тишине его протезы

громко захрустят.

Он забудется, застонет,

вспомнив о былом.

Но очнётся — нас застанет

за своим столом.

И неспешная беседа

мирно побежит…

Улыбнётся напоследок:

— Будем, братцы, жить!

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Стало в нашей стране, не скрою…»

Стало в нашей стране, не скрою,

страшновато жить отчего-то…

Слишком быстро своих героев

превратили мы в идиотов.

Обесценили их награды.

А потом убедить смогли,

что геройствовать нынче надо

не за Родину — за рубли!

Мы живём не на поле брани,

но всё больше вокруг смертей…

…И с испугом глядит охранник,

как стреляет маньяк в детей…

(Из книги «Годы и строки», 2015 г)

«Прийти домой…»

Прийти домой.

Стряхнуть пушинки снега,

которые

четвёртый день подряд

над миром

нерешительно и слепо,

распластанные

в воздухе парят.

Потом опять

над строчкой хмурить брови.

В который раз увидеть этот снег

и белизну,

как от потери крови

в пока ещё

неведомой войне.

Почувствовать,

что вечно

мир расколот.

И увидать

пожары впереди…

…Ведь каждому

завещан был осколок

в отцовской

притаившийся груди…

(Из книги «Душа подобна камертону», 1997 г)

«Вот такое горе…»

Вот такое горе:

ото всех на свете

уезжают в город

выросшие дети.

Тошно в захолустье.

В городе — иначе.

В нём живут без грусти,

и народ богаче.

И, признаться честно,

там полно работы,

той, что делать местным

просто неохота.

…А в избушке ветхой

бабушки Меланьи

доживают век свой

пыльные герани.

Ни письма от Клавы,

ни рубля от Женьки…

…Вот такие нравы

в нашей деревеньке.

(Из книги «Годы и строки», 2015 г)

«Прощай, двадцатый век!..»

Прощай, двадцатый век!

Совсем как человек,

Ты быстро постарел

и выглядел усталым…

И всё, чему учил,

ты сам и опроверг.

И в этом преуспел.

И вот — тебя не стало.

Прощай, двадцатый век!

Ты не давал зарок,

что все твои дела

не будут так жестоки.

Ты славу заслужил

и не один упрёк.

Но не пошли нам впрок

кровавые уроки.

И, может быть, не зря

листки календаря

в который раз подряд

нам счастье обещают.

А за окном горит

багровая заря…

Прощай, двадцатый век!

Мы всё тебе прощаем…

(Из книги «Лирика», 2011 г)

«Они лгуны и казнокрады…»

Они лгуны и казнокрады,

а мы им рады!

И даже те, кто спят в остроге,

от них в восторге!

Поэтому нежно о нас говорят:

— Какой замечательный электорат!

«Где Октябрьских планов пыл неистовый…»

Где Октябрьских планов пыл неистовый,

торжество свободного труда?

Коммунисты стали колумнистами.

И, наверно, в этом их беда.

Как спокойно отреклись от Бога мы!

Как легко разрушили Союз!

Мы теперь не с Блоками, а с блогами.

И, конечно, в этом наш конфуз…

«Перед этим всеобщим враньём…»

Перед этим всеобщим враньём

мне порою становится жутко…

Снова люди играют с огнём.

К сожалению, это не шутка.

Всем понятно, что будет в конце,

но безумные множатся споры,

и ракеты наводят на цель,

и вовсю прогревают моторы.

Сколько было прекрасных идей

накануне такого итога!

Если разум покинул людей,

уповать остаётся на Бога.

И Творец первородных стихий

остановит преступную свору.

Он накажет её за грехи

и разрушит Содом и Гоморру.

И когда зарыдает пилот,

разбудивший карающий атом,

не спасёт обезумевший Лот

никого от грядущего Ада…

«Не бранил бы я новых господ…»

Не бранил бы я новых господ,

был бы тоже, наверное, в теме…

Полюбил бы я ранний восход,

если б только не ранняя темень…

«Мне всё равно, по чьей вине…»

Мне всё равно, по чьей вине,

сгорим мы в атомном огне —

ведь мы такое зло творим,

что все и так давно горим.

Хочу я Господу сказать:

— Нас больше незачем спасать…

«Если вам не нужны писатели…»

Если вам не нужны писатели,

значит скоро придут спасатели.

А как только уйдут спасатели,

вам потребуются Спасители.

Их пока что ещё не видели

в вашей сумеречной обители.

Ведь воители и ваятели

понапрасну в ней время тратили…

Разговор с писателем Василием Головачёвым под рюмку водки в день святой Пасхи

…Рванём с тобой по триста,

и спросишь ты меня:

— Зачем идеалистам

каштаны из огня?

Отвечу я не грубо:

— Без них у нас тоска.

И знаешь ведь, что глупо,

а хочется таскать.

Воспользовались, гады,

минутой роковой

и нам сказали: «Надо!».

Неважно, для кого.

За это мы и любим

страну в годину бед,

которая — ни людям,

и даже — ни себе…

…Глядят чужие страны,

корыстная родня,

как мы для них каштаны

таскаем из огня…

«Всё, что было, ушло с молотка…»

Всё, что было, ушло с молотка.

Ни друзей, ни любимой работы.

А когда-то хватало глотка,

чтоб забыть про любые заботы.

Не пугало, что ветер крепчал,

всё казалось, что осень не скоро.

И частенько мой голос звучал,

выделяясь из общего хора.

Кто-то с жизнью не справился сам,

а кого-то подвигли на муки,

и давно уже их голоса

издают невесёлые звуки.

Нынче время пророков других,

их сомненья ночами не мучат.

Они помнят про наши долги

и всё время чему-нибудь учат.

Пусть разбавлена водка слегка,

да и сам я не крепок, но всё же

дай мне, Господи, сил для глотка —

надоели их подлые рожи…

«Ветер доносит с раскисших полей…»

Ветер доносит с раскисших полей

долгие стоны…

Мечется крик над Отчизной моей:

— Мало вам, что ли?

Мало вам, что ли, загубленных рек,

страха и боли?

Что происходит с тобой, человек?

Мало нам, что ли?

Жажда наживы, теперь говорят,

пуще неволи…

Господи, что твои дети творят!

Мало им, что ли?

Если останутся вместо красот

свалки и штольни,

стон запоздалый уже не спасёт:

— Мало вам, что ли?..

* * *

…Однажды жители прибрежной деревни попросили

Святого Андрея, чтобы он избавил их от наводнения.

Святой, видя неотвратимость беды, ответил им так:

— Будем учиться дышать под водой…

Как завещал нам когда-то святой,

будем учиться дышать под водой!

Смело встречай неизбежное зло:

с тёплой постели вставай с неохотой,

завтракай, брейся, привычно работай,

чтобы однажды тебе повезло.

…Льдами зажатый, дрейфует корабль.

В трюме вода из пробоины хлещет.

Тонут в каюте забытые вещи.

Поздно за это себя укорять.

Здесь торжествует не Бог, а багор.

Вышвырни за борт ненужные деньги

и напоследок спокойно оденься —

скоро судьба огласит приговор.

Будешь пенять по прошествии лет

(если тебе посчастливится выжить)

тем, кто с тобой в это плаванье вышел

или всучил за бесценок билет…

…Мать ужаснётся:

— Какой ты седой!

…Хлещут года как вода из отверстий…

Ты ей на это с улыбкой ответствуй:

— Я научился дышать под водой…

Утро

Стихотворение, написанное во сне

На своей лодчонке утлой

плыл он в пасмурное утро.

И душа его кричала,

удаляясь от причала.

Берега волна ласкала.

К небесам стремились скалы.

Отступала, как в дурмане,

деревушка, вся в тумане…

Кем он был,

куда он ехал,

вопрошало только эхо,

повторяя до икоты:

— Кто ты?

Кто ты?

Кто ты?

Кто ты?..

Ветер

Слышу на дымном рассвете

голос вселенской тоски.

Это безжалостный ветер

Родину рвёт на куски.

Всё разрушает и правит,

рыком пугая зверьё,

то возвышает и славит,

то проклинает её.

Или, согласно поверью,

ломится в душу к тебе,

яростно хлопая дверью

и завывая в трубе.

Стаей в пустом переулке

рыскают много часов

тысячи грозных и гулких

древних его голосов.

« — Как поживаешь?…»

— Как поживаешь? —

окликнул его

Конец ознакомительного фрагмента.